стр. 156
Г. Винокур.
О ПУРИЗМЕ.
I.
Постановка вопроса о пуризме, при тех взаимоотношениях, какие начинают складываться ныне между обществом нашим и научным языковедением, кажется мне не только целесообразной, не только законной, но и неизбежной. Школа младо-грамматиков (Пауль, Бругман, Лескин - в Германии, у нас Фортунатов и его ученики) исчерпала возможности, отпущенный ей сравнительным языкознанием XIX века до того предела, за гранью которого наступает естественный объективно-необходимый кризис научного сознания. Можно еще делать кое-какую, подводящую итоги, работу, можно наспех заканчивать недоделанное, или пересчитывать приобретенное, но уже приходится мечтать о мехах новых для вина нового. Кризис, через который проходит ныне лингвистическая мысль, для широкого общества, конечно, не заметен. Но широкому обществу, по существу, не важны ни причины, ни обстановка этого кризиса. С него достаточно, что новая эпоха в языковедении, на рубеже которой мы несомненно стоим, влечет научную мысль от мертвых схем к живому слову, как орудию социального общения и воздействия, вновь окружает лингвистов родственной и близкой для них, материнской атмосферой филологии, а филология напоминает, что слово есть драгоценнейший свидетель нашей духовной культуры: она приближает лингвистическую работу к общественным интересам и запросам в области языка.
Останется ли общество к этому перелому в лингвистической науке равнодушным, или нет - в большой степени зависит от самих языковедов и филологов. Я позволю себе в этом отношении быть оптимистом: думаю, что и общая линия нашего культурного развития такова, что интерес к проблемам языка, как важнейшего определителя нашего культурного быта, неизбежно должен будет возродиться. В предвидении этого, я избираю своей темой вопрос о пуризме, т.-е. такой вопрос, на отношении к которому интересы языковедения и общества приходят в наиболее естественное соприкосновение.
Но что такое пуризм?
Пусть не подумают, что вопрос этот нов. Пуризм - стар, как мир, пуристы существовали во все времена, у всех народов. Не подлежит, однако, сомнению, что особенно заметен пуризм в периоды значительных сдвигов в организации
стр. 157
языка, когда язык быстро и наглядно реформируется, вбирая в себя много заимствований, неологизмов и иных новообразований. Отсюда, между прочим, следует, что историческое содержание пуризма изменяется: каждая эпоха имеет своих пуристов, всякие серьезные явления в языке предъявляют пуристам требования новые. В начале XIX века - это упрямство шишковцев, борющихся против пристрастия Карамзина к иностранным лингвистическим источникам и против европеизированного сладкогласия арзамазца Пушкина. В наши времена - это хулители "советских сокращений", брезгающие газетой, где напечатано: "Москвотоп" или "Гум", презрительно-недоуменно прислушивающиеся к "продразверстке" или "культкомиссии". Но если меняется историческое содержание пуризма, то сущность его все же остается одинаковой. Попробуем ее понять.
Пуризм, являемый нам в исторических примерах, почти всегда есть не идея, а - настроение. Человеку "не нравится", "неприятно" говорить "по-новому", ему "режут ухо" странные слова, диковинные звукосочетания. Но даже и тогда, когда пуризм строится идеологически, а не эмоционально, его идеология базируется не на знании языка, не на сознательном учете лингвистического опыта, а на соображениях, языку в высокой мере посторонних. Точно так же и эмоции пуристские - суть менее всего эмоции, порождаемые вдумчивым отношением к языку и его структуре, эмоции, знакомые лингвисту и филологически чуткому человеку. База пуризма - это всегда или эстетика, или быт и общекультурные традиции, или - к сожалению, чаще всего - политика. Культурно-политическая физиономия адмирала Шишкова слишком хорошо известна для того, чтобы можно было сомневаться в основном смысле его борьбы с Карамзиным. Человек, который, будучи впоследствии министром народного просвещения и цензором, считал, что истинное просвещение - в "страхе божьем" и больше всего боялся, как бы российские учащиеся не узнали научных "новизн" Запада, естественно не мог мириться с неологизмами Карамзина прежде всего потому, что источник этих неологизмов - культура чужеземная, политически неприемлемая. Этого одного достаточно пуристу для того, чтобы трубить в фанфары о "порче нашего прекрасного языка". Прочие аргументы - лишь мотивировка этого основного настроения*1. Еще более очевидна исключительно-политическая подкладка современного пуризма. В качестве образца сошлюсь хотя бы на статью прив.-доц. С. Карцевского (парижские "Последние Новости", 1922 года, номер от
_______________
*1 Вспомним поучительную борьбу вокруг новой орфографии. Реакционеры называли ее - "злостным изобретением большевиков"; недовольные реформой революционеры приписывали ее кадетскому министру Мануйлову. Между тем реформа - дело Академии Наук.
стр. 158
3-го февраля), который, на основании этимологии и звуковой экспрессии слова "халтура", берет на себя благородную и достойную ученого задачу доказать, что вся культурная жизнь в современной России - тоже "халтура". Впрочем, ниже мы увидим, что "ученый" пуризм едва ли не хуже пуризма неученого.
Но возвратимся к нашей теме. Вторая характеристика пуризма, известного нам из исторических примеров, это - его решительная бесполезность. Трудно доказывать вредность и ненужность слова "влияние", когда оно, с легкой руки Карамзина, вошло уже в лексикон образованного общества. Бесполезно протестовать против "Мосторга", который знаком всей Москве так хорошо, что названный иначе, "нормально", был бы уже непонятен московскому обывателю. Но бесполезность, тщета пуризма - есть лишь естественное и неизбежное следствие его обычной безграмотности и невежества. Пуризм, как и всякая реакция, опаздывает потому, что не умеет предвидеть своих врагов, не знает заранее, когда и против чего нужно будет ему бороться. Поэтому-то пуристы так часто и так охотно попадают впросак, поэтому-то ламентации их обычно бьют мимо цели. Некий суровый критик выговаривал когда-то Пушкину за стих:
"Людскую молвь и конский топ".
"Так ли изъясняемся мы, учившиеся по старинным грамматикам? Можно ли так коверкать русский язык? - строго и придирчиво вопрошал пурист. Пушкин в ответ доказывает, что "молвь" и "топ" слова коренные русские, и добавляет: "На ту беду и стих-то весь не мой, а взят целиком из русской сказки: "И вышел он за ворота градские, и услышал конский топ и людскую молвь". ("Бова Королевич"). В наше время есть не мало охотников возражать против слова "дождит" на том основании, что это - "германизм", перевод с немецкого - "es regnet". Бедные пуристы не знают, что слово это встречается в старинных новгородских рукописях.
На этой третьей характеристике исторического пуризма, на его безграмотности, следует остановиться подробнее.
II.
О невежестве пуризма кстати нам напомнил А. Г. Горнфельд в своей брошюре: "Новые словечки и старые слова". (Колос, 1922). Как нельзя более убедительно доказывает в этой брошюре Горнфельд, что пуризм языка не знает, что претензии свои он строит исключительно лишь на слепой, некритической приверженности традиции, которая, однако, не старше одного-двух поколений. С большим жаром обвиняет
стр. 159
Горнфельд пуристов в филологической демагогии и прочих смертных грехах и со всем тем - сам остается тайным пуристом. Впрочем, даже не тайным. "На известной высоте духовного развития естественно стать пуристом" - пишет автор брошюры. Но безграмотность и тупость традиционного пуризма хорошо известны филологу Горнфельду. Горнфельд не хочет повторять ошибки тех, кого он справедливо тянет к ответу за легкомысленность суждений, а потому пытается обставить свой пуризм серьезнее, языку предъявляет требования учтивее и осторожнее. От ошибок, однако, не уберегся и он.
Я не сказал бы, что пуристская позиция Горнфельда совершенно неприемлема. Наоборот, целый ряд его утверждений безусловно справедлив и заслуживает внимательного к себе отношения. Конечно, прав Горнфельд, когда протестует против дурного стиля нашей прессы. Прав он также и тогда, когда недоволен неоправданными излишествами в новообразованиях, когда находит неуместной гипертрофию сокращенных наименований, пекущихся наспех, без особой необходимости, и остающихся в ряде случаев непонятными широким лингвистическим массам. Недаром же, в самом деле, пришла некоему московскому каррикатуристу мысль нарисовать двух крестьян, ломающих голову перед вывеской со словом: "Вход", и недоумевающих - в какое учреждение они попали? Однако, в критике наших сокращенных именований Горнфельд допускает одну основную ошибку, которую, по моему, вернее было бы приписать не ошибке логического суждения, а традиционно-пуристским настроениям, очевидно, уживающимся в его языковом сознании рядом с филологической осведомленностью. Горнфельд, например, полагает, что целый ряд наших сокращений, весьма распространенных и хорошо известных, удерживается у нас только потому, что так установлено, "не сказано в свободной речи, а именно установлено". Горнфельд имеет здесь в виду действительно важный вопрос о внутренней форме, однако, решает его в духе упрощенного и элементарного потебнианства. Горнфельд доказывает, что сокращения наши внутренней формы лишены. "Потому, пишет он, язык называет власть имущего главой, что представление о власти связано в нем с представлением о голове, о разуме; и потому называет людей просветителями, что ясен для него переход от света физического к свету духовному. Но главного комиссара мы называем главкомом и политическое просвещение политпросветом только потому, что так установлено... Это много для человека, но мало для языка" (стр. 17).
Недоразумение здесь, действительно, немалое. В своих очерках: "Язык Нэпа" (берлинская газета "Накануне" N 353, очерк второй), мне пришлось, между прочим, указать на
стр. 160
следующее: "Одно из самых характерных явлений в жизни русского языка нашей эпохи заключается в том, что язык этот распался на неожиданные новые составные элементы; эти, новые элементы - темы, т.-е. такие звукосочетания, как "зам", "зав", "проф", являющиеся частью "нормального" слова, но несущие, тем не менее, полное материальное значение тех слов, из которых они "выделены". Там же я указывал, что темы эти употребляются у нас на правах самостоятельных слов и даже склоняются: "зава, заву" и т. п. О чем свидетельствует это явление? Следует ли из него, что сокращения наши лишены внутренней формы? Ни в коей мере. Темы сохраняют внутреннюю форму постольку же, поскольку сохраняют ее полные слова. Горнфельд, конечно, явно преувеличивает, когда утверждает, что языку "ясен переход от света физического к свету духовному". Может быть, когда-нибудь это и было ясно, но слишком очевидно, что говоря о "просветителях", мы меньше всего думаем о "свете физическом". Если бы было наоборот, то нам трудно было бы понять истинное значение слова "просветитель" (уж не тот ли это, кто освещает улицы)? Еще очевиднее это на примере "глава". Если бы в нашем живом языковом сознании представлению о власти действительно сопутствовало представление о голове, то нам не нужна была бы заимствованная старо-славянская огласовка, без обычного и законного русского полногласия. И постольку, поскольку есть в речении "глава правительства" след воспоминания о временах, когда "глава" действительно в представлении ассоциировался с "головой", постольку же воспоминание это живет, очевидно, и в слове, да, слове, - "главком". (Сравни: "городской голова": когда нужно, является полногласие).
Неправ также Горнфельд, когда осмысляет "Пролеткульт", как "культ пролетария", а не "культуру" последнего. Неправ чисто филологически. О социально-культурной его позиции предоставляю судить другим. И потому неправ, что для нас ныне тема "культ" в данном ее употреблении - равноценна слову "культура". Для оправдания этой равноценности у нас избыток аналогий: культкомиссия, культработа, культпросвет и т. д., почти без конца. Тема эта настолько понятна и удобна, что материальное значение ее, в данных контекстах, конечно, нисколько не ущерблено, по сравнению со словом "культура". Наоборот, в некотором отношении значение темы даже полнее: когда мы говорим "Пролеткульт", нам не приходится при этом пояснять, что мы имеем в виду не понятие, а учреждение; это было бы, однако, необходимо, если бы учреждение именовалось не сокращенно. Пришлось бы говорить, а главное, писать, что либо вроде: "Союз пролетарской культуры". То же в случае с "политпросветом". Слово это, филолога и пуриста Горнфельда смущающее, значит,
стр. 161
конечно, не "политическое просвещение" просто, а какое-либо "учреждение, политическим просвещением занимающееся".
Главная цель этих замечаний, однако, состоит не в том, чтобы выяснить лингвистическую природу наших сокращений. Замечания эти сделаны для того лишь, чтобы доказать, что, оперируя в области сокращений, Горнфельд теряет филологическое чутье и становится типичным, традиционным пуристом, повторяя все канонические ошибки пуризма, разве только в более корректной и осторожной форме. И вовсе не случайно ведь понадобилось ему оправдывать свое непочтительное отношение к сокращенным терминам бытовыми навыками и обычаями. Не случайно говорит он о "культе пролетария", о том, что ничего не имел бы против "Домотопа", если бы последний действительно топил, и т. п. Таких замечаний у Горнфельда много. Слишком ясно, что просвещенный филолог уступает здесь место пуристу-обывателю, который пытается свои бытовые эмоции оправдать научно, но должного тона не выдерживает. Этот быт, вкупе с эстетикой и со всем остальным, кроме только филологии и лингвистики, не менее явно выступает и там, где Горнфельд говорит о слове "извиняюсь", о том слове, перед которым пуристы наши дрожат, как московская купчиха перед "металлом" и "жупелом". Но слово это стоит того, чтобы на нем остановиться после некоторой паузы.
III.
"Лет пять назад, пишет Горнфельд, "извиняюсь" вызвало целую полемику. Явилось оно на улице, но нашло литературных сторонников, которые ссылались на то, что его употреблял еще чеховский дядя Ваня". Далее, разоблачив лингвистическую демагогию "Нового Времени", пытавшегося, по обычаю, приписать все несчастие проискам инородцев, Горнфельд замечает: "Должен, однако, покаяться: доводы нововременца мне кажутся нечестными, но и свидетельство Чехова - не решающим дела. Погрешности Чехова против чистоты русской речи отмечались не раз. Он вырос на юге в междуплеменном Таганроге, учился в греческой школе, и надо удивляться, что погрешностей этих не оказалось в его речи гораздо больше". Но Горнфельд готов к компромиссу:
"Если бы словечко "извиняюсь" - родившись вместе с Чеховым в низах, но преодолев, как он, внутреннего хама, не носило слишком явных следов своего существа, с ним было бы легче примириться. Дело совсем не в том, что оно не соответствует духу русского языка - какой уж это дух, если его и Чехов не чувствовал, - а в том, что оно слишком
стр. 162
соответствует духу нашей современности. Слишком очевидно, что в новейшем употреблении это слово получило новый оттенок смысла... Дядя Ваня... в самом деле чувствовал себя виноватым и просил об извинении. Теперь... если в трамвае говорят "извиняюсь", то это значит только, что, толкнув вас однажды, вас толкнут дважды и трижды... Слово произнесено, но смысл в него не вложен. Как же не протестовать против него? Оно победило вас, но не убедило" (стр. 58 - 61).
Ведь сколько трагизма заключено только в этих последних шести словах! Читатель не вправе пенять за длинную выписку: тирада слишком красочна и убедительна. Но по нашему скромному разумению словечко "извиняюсь", право же, не стоит трагедии. Для успокоения тех, кто сетует о духе русского языка (дух этот, впрочем, я охотнее назвал бы привидением), я мог бы привести следующую короткую цитату из письма Гончарова, писателя никак не таганрогского, и, если не ошибаюсь, одного из главных свидетелей, используемых пуристами, когда они доказывают действительное бытие этого самого духа. Письмо адресовано Достоевскому:
"Опять тысячу раз извиняюсь, что сбиваюсь с прямой дороги в сторону". (Письма русских писателей. Из архива Достоевского. Госиздат. 1923. стр. 17).
Очевидно, что "извиняюсь" родилось не пять лет тому назад, и не на улице, и не в греческой школе Таганрога. Не знаю, успокоит ли эта цитата ревнителей духа русского языка (меня, кстати, она не успокаивает нисколько). Но Горнфельда свидетельство Гончарова, конечно, удовлетворить не может. Ведь он, зажатый на площадке трамвая, даже святыню проклял: "какой уж это дух"! - это просто дурной запах. Но будем серьезны: если бы филолог Горнфельд захотел, то успокоился бы незамедлительно. Но ему мешает Горнфельд пурист. Достаточно подумать одно только мгновение, чтобы перестать портить себе нервы из-за словечка "извиняюсь", которое и в самом то деле глупо и никчемно. Но "глупым" в языке может быть очень многое. Не так же ли глупо, напр., слово: "извините"? Или - "пардон", "мерси", "простите", "так сказать", "простите за выражение", "собственно говоря", "конечно", и все те бессмысленные, выхолощенные семантически реченьица, которыми мы сыплем кстати и некстати, и вовсе не потому, чтобы мы были особенно вежливы, или очень точны в своих выражениях, а потому просто, что так уж устроен наш язык. Ничего не поделаешь, господа пуристы: есть в языке сколько угодно словечек, и даже настоящих, полноценных слов, которые, в определенных синтаксико-мелодических контекстах радикально меняют, а то и вовсе теряют свое вещественное значение. Это не мешает им, впрочем, точно и строго выполнять свою синтаксическую и стилистическую функцию. Ведь нашел же
стр. 163
Горнфельд чеховский контекст, где "извиняюсь" кажется ему уместным. Сохранено реальное значение, несомненно, и в контексте Гончарова. Но попробуем сказать: "Извините, эта шляпа моя". Просит ли извинить его так говорящий? По моему - нет. Он предупреждает, возможно, даже угрожает: не бери, мол, мою шляпу. А, может быть, слово это ему нужно только для того, чтобы как-нибудь начать речь, может быть, это только семантический приступ, как есть приступы и фонетические (эмм... э-э-э, и т. д.). Вполне возможно также, что "извините" здесь действительно означает просьбу извинить. Все возможности хороши теоретически. Но дело решает филолог, который знает контекст и данную интонационную конфигурацию. То обстоятельство, что в слово "извиняюсь" не вложено смысла, во всяком случае гораздо больше отвечает пресловутому духу русского языка, чем возможность обратная: в этом последнем случае, действительно было бы плохо, ибо когда хочешь искренне извиниться, всегда ищешь слова неистрепанного, задушевного, особого. Не понимая этого, Горнфельд становится в позу, угрожающе напоминающую раздосадованных эмоциональных пуристов.
Цитата из Гончарова, сказал я выше, меня нисколько не успокаивает. Это и в самом деле так. Но в том только смысле, что если бы цитаты этой не было, если бы, к примеру, "извиняюсь" в письме Гончарова было бы опечаткой, то дело нисколько не пострадало бы. "Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности". Так учил величайший организатор нашего литературного наречия - Пушкин. Семантическая сообразность и соразмерность словечка "извиняюсь", после того, что сказано выше, думается мне, не нуждается в дальнейших пояснениях. Что же касается до морфологической его сообразности, то и она никаких сомнений возбуждать не должна. Пуристы, правда, скажут, что между "извиняюсь" и "извините" существенная разница состоит в том, что в первом случае человек как бы сам себя извиняет, а во-втором только просит его извинить. Один из друзей моих литераторов пробовал объяснить мне свое отвращение к слову "извиняюсь" весьма грамматически. Неприятно это слово, оказывается, потому, что свидетельствует о невежливости говорящего. Свою просьбу извинить он излагает не в повелительном наклонении (имеющем также смысл просительный), а в форме декларативной: я, мол, извиняюсь, и баста; а вы уж как хотите. Но вряд ли нужно доказывать, что мы имеем здесь дело с чистейшей грамматической иллюзией. Совершенно ясно, что в живом контексте слово "извините" сплошь да рядом имеет тот же декларативный, никак не просительный характер. И что сказать
стр. 164
о Гончарове, который "тысячу раз извиняется"? Или и он тоже лишь тысячекратно декларирует, извиняет сам себя? "Извиняюсь" - морфологически прозрачно и законно. "Извиняться" - слово с правильным, каноническим словообразованием, и вполне может заменить сложный глагол: "просить извинения", приняв в свою семантическую ткань значение первого из этих компонентов. Никаких недоразумений породить оно не может (ср. возможное недоразумение в параллели: "прощаться" и "просить прощение"). Оно соразмерно и сообразно. Если бы слова этого не было, специально изобретать его, может быть, и не было бы нужды. Но оно есть, и пусть гуляет на здоровье. Язык его принял в свою лексикологическую структуру и нашел в ней для него свое место.
Ведь что плохо? Плохо, что все подобного рода пуристские рассуждения, как бы сами по себе они не были порой остроумны, прикрывают, в конце-концов, все те же элементарные настроения: "неприятно", "противно", "ненавистно". И, проще было бы, если бы настроения эти не давались в столь сложных мотивировках. Чего проще, например, у покойного В. Набокова. В своих записках: "Временное Правительство", (Архив Русской Революции, издаваемый Гессеном, Берлин. Т. I), Набоков вспоминает слово "царизм", при чем коротко и вразумительно поясняет: "одно из гнусных выражений революционного жаргона, чуждого духу русского языка" (стр. 58). Правда, и здесь фигурирует все тот же дух, служа видимостью мотивировки, но кому же не ясно, что Набокову просто противно, что его берет отвращение. Между тем, казалось бы, кому как не Набокову, следовало бы знать, что слово это, не у одного его только вызывающее отвращение, было хорошо знакомо языку столь крупного писателя, как Константин Леонтьев. Всякая почти статья Леонтьева о византизме и о значении Константинополя для судеб России пестрит словом "царизм" почти через каждую строку. Невозможно представить себе, что бы Набоков статей этих не читал. Он читал их, конечно, но там слово "царизм" не останавливало его внимания только потому, что слово это у Леонтьева окружено иной эмоционально-политической атмосферой, чем в наши дни. В леонтьевском "царизме" нет того оттенка презрения и осуждения, какой влагается в это слово теперь. И к этому сводится все дело. Дух русского языка, который, якобы, обижен "гнусным революционным жаргоном", здесь решительно ни при чем.
Но как и в случае с Гончаровым, свидетельство Леонтьева для меня само по себе дела нисколько еще не решает. Более того: я почти уверен, что "царизм" можно найти не только у Леонтьева, но и других писателей прошлых поколений. Но ссылки на старину - нечестны, а главное - бесполезны.
стр. 165
Мне достаточно лишь сообразности и соразмерности данного слова в современной структуре языка. И с этой точки зрения в слове "царизм" ничего предосудительного обнаружить нельзя. Какова грамматическая особенность этого слова? В нем русский корень и чужой суффикс. Когда против этого слова возражают филологи, они притворяются, что именно этот необычайный, незаконный суффикс их, будто бы, и коробит. Но так ли уж необычно, в самом деле, сочетание это? Что мы скажем, например, о слове "бронированный", где типично славянская основа (броня) распространена немецким суффиксом - (ieren). Р. Якобсон, в своей брошюре: "Vliv Revoluce na Rusky jazyk". (Влияние революции на русский язык, Прага, 1921), удачно вспоминает слово "гантированная" (одетая в перчатку), встречающееся еще у Достоевского, и показывающее, что мы способны украсить немецким суффиксом не только свое русское слово, но даже и чужое французское*1. И уже не начать ли нам борьбу с такими словами, как "пушкинианец", или "Тютчевиана", или "Гавриилиада"? Или, быть может, для нас стало неприемлемым слово "лучизм", также кстати припоминаемое Якобсоном? (Плеханов, напр., употреблял также "лавризм" - о Лаврове).
Наконец, хотелось бы обратить внимание и на такое всесокрушающее, своенравное словообразование, как "автомобиль". Первая половина у него - греческая, вторая - латинская, а все вместе - слово русское т.-е. тоже, что в "гантированная" (интересно, что на Западе говорят "автомобиль" довольно редко, да и то не везде). И, тем не менее, трудно придумать сочетание, которое было бы так удобно: аргументируя методом Горнфельда, можно было бы сказать - везет автомобиль хорошо и скоро.
Распространение русских основ заимствованными суффиксами - явление широко известное революционному языку. Ср. напр., "советизировать", "большевизм", "ленинизм", также "большевизан" - слово, изобретенное в эмиграции, уже за территориальными пределами "революционного жаргона". Одни из этих слов удачны, другие менее. "Большевизм", напр., уже крепко вкоренился в наше языковое сознание. Эмигрантское слово "большевизан" - кажется мне весьма удачным. Одно время, в первый период февральской революции сильно возражали против появившихся тогда в университетах "старостатов". Но слово это - аналогия к "секретариат" - на редкость, по моему, удобно и сообразно. Куда лучше, чем "совет старост". Иностранный суффикс, раздражавший в этом слове пуристов, пригодился здесь, как нельзя более кстати.
_______________
*1 Пример этот тем более интересен, что само по себе слово gant русским языком не усвоено.
стр. 166
IV.
Выше я обещал коснуться также пуризма "ученого". Нужно сознаться, что ничего более отвратительного и бездарного, чем "ученый" пуризм - нельзя даже придумать*1. "Ученость, вот чума"! Пуризм "ученый" отличается от пуризма неученого тем, что он лишен не только должного понимания языка, но и обычных для пуризма эмоций. Этот "ученый" пуризм знает эмоции одного только порядка: эмоции начетчика или библиофила. Не случайно, что чаще всего в тогу ученого пуризма драпируются библиотекари, архивариусы, школьные учителя и прочие чиновники. Наша филологическая литература сохранила нам любопытный образец такого архивного пуризма. В 1-ой книжке "Известий" 2-го отделения Академии Наук за 1909 год помещена исключительно-забавная статья некоего П. Д. Драганова, ученый пуризм которого граничит почти с манией. Статья эта озаглавлена: "О германизме "выглядит" (неправ. форма средн. глаг. наст. вр.) в русском языке". Содержание статьи можно было бы угадать наперед: ясно, что речь идет здесь о выражениях, типа: "вы хорошо выглядите" (вместо "смотрите"), русскому языку классического периода незнакомых, и распространившихся у нас, даже в литературном и образованном обществе, главным образом в последние десятилетия. Можно было бы далее предположить, что автор статьи сделает какую-либо вылазку политического характера: стыдно занимать у немцев, или что-либо в этом роде. Справедливость требует отметить, что такая тенденция, хотя и наблюдается у автора, но только между прочим. Но автор ставит себе цель более возвышенную. Он взялся доказать, что древний русский язык, старая русская литература и филология слова "выглядит", в нынешнем его значении (sieht aus) - не знали. Ужасная весть! Нам это не было известно до Драганова. И подумать только, что на осуществление благородной сей цели положено автором полтора печатных листа слишком, со ссылками не лексиконы XVIII века, на словарь Даля, поэзию партизана Давыдова, Полевого, Буслаева, и все это для того только, чтобы показать, что в языке лиц, здесь упомянутых, слово "выглядит" не встречается! И чего же достиг Драганов? Он, подняв густую архивную пыль, доказал только то, что известно всякому первокурснику. Но зато полюбуйтесь, как тонко владеет "нашим прекрасным русским языком" этот ученый и сведущий муж: "Но что это слово эпидемически все более и более распространяется, доказательством этого служит то, что даже такой писатель как Максим Горький"...
_______________
*1 А. Горнфельд, сюда, конечно, никак не относится. Для такого пуризма у него не хватает ни малограмотности, ни бесвкусицы.
стр. 167
и т. д. Неправда-ли, этот блестящий стиль стоит того, чтобы защищать его от "вторжения незванного гостя" - "выглядит"? Неправда-ли, писатель пурист, заканчивающий свою статью проскрипционным списком литераторов, ученых и публицистов*1, употребляющих слово "выглядит", имеет право писать такие перлы: "Ввиду невозможности, за отсутствием словарей к произведениям почти всех русских писателей... я поневоле должен обратиться..."
Полемизировать с драгановскими произведениями 1909 года, конечно, смешно. И не для этой цели уличаю я Драганова в литературной неграмотности*2. Несоответствие между ученой позой пуриста и его стилистическим невежеством подчеркнуто только мною потому, что оно имеет глубокое принципиальное значение для всего вопроса о пуризме. Признаюсь, наконец, откровенно: пуризм, как идея, как принцип - вовсе не плох. Пуризм может быть чрезвычайно полезен, он может сыграть весьма заметную, благодарную роль в нашем культурном строительстве, но только в том случае, если содержание пуризма мы будем представлять себе совершенно по иному. Тот пуризм, который мы видели выше, не нужен ни языку, ни говорящим. Первого пуристы не понимают, вторые - их не слушают. Но возможен такой пуризм, который, будучи радикально очищен от всего постороннего и построенный имманентно, исключительно лишь на основе вдумчивого, строгого, научного знания языка, даст нам прочную базу для поднятия общей нашей лингвистической культуры, влачащей пока существование жалкое и постыдное. Пуризм, как культура языка - над этим действительно стоит подумать. Давайте, подумаем.
_______________
*1 Среди них находится, между прочим, и столь колоритная стилистическая фигура, как В. В. Розанов.
*2 Что касается самого слова "выглядит", то здесь пуризм так же не оправдан и бесполезен, как и во всех других случаях. Древний и классический периоды русского языка знают это слово, но в значении будущего времени и в смысле: "высмотрит". Тот, кто примет во внимание родственность морфологических судеб нашего настоящего и будущего совершенного, тот не удивится сдвигу во временном значении; что же до значения вещественного, то близость между "глядеть" и "смотреть" настолько очевидна, что появление "выглядит" в значении "имеет вид", "хорошо или плохо смотрит", может удивить только Драганова. Германское влияние, вероятно, подкрепило означенные аналогии. Но решающая исключительная роль ему вряд ли принадлежит. Напрасно с таким жаром уличает Драганов немецкое чиновничество Петербурга. Но чудаковатость ученого пуриста, поистине, не знает границ. Он торжественно сообщает, что обещал своему сыну премию 25 рублей, если тот "сыщет хоть одно "выглядит" у Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Гончарова, Достоевского, хотя бы даже у Л. Толстого и М. Е. Салтыкова-Щедрина, стиль которых, как всем известно, размашистый (?) и вообще небезукоризненный, на что давно указывала критика". Бедный сын!
стр. 168
V.
Культура языка строится, прежде всего, чисто педагогическими мерами. Необходимейшая и основная предпосылка культуры языка - правильно поставленное лингвистическое воспитание. Такого воспитания у нас нет. Школьное и даже университетское изучение родного языка в счет здесь не идет. Такое воспитание, которое знакомит учащегося с орфографией в школе да с орфоэпией и историей звуков в университете - явно недостаточно для поднятия общей культуры языка. Мы, к сожалению, слишком хорошо знаем цену лингвистической грамотности нашего общества. Мы знаем его удручающее косноязычие, его литературное бессилие. В воспитании нашем есть какие-то существенные пробелы, чего-то в нем недостает. Чего же?
Ответить поможет нам тот же Драганов, находящий в себе героические силы для борьбы с германизмом "выглядит", но пасующий, тем не менее, перед элементарной комбинацией двух "этот" и двух "что". Печальный пример Драганова остается поучительным и сейчас, спустя 14 лет после чернильных боев с "выглядит".
Мы все еще морщимся при варваризмах и провинциализмах, но не замечаем, что дело не в новых словечках, и не в старых словах, а прежде всего - в стиле.
Обращал ли кто-либо внимание на те совершенно удивительные вещи, которые проделываются с русским синтаксисом нашими газетами?
Беру наудачу последний из номеров "Правды", и с первого же взгляда подмечаю в хронике нижеследующее изречение:
Что касается женской части собрания, то они, через выступавших представителей, ставят вопрос кардинально: дальше так жить нельзя. Женщина требует раскрепощения своего от кухни и пеленок.
Не говорю уже о фразеологии, но каков синтаксис? Но каково словоупотребление? Почему, например, "кардинально". И как можно раскрепоститься от кухни?
В хронике дело обстоит явно неблагополучно. Не посмотреть ли интервью?
Но и здесь не легче:
"Ножницы".
В этой области дело дошло до покупательной неспособности крестьянства.
Загадочная область "ножниц", где нет покупательной способности, но зато есть "покупательная неспособность", до которой нужно, действительно, "дойти".
стр. 169
Но может быть, лучше в статьях? Боюсь, что хуже. Вот образцы:
Послекризисный процесс выздоровления преодолевает даже сезонность, играющую очень большую роль, в силу прочных связей нашего рабочего с сельским хозяйством (нужные слова догадался подчеркнуть сам автор).
Формула "рабоче-крестьянского" правительства ставила себе уже несколько более широкую задачу.
Ясно, что не формула ставила задачу, и не себе, во всяком случае.
Примеров достаточно. То обстоятельство, что не все из выбранных мною примеров одинаково показательны, что есть среди них вещи не яркие, не очень приметные - нисколько не подрывает общего их значения. Чем менее приметны ляпсусы - тем опаснее они, тем бдительнее должно быть наше внимание. Но это - один только номер центральной российской газеты, мельком, наспех просмотренный. Что, если посмотреть глубже?
Но что же делать истинному пуристу с подобным стилем? Какие у него здесь возможности? И что такое - стиль?*1.
Отмечу прежде всего основную особенность того пуризма, который назван здесь истинным. Особенность эта имеет первостепенное значение. Пуризм в нашем понимании исключительное внимание свое уделяет вопросам стиля. Но стилистика - это единственная область, где пуризм теряет свою принципиальную, априорную бесполезность. Обращаясь к стилистике, пуризм может делать подлинно реальное дело. Ведь стиль есть волевая надстройка говорящего индивидуума над канонами языка. Предписания грамматики связывают нашу речь определенными рамками, в пределах которых мы получаем возможность стилистического творчества и изобретательства. Синтаксис, в широком смысле этого слова, есть продукт взаимодействия между грамматикой и стилистикой. Словарь есть продукт взаимодействия между той же стилистикой и лексикологией. Строя в речи синтаксические формы, мы, помощью наших стилистических навыков, производим выбор между возможностями, предоставляемыми нам грамматикой. Избирая из ряда возможных то слово, а не иное, мы прилагаем наши стилистические способности к словарным запасам языка. Грамматически, мы знаем, что можно сказать: "Что касается женской части собрания, то"... или: "настроение женской части собрания выразилось в" ... Грамматика теоретически допускает словообразование: "сезонность"
_______________
*1 Вспомним, что и Драганов говорит о "размашистом стиле Толстого"?
стр. 170
наравне с речением: "особенности сезона". Лексилогически, далее, мы знаем, что можно сказать и "автомобиль" и "машина". Отбор производится и утверждается теми навыками, которые дают нам стилистическое воспитание, стилистические знания. От чего зависит направление стилистических инстинктов? От цели, тем или иным высказыванием преследуемой. От того, какое впечатление хотим мы произвести на говорящего, какой оттенок мысли хотим ему внушить в каждом данном случае. Иными словами, стилистика в нашем смысле строится на понимании внутренней грамматической диалектики, игнорирование которой и составляет почти всегда основную ошибку традиционного пуризма*1.
Для деятельности пуриста - культиватора языка - открывается обширное поприще. Воспитание стилистических инстинктов, постановка массового стилистического просвещения есть дело насущное, полезное и при прочих равных условиях, вполне достижимое. Методы этого воспитания? О них вряд ли нужно говорить подробно. Всякое грамматическое явление должно быть всесторонне изучено с точки зрения стилистических возможностей, в нем потенциально заложенных - таково первое требование. "Медленное чтение" (здесь очень важна и поэзия) и "медленный слух" уже с установкой по преимуществу синтаксической и словарной в вышеуказанном смысле этих терминов - есть требование второе. Остальное даст практика. Так можно поднять культуру языка, так можно заботиться о чистоте и правильности речи. В этом только смысле термины эти имеют значение и не являются пустыми звуками.
VI.
Для того, чтобы яснее стало общекультурное значение проблемы, поставленной выше, следует еще добавить, что только после реального разрешения этой проблемы, пуризм становится тем, чем он должен быть, т.-е. хозяином языка, блюстителем лингвистического порядка. Высокая культура языка, квалифицированная стилистическая грамотность должны привести к такому положению, когда "словечек" и неоправданных внутренней необходимостью новообразований язык принимать не будет, ибо этого не позволит сознательная
_______________
*1 "Стилистическая грамматика" - идея, по существу не новая. Ср., напр., книгу В. Чернышева "Правильность и чистота русской речи". В пособии этом, однако, больше стилистики "хорошей", чем "плохой": она не показывает, из чего выбирать. К тому же, работы Чернышева остаются достоянием весьма ограниченного круга лиц, которые их очень мало используют. Теоретического значения, в прочих отношениях весьма полезное, пособие Чернышева не имеет. Стилистические проблемы иногда ставит и Горнфельд, но решает их, как мы видели, неправильно.
стр. 171
речевая деятельность говорящих. Новообразования будут только те, в которых появится необходимость. Иными словами: при наличии подлинной культуры языка исчезает самая надобность в пуризме, ибо функции его переходят к коллективному лингвистическому сознанию. Для каждой цели - свои средства, таков должен быть лозунг лингвистически-культурного общества.
Лингвист приходит к источнику живого слова, так давно не звучавшего в академическом кабинете. Но источник закрыт, а привратник не знает, где ключ. И оба ищут. Так мне хотелось бы пояснить смысл заметок "О пуризме".