стр. 55
С. Третьяков
ШТЫК СТРОК
31 января 1920 года. День, когда партизаны в козьих тулупах и папахах, перечеркнутых красной лентой, вошли во Владивосток, ставя точку колчаковщине.
Где-то у Русского Острова на мели бултыхается пароход "Орел" с удирающими генералами.
Корректор газеты, "Далекая окраина" по фамилии Вышняк, а по псевдониму "Диллетант" выходит из подполья и оказывается Насимовичем-Чужаком.
Спешно ладим с ним выпуск журнала "Бирюч", где преобладают футуристические материалы. "Бирючу" суждено просуществовать только один номер, его расхватывают на демонстрации в честь свержения колчаковщины, но через несколько недель выйдет первый номер журнала "Творчество", занимающего в истории Лефа равноправное место рядом с "Искусством Коммуны" и московским журналом "Леф".
31 января владивостокский обыватель прячется за спущенными гардинами, опасливо поглядывая в щель на проходящие по главной, Светланской, улице партизанские шеренги.
В этот вечер в полупустом Литературно-художественном обществе импровизирую на мотив "Гусар-усачей".
"Буржуйское сердце в тревоге
Забилось, как старый фазан,
Когда по притихшей дороге
Зашагали полки партизан".
и дальше:
"Как странно - никто не расстрелян,
Как странно - дома не в огне".
Я не стал бы вспоминать этих обрывков, если бы не рассказали мне владивостокцы, что двумя годами с половиной позднее, когда новые партизаны пришли снова освобождать Владивосток от наросших на нем за 21-й и 22-й годы черносотенных правителей, они пели эти самые строфы, ставшие, видимо, походной песнью.
Начинаю работать в редактируемой Чужаком коммунистической газете "Красное знамя" - первые опыты очерка и фельетона.
Весело работается в эти расплавленные дни.
Военно-революционный совет под председательством талантливого большевика Лазо прибирает к рукам богатейшее военное имущество Владивостока и превращает в крепкие дисциплинированные войсковые части замученную и озлобленную таежными скитаниями партизань.
Интервенты эвакуируются одни за другими - чехи, французы, англичане, наконец, американцы.
стр. 56
Но японский броненосец "Хизен" (б. русский "Ретвизан") стоит на рейде в бухте "Золотой Рог", а на плоских профилях владивостокских укреплений копошатся коротенькие желтые фигуры в огромных собачьих воротниках.
Близится день выборов в совет рабочих депутатов, и вырастают на улицах и на перекрестках брустверы из мешков с песком и проволочные заграждения. Носы японских пулеметов возникают в самых неожиданных закоулках.
Громом перекидывается по радио во Владивосток предостерегающая весть из Николаевска на Амуре: в Николаевске, взятом партизанами, накануне съезда трудящихся японцы выступили ночью вместе с белогвардейцами и чуть не ликвидировали партизан. Но те оправились, а ныне японцы загнаны в казармы и, не желая сдаваться, умирают: кто попроще - под пулями осаждающих, кто познатнее - почетным самоубийством харакири.
Вечером 4 апреля на Тигровой Горе, тянущейся гребнем фортов над линией портового причала, собрались у кого-то (не помню) мы, футуристы, - Асеев, Бурлюк, Пальмов, Алымов, я. Говорили торжественные, приподнятые тосты, адресованные московским футуристам, связи с которыми еще не было, ибо в Чите сидела контр-революционная пробка атамана Семенова и японцев.
Говорили мы о том, что ориентируемся на Москву и хотя делаем это наощупь, но, несомненно, правильно.
Назад шли вечером, спускаясь в город. Улицы были безлюдны. Отряды японцев спешно занимали перекрестки. Почуяв неладное, мы прибавили шагу. За спиной закричал пулемет. Сбоку другой. Ружейные выстрелы с Тигровой Горы перекликнулись с далеким Гнилым Углом, а с броненосца "Хизен" плеснули тревожным белым светом прожектора.
Это началось знаменитое японское наступление 4 - 5 апреля. Японцы оккупировали город, часть красных войск разоружили, часть вытеснили снова в сопки и арестовали военный совет - Лазо, Луцкого, Сибирцева.
Корейские революционные организации были разгромлены, и корейцев пытали на глазах у всех, ставя босыми ногами на железные прутья вокзальной решетки.
Все японское население Владивостока вышло на улицу торжествовать победу. Прачечники, парикмахеры, часовщики и тысячи японских проституток шли сплошной воблой по улице, дома которой были утыканы японскими флагами цвета яичницы - белое с красным диском, и несли в руках такие же маленькие флажки.
Притиснутые к стене этой толпой, мы тряслись от гнева, беспомощности и мести. Многих твердолобых советоненавистников в этот день японцы научили верности своей стране. Три дня Владивосток был без власти, и не нашлось ни одной самой оголтелой группы политических проходимцев, которая бы подхватила бросовый город в свои руки.
стр. 57
Самим японцам, для своих же удобств, пришлось разыскивать остатки разгромленного ими же правительства, т. е. тех же самых большевиков (ибо в этот период большевики были гегемонами владивостокской коалиции) и заключать с ним соглашение о дальнейшем управлении краем.
В одном из железнодорожных домиков, позади расстрелянного японцами земства, собрались в этот день мы четверо - Бурлюк, Алымов, Асеев и я - и не вышли из комнаты, пока не записали 4 стихотворения об этом дне. И тем же вечером асеевский и мой стихи пошли в наборную газеты "Дальневосточное обозрение", выходившей по инерции, не уверенной не только в завтрашнем дне, но даже и в следующем часе.
Цитирую из своего.
"Смотрю веселые лица чужих.
Россия - до дна мне одна родна ты!
Я спокоен. Я видел зрачков ножи
И ощупал сердец разрывные гранаты.
Я читал в забровленном улиц шелесте,
Как тяжко весна умеет кровавиться,
И что есть названья, зажатые в челюсти,
Пред которыми - ландыш - слово "мерзавец".
Обезоруженные не опорочены -
В полях позванивает сталь мотыг.
Пришедшие сюда!
Я спокоен,
Когда молчание звончей пощечины,
А взгляд - штык.
Да!"
Партизаны Уссурийского края ответили на выступление тем, что в два дня исчезла дорога Никольск-Уссурийск - Хабаровск. Чуть ли не триста верст рельс было снято со шпал и зарыто в землю. Чтобы спасти Приморье от войны и прямого оккупационного разгрома, большевики двинули по линии специальную комиссию, которая должна была успокоить вздыбившееся население. Эта мучительная работа была поручена Уткину, веселому косматому Уткину, недавно вернувшемуся из эмиграции в Австралии. А через несколько недель тело Уткина прибыло во Владивосток - он вместе с журналистом Граженским был застрелен в вагоне белогвардейцем Кореневым.
Лазо, Луцкий и Сибирцев не вернулись из японского плена.
На вопросы японцы отвечали: "Ницево неицвецно", - делали лицемерное предположение о том, что Лазо ушел в сопки. Только через год в Тяньцзине мне был передан подслушанный в ресторане рассказ одного из белогвардейских офицеров, который принимал участие в уничтожении Луцкого, Лазо и Сибирцева.
Оказывается, они были выданы белогвардейскому отряду, состоявшему
стр. 58
на иждивении японского штаба, в мешках перевезены на подгородную железнодорожную станцию и там живьем засунуты в топку паровоза.
Передавалось, что Лазо сопротивлялся, пытался вырваться, но, ударившись головой о начельник топки, потерял сознание.
Об этом я сообщил в Читу Чужаку и, насколько мне помнится, он это известие опубликовал то ли в "Дальневосточном телеграфе", то ли в журнале "Творчество".
Генерал Оой, японский главнокомандующий, был вдохновителем всей той пытки, от которой страдал Дальний Восток в угоду интервенции.
Последняя его мерзость была совершена накануне объединения всех дальневосточных разорванных областей под единой гегемонией большевистской Читы, загримированной буферным обозначением Дальневосточной республики.
Когда позднею осенью 20-го года шли прения во владивостокском Народном собрании, воссоединяться или не воссоединяться, и коммунистическое большинство доламывало колеблющуюся середку меньшевиков и эсеров, Оой вызвал к себе правительство и представителей фракций.
В приемной диван полукругом охватывали стулья, перед диваном столик с единственной чашкой чая.
Через двадцать минут ожидания вошел генерал, сел на диван и сделал предостережение, грозя переворотом, в случае, если Дальневосточная республика будет организована.
Республика была создана, правда, ненадолго. Генерал Оой ушел, уступив свое место генералу Тачибана, и в середине 21-го г. на владивостокский престол сел Меркулов распродавать по дешевке тем же японцам военные и портовые запасы многострадального города.
Вспоминаю об этих, казалось бы посторонних, фактах потому, что вся трехлетняя газетная работа на Дальнем Востоке была под знаком яростного сопротивления оккупантскому нажиму и издевательствам белогвардейщины, жившей под крылышком японского штаба.
Через несколько дней после апрельского разоружения, в атмосфере наступившего полуподполья, пишу в "Красном знамени" фельетон под названием "Танка".
Танка - это национальная японская поэтическая форма. Пятистрочие по пять и по семь слогов.
Танки были следующие, - первая называлась "Оку па дзия" (оккупация).
"Ходзя ина вон. Хозяина вон
Ори, Оривы кину. Ори ори выкину
Ато похаре. А то по харе
Дзао корокуку сим За окорок укусим
Поту рим ипо гоним". " - Потурим и погоним".
стр. 59
Другая танка была посвящена штабной японской газете (на русском языке) "Владиво-Ниппо", которая травила владивостокских коммунистов и председателя земской управы Медведева.
"Владиво Ниппо! "Владиво Ниппо.
Мо тай, мо тай ядзи ком! Мотай, мотай языком!
Натебе иену! На тебе иену!
Уморико мунис та! Умори коммуниста!
Побо риме дведе ва!" Побори Медведева!"
В третьей танке говорилось о стремительно падающем сибирском (Колчаковском) рубле, которым торговали валютчики в кафэ Кокина (черная биржа Владивостока).
"Кати! Кати! Но!! "Кати! Кати! Но!!
Руб уко кината ет Рубль у Кокина тает.
Яма вы рита. Яма вырыта.
Христ таради похо ди! Христа ради походи!
Кайся, кайся, иди от." Кайся, кайся, идиот."
50 % "слов" этих танок были настоящие японские, взятые из словаря. Звуковая сторона была выдержана (японский язык не знает звука "л"). Японцы читали и говорили: "Звучание наше, а смысла не поймем".
Прошло несколько дней, пока им расшифровали эти танки белогвардейские друзья.
Майская демонстрация этого года, ответ на оккупантскую демонстрацию апреля.
Литературно-художественным обществом объявлен конкурс на первомайские гимны. Выигрывают мой и асеевский. Композитор Виноградов напяливает на мой "Май" музыку, и 1 мая играют оркестры:
"Трубы заводов, гряньте
Маршем на нашем пути,
С солнцем на красном банте
Молодо нам итти".
Асеев пишет маленькие фельетоны под псевдонимом "Буль-Буль". Мой псевдоним - "Жень-Шень".
Иногда мы бульбулим вместе, по строфе на брата.
Запомнились кусочки асеевского фельетона, посвященного следующему случаю. Некий типограф с улицы Петра Великого выклянчил у владивостокского минфина 30 тысяч иен, якобы на издание учебников.
Ясное дело, что дотация эта пошла на что угодно, только не на учебники. Эпиграфом к фельетону было:
стр. 60
"Человек и зверь и пташка
Все берутся за дела.
С иеной тащится букашка,
Где она ее взяла?"
А вот самый фельетон:
"Не тонко скрипочка пиликала,
На улице Петра Великого.
Там жили добрые волшебники,
Всю жизнь печатали учебники.
Для самых маленьких малюточек
Готова сказочка про то,
Как выцарапав на валюту чек,
Его умчат с собой в авто.
На возраст средний эти строки ну,
Неужели не хороши:
"Ходите утром, дети, к Кокину,
Сие полезно для души".
А возраст старший с географией
Пусть ознакомится пока,
Как труден путь от типографии
До банковского сундука.
Когда ж проделки обнаружатся
На ены ляжет он, как пласт,
И крик отчаяния и ужаса
Тридцатой тысячью издаст.
Только осенью проскочила во Владивосток книга "Все написанное Маяковским", и бережно, с радостным интересом собираемся мы и пролетарские поэты Владивостока читать "Мистерию Буфф" и стихотворные передовицы и "Левый Марш".
Владивосток становится частью Дальневосточной республики. Идет спешная мобилизация белогвардейцев, чтобы оторвать его от контакта с РСФСР.
Выдавленные из Сибири остатки колчаковщины пробираются к Владивостоку осесть в его демократическом раю.
Снова партизану на таежной заимке надо прочищать винтовку и запасать продукты.
Хабаровские биржевики написали уходящему генералу Оой:
"Ваше имя известно в отдельных уголках края и пользуется симпатией и популярностью. В любой глухой деревне крестьяне с радостью вспоминают генерала Оой".
Ответил фельетоном.
"Когда у биржевого зайца
Собачий вырастает хвост,
То мир хрещеный удивляется
стр. 61
И изгаляется прохвост!
Когда уходит генерал,
То каплют слезы обирал.
Сия разлука - острый нож
Патриотическим говядам.
Ну как тут, братья, не вильнешь
Еще невыпоротым задом?
Слушай вой,
Генерал Оой!
Два года, два года, два года
(Не хмурь генеральские брови)
Твоего, генерале, похода
И нашей разбрызганной крови.
Середи избяных тесин
По тайге ли пургою зимнею,
Кто, найди-ка, не произносил
Твоего поминутно имени?
Популярность твоя идеал
Среди нашего быта свинского,
Поминают тебя, генерал,
Чаще имени материнского.
- Стой!
- Кто такой?
- Шапку долой!
- Гимн пой!
- Сквозь строй!
- Нагайками крой!
- Яму рой!..
Все кончается на "ой".
Со святыми упокой.
Не в первой...
Мерзавцев долой!
Тропкой лесной
Шалаши строй!
Винтовка со мной.
Земли родной
Не замай чужой!..
Тоже кончается на "ой".
Генерал Оой!
Генерал Оой!
Твое имя врезали шомполом
Точнее заправских граверов.
Это имя выхрипывал по полу
Неподатливый бабий норов.
Этим именем наши дети
Аукались пулям в апреле.
стр. 62
И не имя ль твое сквозь плети?
Не тебя ли зовут в расстреле?
Впоминаю.
Зажали.
Не вырваться.
Улиц вылакан рваный позор,
А где-то удавлен Сибирцев,
А где-то сожжен Лазо.
Но еще не кончены шутки
Генеральской твоей стопы -
И тихий и белый Уткин
Плывет на руках толпы.
Вспоминаю: к себе в палаты
Ты велел явиться кивком, -
И вот глаза депутатов
Под твоим сыреют плевком.
Лесть очей да не выест.
Ложь холодна, что рыба.
Ой-генерал, за выезд -
Тебе большое спасибо.
...............
На станции Раздольная в японском штабе ютится кучка белых молодцов, совершающих налеты и убийства безнаказанно.
В Приморьи глава оккупантов уже генерал Тачибана.
"Тачибандиты" - озаглавливаю фельетон на эту тему:
Японские малые детки,
Прочтите заметки
О том, как ваши
Большие
Папаши
Живут в России,
Дружат с ними русские дяди
Со странными замашками,
Им платят папаши, не глядя,
Японскими бумажками.
Дяди бумажки прячут,
А русские дети плачут.
Неправда ли, очень потешно
И пахнет детскою сказкой -
Смотреть, как тобою повешенный
Висит и ногами ляскает?
Приходило ль вам, детки, в голову,
В порядке хотя б мечтаний,
Как приятно жидкое олово
Прожигает шипя гортани?
А еще необычно приятно
Полоснуть по шее кинжалом -
Крика нет, только тлеют пятна
На лице задрожалом.
А еще забавно и очень
(Если ты не совсем калека),
стр. 63
Из-под черной накидки ночи
Револьвер разрядить в человека.
А когда делишки обделаны,
Попивать в пересмешку чай,
И услышать звенящее иенами
"Получай".
А затем карандаш намусля,
Писать обреченных список,
А радость играла б на гуслях,
Чтоб юный задор не высох:
А затем японский приятель
Указал бы, с кого начать,
Улыбнулся совсем обаятельно
И притиснул свою печать.
Жисть раздольная
Не в меру хороша,
Подневольная
Старается душа.
Эх, молодчику
Висеть бы на дубу,
Ан -
Он переводчиком
В японском во штабу.
"Чего нам стесняться,
Если плачут.
Чего нам бояться,
Если прячут.
Значит, ребра не колочены,
А погоны позолочены,
А посуточно уплочено -
Значит,
Захочу - и быть помоему
Захочу - не трону.
Я вверну себе обойму
С восемью патронами.
Слово - "хам" на лбу не липнет;
Не клеймо, не горячо;
А зато нагайка хлипнет
Через левое плечо.
Мне ль стесняться, словно бабе,
Офицер - не фунт го...
А зато в японском штабе
Мне уплачено сполна".
Ходит злоба во народе,
Меледя, шевеля,
Во мужицком огороде
Конопля, конопля
Даже божии коровки
Коноплю трепать пошли.
Ах, и крепкие ж веревки
"Из мужицкой конопли".
Под Раздольным наших мучит
Японча до мертва,
А в лесах у нас дремучих
Дерева, дерева.
Речи хмуры, будто шахты:
"Подочтем-от барыши".
стр. 64
Эх, на наших деревах-то
Сучья-крючья хороши".
Нежным клювиком сбирая
Справедливости росу,
Зарубите, самураи,
Эту сказку на носу.
И внесите-ка в учебник
Для японской детворы,
Что поют у нас в деревне
От папашиной игры.
Но политическая мягкотелость владивостокцев сменяется резкими нотами читинцев. Властный голос Москвы говорит в рупор буферной Дальневосточной республики.
Возвращаюсь из Владивостока на запад. Еду через Китай. Первое знакомство с этой страной, с ее изумительным антияпонским бойкотом. Под руководством щуплого, живого, иронического Ивина, учусь видеть Китай. Здесь, за границей, в обстановке лощенных сеттльментов, доходит до какого-то предельного напряжения острая ненависть к самодовольной обожравшейся нарядной и надменной инострани во имя своей нищей, замученной войной и блокадой страны.
Предельный взрыв чувства родины, чувства общности с теми, кто голодает, холодает и, не теряя упорства, бьется там далеко на севере и западе, находит свое выражение в стихотворении "Рыд матерный". Маленькие фельетоны, которые продолжаю печатать частью во владивостокской прессе, частью в ведущей советскую линию "Шанхайской жизни", дорастают именно в это время до наивысшей квалификации (так мне кажется сейчас, когда я перелистываю старые альбомы моих газетных стихов и слежу рост себя как фельетониста).
Но работать фельетоны трудновато.
Владивостокские газеты платят за строчку гривенник, "Шанхайская жизнь" - пятак. Притом же строчка полнометражная, т. е. от рифмы до рифмы. Поэтому фельетон неизбежно растет в длину.
В той же "Шанхайской жизни" печатаю статью о "Мистерии Буфф", а в советской колонии Пекина завариваю бесконечные споры о футуристическом и пролетарском искусстве, о понятном и непонятном, об искусстве и революции.
Весной 1921 года прорываюсь через Харбин в Читу, в эту песочную чашу, по улицам которой гуляют сухие сосны, и дорога к которой полна разрушенных мостов и взорванных станций со страшными названиями, напоминающими о сподвижниках атамана Семенова.
Чужак уже здесь. Он ладит номер 7 журнала "Творчество", издает "Диалектику искусства" и редактирует "Дальневосточный телеграф" и "Дальневосточный путь", газету Дальбюро большевиков.
Один за другим подтягиваются в Читу владивостокские работники искусства. Так создается параллельно журналу "Творчество"
стр. 64/1
[] 11. Кадры из фильмы "11-ый", работа Д. Вертова, оператор М. Кауфман, производство ВУФКУ.
[] 12. Кадры из фильмы "11-ый", работа Д. Вертова, оператор М. Кауфман, производство ВУФКУ.
стр. 64/2
[] 13. Кадры из фильмы "11-ый", работа Д. Вертова, оператор М. Кауфман, производство ВУФКУ.
[] 14. Кадры из фильмы "11-ый", работа Д. Вертова, оператор М. Кауфман, производство ВУФКУ.
стр. 65
группа работников искусства под тем же именем - "Творчество". - Этот дальневосточный ЛЕФ. У нас в руках Маяковские 150000000. Читаем на рабочих собраниях, в клубах и под открытым небом. Стихотворный разгул и высокий пафос нравятся аудитории пожалуй ничего кроме "птичка божия не знает" не слыхавшей.
Летом на два месяца приезжаю в Москву. День отъезда совпадает с назначенным у железнодорожников митингом об искусстве. Сцепщик отзывает и говорит: - "вы только дайте согласие, а уж мы поезд объявим в неисправности и задержим отправку на день". Но в том же поезде едет кто-то оказывающийся сильнее сцепщика. Железнодорожникам не удается задержать поезд.
В Москве гудят имажинисты и забившись в ростинские плакаты работает Маяковский и группа футуристов. Из имажинистов в это время мне кажется стоящим Есенин. Он буен и изобретателен. Меня ошарашивает крикливость "Стойла Пегаса" и тяжелый дух литературной богемы, толкущейся в кафе Союза поэтов, что на Тверской.
Я в Москве, как раз в те месяцы, когда только что введенный нэп отвоевывает окно за окном под витрины и когда нарастают тяжкие травмы и недоумения у неприемлющих нэпа людей политики и людей искусства. Много дней пройдет, прежде чем снова они получат уверенность на новых рельсах.
В ИЗО коллегии Наркомпроса делаю доклад о китайских впечатлениях. Читаю А. В. Луначарскому "Рыд матерный" и стихи, написанные за время пути через Сибирь по бревенчатым мостам вдоль залитых противохолерной известкой перронов, сквозь тихую прозрачность страны-победительницы, сквозящей худобой начавшегося выздоровления.
"Можно все забыть, но России
никогда не забудут люди..."
Это из моих путевых стихов.
Мне кажется, что в Москве есть интерес к нашему дальнему углу. Это радует. Раньше думалось - кому в Москве какое дело до нас на Востоке, в годы, когда центру приходится отбиваться от южных и западных врагов.
С кипами книг, лелея опоязовский сборник "Поэтику", монографии о художниках и стихи, стихи, стихи, а также свернутые в трубу Ростинские плакаты, еду в Читу.
Там уже выставка футуриста Пальмова. На этой выставке делаю доклады о Москве, о том, что подобно ростинским работникам надо и нам целиком до дна и без отказа поставить искусство на революционно-политическую работу, что надо бороться за свежие головы самодеятельников-изобретателей, что наша работа там в центре будет видна, а поэтому работать радостно.
Художник Пальмов мнется, он только что наработал в Японии целую кучу самоцветных тропических картин, и, вот видите ли,
стр. 66
Москва уже плюнула на красочную станковщину, она уже кует металл и пилит дерево, составляя пространственные и фактурные контррельефы. Но Пальмов принципиален. Он берется за железо и за линолеум. Из железа он выбивает рельефы, а линолеум использует для гравюр. Действуя этими гравюрами, мы с ним издаем соединенными усилиями несколько детских книжек (подвиг - дать цветную гравюру в условиях тогдашней читинской скудости), а также сатирический журнал "Дуболом".
Журнал этот стряпали Пальмов, Асеев и я.
Перед его выпуском мы расклеили оповестительные ленты, с надписью на русском "Дуболом" и английском "Doobolome". Какой-то переусердствовавший умник всполошил читинские власти, что "Дуболом" есть не что иное, как зашифрованная фраза - "Дуй большевиков! Остался месяц!"
Этот эпизод был немедленно изложен в передовице первого номера "Дуболома".
Работников-администраторов в Чите было мало. Председатель совета министров, знакомый еще по Владивостоку, большевик Никифоров, предложил мне на выбор, либо итти в товарищи министра внутренних дел, работа, которую я уже по его поручению выполнял во Владивостоке, либо в товарищи министра просвещения.
Для разнообразия выбрал второе. И оказалось, что совершенно напрасно. Кроме совершенно ненужной мотни с попытками создать государственный театр, где в качестве наиреволюционнейшего достижения репетировались "Плоды просвещения", ничего не получилось.
Больше того:
Около зала, отданного Минпросу под театр, начали ходить первые хозрасчетные облачка, по тем временам казавшиеся тучами удушливых газов. Первое столкновение "кассового и классового" - идеологии и коммерции. Возникли, - кто их поймет где, - мысли вслух о том, что
"кроме серьезного репертуара надо устроить открытую сцену в столовой, где ставить миниатюры (без порнографии), художественный лубок, легкую музыку и революционную сатиру".
В запальчивости и раздражении публикую в газете следующее стихотворное соображение (надо полагать, к настоящему времени абсолютно устаревшее):
Уж мы просо сеяли, сеяли.
Уж Минпросы сеяли, сеяли
Коль не будет сырости, сырости -
Кукурузу вырастим, вырастим...
...............
Против дефицита
Кассового
На почве аппетита
Внеклассового
Создать, как спецы говорят,
Обжорный ряд.
стр. 67
Но ведь только безголовый
Недорезанный баран
Не поймет, что под столовой
Надо мыслить - ресторан.
Но разве обывателю
Кусок полезет в глотку,
Когда не поливать его
Хотя бы только водкой.
Его легко поддеть ли
На взвинченные цены,
Коли не дать радетелю
Хотя б открытой сцены.
Лубок! Лубок! Лубок!
Изящный, полный прелести,
И смысл его глубок,
И легче ходят челюсти.
Угретый жир жуя
Зубами и глазенками,
Взыграет буржуя
Душа и селезенка.
Обласкай меня,
Обогрей,
В нежном пламени
Кабарей.
Толстопузика
В колыбель гони
Легкой музыкой
С фрикадельками.
Правительству потрафите,
И дело не завалится,
Коль будет порнографии
Не больше чем полпальца.
Партийным дикобразам
Зажмете рот сатирочкой,
И будет у лабаза
Почет, и любовь и выручка...
---------------
Боюсь, творят плохое чудо
Желающие, чтоб Минпрос
Был с девяти до трех - Христос,
А с трех до девяти - Иуда.
Чита во время требуквия - ДВР - кажется пузырем, раздутым вдесятеро. Скромный губернский аппарат, словно в павлиньих перьях ходит в пышных названиях министров ("минов", как их сокращенно называют). Забайкальская песочница с ее домишками на высоких фундаментах и голубыми ставнями ждет того дня, когда проткнутая указательным пальцем Москвы, она снова съежится и сядет как непропеченный кулич. А пока, пишу частушки:
У нас ли культ родителей
Не легок для помину.
У нас на сотню жителей
Приходится по "мину".
И большую балладу о "Мине и Минне", о которой гадали читинские "мины", кому она адресована, да так и не догадались, ибо
стр. 68
герой баллады был личностью фонетической, пародийной и вымышленной.
Баллада о "Мине и Минне".
Мин лежал на сеновале.
Мина мухи миновали
По надменной мине мина
Плыл загар алей кармина.
Через несколько минуток
В небесах узрел мин уток,
Взору мина милы птицы,
Мину в птицах что-то мнится.
А на камень севши Минна
Созерцала мину мина
В мина нос пахнул миндаль,
Зрит мин Минну, зрит мин даль.
В глубях минова кармана
Металлическая манна.
В сердце ж миновом картина:
Мин и Минна у камина.
Подведя под Минну мину
Мин умильно манит Минну.
"Минна, Минна, не томи!
Мину бедному аминь".
Страсть прилипчивей миноги.
Зашагали мина ноги
Натиск в стиле военмина...
Побежала с воем Минна.
Это мин поставил в минус
Закрутил под носом мин ус,
Побелев в лице, как мел.
Мин немедля онемел.
Мин кипит минорным мавром
Мин нахмурен минотавром
Поза мина - генерал.
Сердце мина - минерал.
О какой расскажет термин
Как страдает от потерь мин,
Если Минна так невинна,
Что презрела даже мина.
И мрачней ночных сов мин
Шел совсем один в Совмин.
Центр тяжести работы группы "Творчество" был в митингах об искусстве, которые устраивались нами в зале читинского "Народного собрания" (Нарсоба). Зал вмещал до тысячи человек. Чита была городом тихим и скучным, кинематограф в ней был очень приблизительный. Попасть на митинг можно было за гривенник серебром, что в переводе на нормальные деньги было приблизительно 4 копейки. (Чита расплачивалась разменным серебром, расценивавшимся по весовой стоимости. Поэтому люди шили себе специальные кожаные карманы, чтобы не рвались от многофунтовых кошельков.)
Публика к митингам быстро приохотилась. Случалось нам подслушивать разговоры красноармейцев:
- В кино, или на футуристов?
- Давай на футуристов. Интереснее и веселее.
стр. 69
Вот как сзывал Чужак газетными объявлениями на эти митинги:
+--------------------------------------------------------------+
: К ЗАВТРАШНЕМУ МИТИНГУ. :
: :
: Приказ по "Творчеству". :
: :
: Завтра в субботу 24 сентября - всей наличной группе :
:"Творчества" быть на митинге искусства и давать все требуемые :
:разъяснения. Докладчик - С. М. Третьяков. Тема - :
:"О непонятном в искусстве". :
: :
: Призыв к небезразличным. :
: :
: Небезразличные и желающие "понимать" - приглашаются :
:быть на митинге и свободно требовать от членов группы :
:разъяснений. :
: :
: К нежелающим "понимать". :
: Тех, кто в формуле "не понимаю" добавляют "и не желаю :
:понимать" - просят не беспокоиться. :
: :
: Редактор "Творчества" :
: Н. Насимович-Чужак. :
+--------------------------------------------------------------+
На этих митингах в крепкой драке с противниками мы прорабатывали и оснащали такие темы как "Искусство и революция" "Форма и содержание", "Эстетика и утилитаризм".
Тут же вырабатывалось наше уменье читать стихи, и не один из врагов после читки их, бывало, подходил к нам с заявлением:
- Читая футуристические стихи в печати, я думал, что они чушь. Прослушав, я заявляю, что они отличны.
На этих митингах определялись и враги.
Были озлобленные интеллектуальные бюрократы, воспринимавшие футуризм, как оскорбление.
Были просто бузотеры "репличники", приходившие состязаться в остроумии.
Были солидные начетчики, которых футуризм бил по солидности цитат и заученных аргументов.
Весело бить врагов, которые одновременно и политические враги.
Но досадно и больно было драться за эстетический радикализм, когда врагом оказывался коммунист.
Нарождались и присяжные защитники наших позиций. На трибуне диспута неизменно возникал профсоюзник Бобров и четко, словно гвозди параграфов вбивая в аудиторию, чеканил:
- А раз это так, то никаких оснований... и окал как костромич и рраззддаввливвал согласные звуки в лепешку.
стр. 70
А за ним возникал брат его - необъятный как Эмиль Яннинг с - Шатов, стремительный как ядро, пущенное на луну, и гвоздил:
- "Я до сих пор любил читать Надсона. Я ни черта не понял из того, что тут читали футуристы, но я вижу, они бьются за обновление стиля. Они взрывают старый вкус, а поэтому я, как революционер, обязан быть с ними".
А затем нырял головой в пучину аплодисментов и негодующего рева.
Во время перерыва в работах Народного собрания (Нарсоба), мы могли пользоваться залом. Но близилась сессия, и нас начали выдворять. Тогда был сооружен "Искусстварь", нечто вроде центральной опытной станции по взращиванию нового искусства.
В страшные читинские морозы, когда 52 градуса сквозь какую угодно верблюжатину сразу хватают за живот, сползались мы в темноватый "Искусстварь", мурлыкая под нос девееровские частушки:
"Девеер, Девеер,
Синяя заплатка*1.
По тебе ли, Девеер,
Жить буржуям сладко.
Засосали б нас пески
Мелкие сыпучие
Да поверблюжьему ходить
Граждане обучены.
На читинских улицах
Не видать асфальта,
Но зато Чита читает
Телеграммы Дальта*2.
Наши парни смехачи,
Девки белолицые.
Ой давно у нас трещит
Наша коалиция*3.
Мы Европе нос утрем
С нами не борись ты.
По Чите у нас живьем
Ходят футуристы".
В комнате "Искусстваря" репетировали бесконечно, так и не поставив, трагедию "Владимир Маяковский". Слушали лекции о китайской и японской культуре большого знатока этого дела, тов. Харнского, вели беседы о новой литературе, о методах стихописания, о чтении стихов со сходившимися к нам учениками семинарий и военно-политической школы.
Чита была городом почти нерасшевелимым. Старожилы сидели затаясь и озлобленно. Рабочие-железнодорожники жили в своем городке-слободе, Чита II.
_______________
*1 Флаг ДВР был красный, запятнанный синим квадратом.
*2 Девееровский ТАСС.
*3 Правительство ДВР состояло из одних коммунистов, а Совет министров был коалиционным под председательством коммуниста и не вылезал из кризисов.
стр. 71
Служащие республиканских учреждений и правительства чувствовали себя как на бивуаке.
Оседание художественного вкуса, имевшее место в центре РСФСР, чувствовалось и здесь на окраине. Правда, сюда оно приходило только сейчас. Провинция догоняла центр с опозданием. Дальневосточный 1922 год соответствовал Московскому 1919.
Травля футуристов вспыхнула к сессии "Нарсоба".
В ДВР по всем буферным правилам легально существовали партии меньшевиков, эсеров и даже торгово-промышленников. Кроме нападок на власть по линии политико-экономической, они язвили ее по культурной. Бить футуристов было наиболее выгодно и легко - слова "шуты", "рыжие", "сумасшедшие" - имели шансы на успех у обывательской галерки.
Натиски эсеров и меньшевиков особенно усилились во время предвыборной кампании, когда вся группа "Творчество" стала на предвыборную агитационную работу, организуя живые газеты, пиша лозунги, наворачивая плакаты, сочиняя политчастушки.
Избирательный список большевиков был 5-й.
Вот из распевавшихся моих частушек:
Ты не будь миленок стервой,
Не срами Россию мать.
Не держись за список первый
Голосуй за номер пять.
Захотел меньшевик
В мутях рыбку половить,
Мучился не вымучил
Только штанцы вымочил.
Ах эсер, ты мой эсер,
Не трещи горошком.
С нами Эресефесер,
А с тобой япошка.
Эй, работницкая рать,
Помни крепко вот чего:
Только красный номер пять
Выручит рабочего.
И припечатывали маршевой декламацией:
Врага в бою
Штыком бью,
А в избирательном строе
Билетом крою.
А темным вечером железнодорожники везли нас на паровозе из своей слободы в Читу I, и в митинговом возбуждении с паровоза сыпались лозунги и частушки навстречу молчаливым фигурам часовых, охранявшим железнодорожный мост через реку Читинку.
Поход на футуристов был дружный. Профсоюзники расформировали агитпоезд, мотивируя это чтением на поезде стихов, которых и сами поэты не понимают.
стр. 72
Смеюсь в фельетоне:
О народе
Беспокоясь,
Кто то сляпал
Агитпоезд,
Чтоб носиться
В нем по свету
Живописцу
И поэту.
О народе
Беспокоясь,
Кто-то кокнул
Агитпоезд,
Главный тезис -
Страшный риск:
Вдруг залезет
Футурист.
...............
и т. д.,
А тут же рыжий кудластый сочувственник приезжает с Амура и задыхаясь рассказывает:
- Читал в деревнях Маяковского и Пушкина. Так чалдоны Пушкина не поняли и зашикали.
Меньшевистские и эсеровские газетки выходили только перед сессией и во время выборов. Их натиск на группу "Творчество" был совершенно оголтелый.
Приходилось отругиваться наотмашь:
Эсер с меньшевичком,
Задравши хвост крючком,
Почали гавку песью
С песьей, поистине, спесью:
Ну-ка, ну-ка на врага!
Гав! -
Гав! -
Гав! -
Гав! -
Зададим им батога, -
Гав! -
Гав! -
Гав! -
Гав! -
Визг и писк на всех путях, -
Тяв! -
Тяв! -
Тяв! -
Тяв! -
Мы де сила, а не пуф, -
Вуф!
...............
Собачке, что этика? Вздор.
Запросов совсем немножко:
Подойти к футуристу с задов
И сделать попесьему ножкой.
стр. 73
И собачке легче,
И футуристу гаже.
И репутация хлеще
И газетка в тираже.
Собачка поносит
Словами поносными.
А ветер поносит
Читинскими соснами.
Результат, хоть поган, да
Зато пропаганда.
И опять на всех путях
Собачиный слышен тяв: -
..Раскричавшись попугаями,
То-то "футов" напугаем мы.
Пусть я ростом плюгав,
Гав - гав,
Но зато я лягав -
Гав - гав,
Изорву штаны до дыр, -
Гыррр.."
А ведь дело простенько,
Как апельсин:
Кому, кому песинька,
А кому сукин сын.
...............
Когда Нарсоб открыли, в нем начался воистину спектакль. Тов. Никифорову, председателю ДВРовского совета министров, задавали совершенно невероятные вопросы. С правой части Нарсоба встал длинный лысый (похожий на т. Скворцова-Степанова по манере держаться прямо) баптист и заунывным голосом спросил:
- "Известно ли предсовмину, что летом на Зее громом убило семь коммунистов и не видит ли в этом предсовмин перст Божий?"
Больше десятка вопросов было задано и о футуристах. Вот к примеру два таких вопроса:
"Известно, что второй товарищ министра народного просвещения Третьяков является идеологом футуризма. Имеет ли это какое-либо идейное симптоматическое значение, могущее, например, повлечь за собой включение в программу школ урока о футуризме (вместо изъятого закона божия)".
Деп. Черняев (представитель православных приходов).
"Почему Совмином допущено господствующее влияние на дела народного просвещения чуждой этому делу организации футуристов и почему вообще М. Н. П. не является коалицией живых и действенных культурных сил, а остается до сих пор футуристическим".
Величанский (Фракция Сиб. союза с.-рев.).
Тов. Никифоров на эти вопросы не отвечал. Ответил я в газете строками фельетона:
Собралось их триста,
И забрал их зуд.
Взяли футуриста
И взагрыз грызут.
стр. 74
Шип идет в песочном городишке.
Он? Посмел! Ишь! Каков!
Этот самый Третьяков.
Чтоб ему ни дна и ни покрышки.
Футуристов - за икры.
Предсовмину - вопрос.
Крик
Рык
Воп
Рос.
...............
Такой словоладон вырос,
Что в конец оцерквел Нарсоб:
Не трибуна - а клирос,
Не оратор - а поп.
...............
Заседание? не годится;
Назвать - всенощное бдение,
Да попрыскать святой водицей
От футурного навождения.
Так без броду лазят в воду.
В результате ж анекдот;
От церковного "прихода"
Для мозгов один "расход".
---------------
Хорошо бы огромный чан сковать
И спустить на морскую воду,
Посадив в него Величанского
Со всем православным приходом.
То-то бы в чане от зыка грохало -
Всласть.
То-то бы рыбы в море подохло -
Страсть.
А заслоняя эти местные маленькие драки и свары, на дальневосточном конце ДВР идет мучительный бой с засевшим во Владивостоке быкоголовым домовладельцем Меркуловым. Меркулов - последняя ставка японской интервенции. Он подымает в поход остатки колчаковских армий, но Красная армия, под командой Блюхера, сквозь мороз и проволочные заграждения, сквозь огонь белогвардейских броневиков проламывается через реку Ин к Хабаровску, знаменуя начало окончательного конца для белого Владивостока. Фельетонная работа, направленная по адресу Владивостока и его тылов Японии и Харбина, - это целая книга. Незнамов и я, мы пишем под коллективным псевдонимом "Деревообделочник". Изо дня в день работает штык строк. Вспомню здесь только одну кратчайшую свою эпиграмму:
Палка по погани плачет,
Близится прыткий стрекач.
Бо слово Меркулов значит -
МЕРзавец
КУлак
ЛОВкач.
стр. 75
Изо дня в день, стих за стихом - опоганиваем Меркулятину. Подбадриваем бьющегося армейца. Треплем смешных головотяпов в ведомствах. Издеваемся над зарубежными врагами.
А из Москвы идут газеты и книги, свежие номера новорожденной "Красной Нови" и маленькие книжонки МАФА (Московской Ассоциации Футуристов).
Пишу о творчестве Казина, с которым познакомился в Москве. Он и его соратники радуют, хочется видеть в них крепкую задорную смену. Еще не предвидишь, как пролетпоэзия свернет в пролетакадемизм.
Группа "Творчество" начинает таять, тяня в центр - в Москву.
В Москве веселый котел. Комсомольская раскаленная аудитория, разметывающая барьеры диспутов.
В слете футуристов, вызревает ЛЕФ.
Ясная и четкая голова Арватова готовит книгу "Искусство и классы". Подымаются пролетарские поэты. Радуется комсомолия и радуемся мы Безыменскому с его гардеробом - "Шапкой" и "Валенками".
Но зудят пальцы по фельетону. Завидки берут, глядя на строки Маяковского на полосах "Известий".
Литовский, секретарь "Известий" зовет - идите к нам, пишите.
Для пробы вываливаю на редакционный стол восемь фельетонов на разные темы и размеры.
Дни идут, фельетоны не идут.
Деньги получены - фельетоны не идут.
"Сам" не пропускает - вернувшийся из отпуска Стеклов.
Прихожу. Интеллигентный и обаятельный, как американский дядюшка, он берет меня за талию и ходит по коридору:
- Грубо у вас в фельетоне, очень грубо. А потом размер сбивающийся. Ямбом бы надо. Ямб! Ямб! Как это у Пушкина, великолепно ямбом написано... и он цитирует.
Я знаю, что мне ямб не по руке, что мои фельетоны уже зарезаны мягко и безболезненно, и я отвечаю также интеллигентно и восторженно.
- Как жаль, т. Стеклов, что ваша газета выходит не сто лет назад. Какие бы тогда у вас сотрудники были - Пушкин, Лермонтов, Жуковский.
Мы расстаемся немедленно. Он - в редакторское кресло; я - в рокот и крик Тверской.