стр. 12
С. Третьяков.
СТРАНА ШВАН.
Сванетия - зовут ее грузины, Шони - мингрельцы, Шван - называют себя сами сваны.
Сванетия значится страной полунедоступной. Имя ее пугает путешественников и подбивает альпинистов на подвиг проникновения в нее.
Когда я заявил, что еду в Сванетию, дантист, сверливший мне зуб, завопил: "Помилуйте, что вы делаете! Мой брат туда ездил - радехонек, что жив вернулся. Какие кручи, какие потоки, а вместо мостов - одно бревно над бездной!"
стр. 13
Украинский журналист, которого я встретил в Сванетии, передал мне, что в экскурсионной базе грузинского Наркомпроса, узнав о том, что он собирается в Сванетию, с ним говорили, как с покойником, который только по странной случайности еще ходит.
Молодой радист, только что радифицировавший сванские селения и вернувшийся в Тифлис, на вопрос о дороге отвечал таинственно и уклончиво: "Три дня верхом. Левое колено трется о стенку, а под правой подошвой двухверстная пропасть".
Не могу назвать себя любителем таких вещей, как езда верхом по краю крыши или подоконнику 8-этажного дома. Любым романтическим тропам честно предпочитаю хороший асфальт или шоссе.
Трепет, создаваемый "советчиками", рассеивался только одним соображением: про смертельность сванских дорог говорят много, но что-то о смертях путешествующих не слыхать.
Маршрут в Сванетию: поезд Тифлис - Кутаис, автомобиль Кутаис - Цагери, верхом Цагери - Местиа.
Поезд выходит из тифлисской котловины. Над ней вечерами по крутизне горы Давида распята гигантская вся из электрических фонарей буква "Т". Это - фуникулер - Эйфелева башня Тифлиса.
Прорезаем спокойные белые огни и тихие бетоны ЗАГЭСа, - электрической станции, перерабатывающей быстрину Куры в вольты; за арками просторных окон неслышно вращаются громады турбин; проходим головную плотину, эстокады которой теплятся зеленым электричеством. Между гудящими быками стоит вечная водяная пыль, словно здесь ломают старую штукатурку. Над свежеразлитым озером ЗАГЭС новое шоссе, ибо старое залито. Черными дырами древние римские гробницы, разрезанные лопатой землекопа, открыты озорным озерным огням.
Город Мцхет абсолютно не реален, не город, а мумия города - так высохли и сжались около церковных громад его пустотелые здания.
Зал станции Мцхет похож на гостиную германского пансиона. Прилавки густо закиданы зеленью и, чтобы найти бутерброд, надо раскопать охапку свежих листьев. Своеобразным украшением по прилавку лежат штабели вспученных бумажных мешочков, ждущих, чтобы в них положили горячие пирожки.
Станция Гори днем завалена великолепными бархатными персиками с нездоровым румянцем. Пассажир осторожно бежит на согнутых ногах, качая на пальце корзинку, где на виноградных листьях стоит горка плодов.
Карталинская долина - многоверстные берега спокойной Куры. Семь пар волов, впряженных в плуг, вспарывают узкую, но бесконечной длины, подходящую к самим голубым горам полосу.
стр. 14
Встает на дыбы Сурамский перевал; Боржомское зеленое ущелье уходит в сторону, и сырая шахта тоннеля выводит поезд из Тифлисской Карталинии в Кутаисскую Имеретию, долину среднего Риона.
Кутаис - это тихая глушь, сады. Много нарядных, каменных гимназий. Улицы слишком просторны для гулких шагов пешехода. Гостиный двор, каменный, казематный. В нем через три двери открыта одна, и ждут редких покупателей хлопотливые чувячники, булочники, фруктовщики, и прочий торговый народ закавказского рынка. "Торговля дынями и папахами" - читаю рукописную вывеску.
Тут покупается бурка и войлочная сванская шляпа. Последующие дни показывают, что это лучше всяких дождевиков и плащей. Бурка не промокает; она же универсальная постель: половина подстилается, остальной половиной закрываются. Можно спать под открытым небом. Из шапки можно пить.
Грузин рассказывал мне, кем славятся грузинские провинции. Кахетия - поставщица полковников и генералов; Гурия - меньшевиков; Рачинский уезд - плотников и хлебопеков; Мингрелия - большевиков; а Имеретия с Кутаисом - писателей. Каждый кутаисский юноша - поэт.
Возмущенная стенографистка, которой я диктую этот абзац, вспыхивает: "А поэт Чавчавадзе?" Она кахетинка и обиделась на "одних полковников".
Винный погреб - Марани. Подвалы - это туннели, целый метрополитен. Завпогребом обходит молчаливые шеренги бочек - пятисотведерных громад. На бочках бумажки с указанием сорта вина и времени разлива.
Скоро новый урожай. Отмачивают новые бочки, готовят решетчатые прессы, обмазанные фиолетовым вином, словно чернильницы в школьных классах.
В лаборатории колбы - словно в комнате медицинских анализов - полны цветных жидкостей. Здесь из простого вина делают малагу, и портвейн, и херес. Побольше спирту, посахаристей, - смотришь, года за три из виноградной дешевки - дорогая малага.
Глава погреба дегустирует вина. Прополоскав рот водой - он наливает на выгнутый ложечкой язык чуть вина и долго его жует. За это время язык учиняет вину полный допрос по всем анкетным правилам - откуда, сколько лет, сколько градусов и... почем можно продавать.
Это лето в Закавказьи - трудное лето. Неурожай кукурузы, а пшеницу, идущую из Кубани, задерживают разливы рек. У кутаисских хлебных лавок нахмуренные очереди.
Если в Кутаисе перебраться через бешеный желтый гривастый Рион, то, миновав остатки выкрошившейся крепости, приезжаешь
стр. 15
туда, где будет РИОНГЭС, электрическая станция в несколько раз более сильная, чем ЗАГЭС.
Сейчас РИОНГЭС - это тихие кукурузные поля, пустыри на берегу реки. На пустырях отдыхающими слонами в складках серого брезента - стада машин, специальность которых превращать вольные реки в вьючных буйволов. Я еду в дни, когда газеты полны описаниями только что прошедших наводнений.
Ливни прошли по горам, переполнили реки, изменили их русла, унесли целые луга сена и сотни десятин кукурузы, разметали бревна по селениям и выплеснули на берег утопленников.
В такт РИОНГЭСу в самом Кутаисе строится баритный завод и ждет расширения суконная фабрика. Запах гниющих копыт в тех отделениях фабрики, где треплют шерсть, моют ее и красят; кулаки машин мнут и проковывают пуды мокрого солдатского сукна. В прядильном отделении нежные пласты шерсти ложатся на металлические барабаны. Здесь при царе был воинский пункт, при меньшевиках - тюрьма, а сейчас - при большевиках - стучат станки.
Последние напутствия: возьмите консервов, сахара, вообще еды, потому что по дороге либо не купите, либо не найдете. Не берите оружия. В Сванетии вообще бандитизма нет, но до оружия сван охоч. На револьвер он может раззадориться и совершенно случайно ограбить.
Из Кутаиса двинуться в Сванетию не так просто. Автомобили Закавтопромторга идут по Военно-осетинской дороге на Они. Цагери остается в стороне. А дорога в Сванетию идет именно из Цагери.
Находим частный автомобиль, садимся около него и начинаем ждать, пока поднакопятся пассажиры. Настроение шофера, он же и владелец машины, меняется, как небо: то он объявляет, что поедет через 10 минут, то вдруг начинает раздумывать, ехать ли ему вообще; то он соглашается вести нас по восьми рублей с человека, то вдруг эти восемь рублей вырастают в десять и обещают подняться еще выше.
Сидельцы всех окружающих лавок заинтересованы, уедем ли мы или нет. Они поминутно выбегают, что-то советуют, глядят на небо, гадают о дороге, о дожде - словом соучаствуют.
Коротая время, едим жареный сыр и арбуз на ветхом балкончике. В щель балконного пола видно - бежит ржавое железо рионской воды.
Пассажиров вдруг оказывается больше, чем может вместить автомобиль. В пятиместную машину влезают семеро, да еще становятся по бокам.
Можно подумать, что мы едем садовой дорожкой. Фруктовые деревья заплетаются над головами, нарядные кусты напоминают о садовниках. А в действительности здесь дичь. Навстречу забрызганные глиной автомобили из Они, из тех районов, где бешеная Цхенис-цхали (Конская река), изменив русло, съела несколько сел с их садами и десятинами и открыла для плуга новые заваленные камнями полосы земли, раньше бывшие ее руслом.
стр. 16
Перед нами треугольный горизонт горной страны. Рион кирпично-красный. Между деревьями по кручам брошена истрепанная марля водопадов. Где-то над нашей головой с ревом вылетает непрерывный залп воды из большого отверстия в стене - это подземная река вырывается здесь наружу и с грохотом валится в Рион. Ручьи, гремящие с гор, бегут не под дорогой, а прямо через дорогу, и дорога в этом месте вымощена каменными кубами. На подступах к деревенькам ливенным натиском разметаны мосты, и перед бесноватой водой, ломающей лопасти мельничных колес, идет тревожно рычащий автомобиль, боящийся погасить магнето в волне.
Оборвался Рион цвета "танго". Полоса лиловых глин - позади. Теперь Рион темен, грязен, словно где-то у истоков его моются тысячи кочегаров.
Дорога взвинчивается на гору.
Мы уже лезем через перевал из Рионской долины в долину реки Цхенис-цхали, верховья которой облегла нижняя Сванетия. Проскакиваем под сырыми, плачущими скалами. Пассажиры ежатся от душа и от души смеются.
Рычащий от подъемной натуги автомобиль объезжает по ребрышку тропы тесную пару быков. Они влекут узкую горную арбу на цельных колесах, точно отпиленных от бревна. Дышло арбы своим задним концом скребет землю. Это тормоз. Если быки оступятся, конец въестся в тропу, как лемех сохи, и арба остановится.
На арбах свежая чалла - кукурузное сено, - похоже на обрезки зеленой жести.
В детстве любил рассказывать, задыхаясь: "Чуть-чуть не свалился". Здесь это "чуть-чуть" длится десять часов.
В селении Орбели духанщик кормит нас цыпленком - "табака", распластанным наподобие летучей мыши. Так как мы предварительно не спросили, сколько это обойдется, то платим за летучую мышь основательное количество рублей.
От Орбели до Цагери на местные средства выстроена автомобильная дорога длиною в 14 верст. Наш автомобиль - первый, обновит ее.
Молодость дороги и прошедшие дожди делают ее невыносимой. Это какая-то расплывающаяся под ногами каша из острого щебня. Набухшие водою откосы оползают от собственной тяжести. Напитавшаяся водою земля расклеилась и разлезается, как скверная картонка под дождем.
Дорога молода, но у нее уже есть порочное прошлое.
Мой сосед по машине, цагерский интеллигент, поясняет: дорогу строили стремительно и наспех, лишь бы открыть поскорее, в расчете, что ее примет казна на свое иждивение и уже приведет в окончательный порядок. Строили с двух концов и притом с такой запальчивостью, что промахнулись мимо, не свели этих концов с концами. Соединительная ветка поэтому прошла в непозволительных местах под непозволительным уклоном.
стр. 16/1
[] 1. Из фильмы "Альбидиум". - Режиссер Л. Оболенский, оформление А. Родченко, оператор Г. Кабалов, сценарий А. Брагина. Фото Боханова.
[] 2. Из фильмы "Альбидиум". - Режиссер Л. Оболенский, оформление А. Родченко, оператор Г. Кабалов, сценарий А. Брагина. Фото Боханова.
стр. 16/2
[] 3. Фото Ауслендера. Как одевается сегодняшняя деревня. !!! К сведению любителей сарафанов и прочего "стиля рюсс" !!!
[] 4. Кадр из фильмы "Паровоз Б - 1000" (Грузкинпром) режиссер Л. Кулешов, оператор М. Калатозов, сценарист С. Третьяков.
стр. 17
Месим клейкий щебень пешком. Машина буксует. Горящее масло окутывает ее дымом пожара, и она еле-еле в состоянии вытянуть свой собственный вес.
В стороне от дороги первая башня сванского фасона. Далее они пойдут гнездами, десятками, пачками. Обвод верхних бойниц идет каменным карнизом в виде арок-козырьков.
Поперек дороги свежее дерево, несколько глыб и куча мокрой земли. Бегущий по дороге мальчонка кричит нам, что это откос обломился ровно три минуты тому назад.
Под щебнистым оползнем метров на полтораста вниз - селение. По черной драни крыш, словно пуговицы, тяжелые камни. Они заменяют железные гвозди.
Шофер ругается, проклинает дорогу - знал бы, не ездил! - высвистывает, выкликает крестьян с лопатами на помощь; вопит, что он разоряется. Врет. Он все равно поехал бы: в Цагери у него живет жена.
Вдвоем с цагерским учителем отрываемся от группы, идем пешком.
Глинистые, пудовые копыта выволакиваем мы на своих башмаках.
Идем вперерез заваленной теменью и туманом петлистой дороги. Почти инстинктом угадывая, обрыв ли здесь или отлого, мы скачем через камни, продираемся сквозь кустарники, скользим на откосах канав, разбрызгиваем лужи и проделываем совершенно невероятные прыжки. - Зачеркиваем своей прямой перебежкой прихотливый почерк дороги.
В черной дали дребезжат огоньки Цагери, лают псы, на которых мы зажимаем в кулаке по камню.
Ближе рычание Цхенис-цхали.
Мостом железнодорожного типа перебрасываемся через "Конскую реку".
Мимо темных, в садах спящих домиков, мимо желтых керосиновых щелей полузакрытых лавок мы попадаем прямо в духан. Местная интеллигенция собралась здесь за бутылкой рачинского вина "Хванчкара" потолковать о том, как здорово прошел вчерашний бал в пользу беспризорных.
Как водится, рождается "тамада" - вождь стола. Начинаются тосты и за меня, и за мое дело и за инспектора труда, и за агента Госстраха, и за процветание школьного дела и за всех наших родственников и за теплую, вежливую Грузию. Снова дивит меня грузинское умение пить. Там где у нас в Великороссии матюг, ползущая по усам слизь, побелевшие глаза и кулак, ждущий кому бы в'ехать в морду, чтоб затем рыдать кому-нибудь в пуговицу штанов - здесь строгий чин, остроумие, сдержанность, опрятность, вышколка.
Если бы мы работали так, как пьют грузины - цены бы нам не было.
Пройти одиннадцать стаканов оказывается труднее, чем одиннадцать верст.
стр. 18
Спим в школе, сваленные горным воздухом, верстами и вином.
Клопы методично обгладывают мясо с наших костей.
Трупы их утром стряхиваем с простыни на пол с шелестом подсолнечной шелухи. Учитель скорбно глядит на них и говорит: "Полтора месяца я не был в школе, здорово они проголодались за это время!"
В стену школы упирается каменный поток. Глыбы - в полтора человеческого роста. По щебню течет что-то микроскопическое; если бы оно не журчало, то вообще можно было бы его и не заметить.
В 1924 году горный ливень сбил в завал заготовленные на горе лесорубами бревна. Вода накопилась, миллион тонн надавил на пробку, прорвал ее, и на Цагери рванулась волна воды и камня. Глыбы шли как танки припадающей походкой. Три дома были снесены; восемь человек погибло. Каменная река уперлась в стены школы и остановилась.
Сейчас здесь каменный пустырь, рвущий подошвы и окруженный кукурузными зарослями.
Нынешнее наводнение прошло ниже Цагери. По нижнему течению Цхенис-цхали плачут села и семьи.
Наруку наводнение оказалось только лесорубам да Лестресту. По пухлой воде переброшен в низовья весь тот запас леса, который иначе шел бы туда месяцы.
Я видел у вздутых рек людей, которые, стоя на камне, выуживали баграми и крючьями доски, поленья, а иногда и вещи, подозрительно похожие на обломки кроватей, ворот и скамеек.
Горе верхних может быть радостью для нижних.
В Цагери праздничный день, и ни одного представителя власти. Все уехали на темские (волостные) собрания в Нижнюю Сванетию.
На базаре разложены зеркальца и мануфактура, длиные, остродонные корчаги для вина, зарываемые в землю, огурцы и крохотные с грецкий орех помидоры, сыры и бараны.
Сваны, пришедшие сюда верст за пятьдесят, степенно ходят вдоль прилавков. На спине у них ранцы из телячей шкуры, лапки которой связаны так, чтобы можно было бы продеть руку. Телячья шея - вход в ранец. Когда теленок за спиной вздуется, сван уходит постукивая палкой по камням.
Первый автомобиль волнует Цагери. Шофер катает на нем жену и рычащая машина действует, как самый сильный магнит. С полсотни человек неизменно облепляют ее, независимо от того, стоит ли она на месте или движется. Мы ищем лошадей.
Против нас заключен наступательный договор. Все владельцы лошадей выдвигают одно и тоже требование - пять рублей за сутки, причем оплачивается также и обратный путь, хотя бы вы обратно и не ехали. Доехать до Местии - столицы Верхней Сванетии - дешевле, чем за двадцать пять рублей, нельзя.
стр. 19
На единственном цагерском перекрестке мы находим начальника милиции. Он невозмутимо просматривает наши мандаты. Он слишком медлителен, слишком солиден. Он успокаивает насчет дороги - "первые двадцать верст только не особенно в порядке - кажется кой-где мостов не хватает". Мы не особенно доверяем его обещаниям устроить нам лошадей за четыре рубля. Тем более, что он очень скоро исчезает и найти его больше не представляется возможным.
Спутник по автомобилю, осетин, влюбленный в Сванетию, помогает нам. Он оптимистичен. О чем бы его не спросить, он отвечает неизменной и гордой фразой: "А как-шш!"
- Неужели мы в полтора дня можем доехать до Местии?
- А как-шш.
- Неужели в Местии можно купить фотографические пластинки?
- А как-шш!
- А дорога после дождей проходима?
- А как-шш!
Он за панибрата с временем и пространством. Стокилометровое расстояние до Местии он упорно считает за 60 - а трехдневный путь за полуторадневный.
Ночуем в квартире знакомицы осетина, вдовы с двумя девочками-школьницами. Муж этой вдовы, ремесленник, был убит как меньшевик во время августовского восстания в 1924 г. За ужином я с любопытством наблюдаю, как большевик-осетин среди прочих тостов сдержанным голосом провозглашает тост "за тех, кого с нами за этим столом нет" и проливает каплю из своего бокала на ломти нарезанного хлеба. Это обычный заупокойный тост в Грузии. Вдова благодарит приглушенным голосом. Девочки сидят на тахте, глядят на нас, жующих, и время от времени поют школьные песенки на незнакомом языке.
Ночь непроницаемее комнаты для проявления пластинок. Цикады безумствуют, как захлебнувшиеся бубенцы. Кузнечики в своих парикмахерских стригут разросшуюся тьму, вздрагивает ветер, шлепает зеленая сбруя кукурузы. Сразу по шуму можно подумать, будто идет дождь. Метелки кукурузы похожи на верхушки ельника.
С фамильных портретов смотрят усатые вольноопределяющиеся и выпученные люди в пиджаках.
Перед сном приносят тазы для омывания ног и школьница становится передо мной на колени, чтобы заняться этим делом. Протестую, не позволяю, несмотря на явную бестактность своего протеста. Девочка, сконфузясь, точно она чем провинилась, переходит к другому тазу, становится перед ним на колени и начинает наматывать мыльную пену на чьи-то грязные ноги.
Два утеса, скрепленные железным мостом - ворота в Нижнюю Сванетию.
Здесь взятая камнем за горло Цхенис-цхали брыкается и ржет, а на голых отвесных высотах стоят развалины замков, которые когда-то запирали этот узкий проход.
стр. 20
Из-за этих скал в августовское восстание 1924 года шло 180 сванов отвоевывать себе Цагери, которое когда-то было не грузинским, а сванским.
Осетин, наш спутник, рассказывает мне повесть о походе одураченных меньшевиками сванов, здесь у Цагери наткнувшихся на большевистские пушки. Он рассказывает про свой арест, приговор к расстрелу и выручку в последнюю минуту. Тот, кто его выручил, ехал, оказывается, с нами в автомобиле. Оказывается, вчера они с осетином вдоволь навспоминали дни ареста. Я вспоминаю их смех - они смеялись приводя в память случай с глухим арестованным крестьянином большевиком.
Ему говорили: - сейчас поведут на расстрел, а он оживлялся и переспрашивал - сейчас принесут хлеб? - Да не хлеб, а расстрел. - Кто принесет? И камера смертников смеялась незадачливому старичку.
Мне рассказывают, что местный руководитель восстания, обезоруженный силою советских пушек и крепостью советского роста, сейчас работает заместителем предисполкома. Зачем хорошим организаторам зря пропадать! И сколько по Грузии сейчас таких бывших меньшевиков и повстанцев запряглось по собственному почину в советскую работу.
От железного моста начинается знаменитая сванская тропа. Это корявая каменная лестница, выдранная по самому краюшку отвесно падающих в воду скал и поднимающаяся кверху так же круто, как лестницы в московских домах.
При каждой лошади идет имеретин, владелец ее, он же проводник. На мою долю выпадает семидесятилетний старик. Сухенький и проворный, он с большой легкостью перебегает по бревнам, вскарабкивается по каменным выбоинам, где нужно, тянет лошадь за повод. Всю дорогу мне неловко перед ним. Ему бы в доме отдыха сидеть, а он здесь в пятнашки играет за свои пять рублей в день. Особенно эта неловкость усиливается, когда мы начинаем вскарабкиваться на перевал. Даже привычного старика прихватывает крутизна и редкий воздух. Все чаще и чаще он хватается за хвост лошади на подъемах, кашляет и задыхается, но вернуться отказывается. Мы орем до хрипоты на тропе между альпийскими лугами и ледниками, убеждая старика вернуться. Труднее убедить второго проводника, стариковского односельчанина, захватить с собою на обратном пути стариковскую лошадь. Второй проводник верен только закону зверей: "знаю свою лошадь и заработанные мною рубли, а на соседа плюю, и знать его не хочу".
Горная дорога, как полет аэроплана: вверх, вниз, вправо, влево. Вниз - на береговую гальку; вверх - на скалистый мыс, срывающийся в воду; вправо - по руслу сбегающего потока; затем в брод, скользя подковами по огромным омытым горной водою глыбам, и влево по течению потока к реке.
Через полчаса езды перестают действовать на воображение обрывы, мосты, консоли, прикрепленные к стене, и даже узкие в
стр. 21
два копыта шириною тропинки, протоптанные лошадиными копытами в крутых оползнях скользящего измельченного шифера. Эти осыпи хуже черепичных крыш: на них нет ни кустика, не за что зацепиться, а скользкие шиферные пластинки обеспечивают стремительный полет. Об этом выразительным погрохатыванием свидетельствуют катыши, вырывающиеся из-под конских копыт и вприпрыжку сбегающие к разлегшейся внизу реке. Пешком по этим местам еще хуже. Человек много косолапее, бестолковее и неустойчивее лошади.
Тропа упирается в водопад. На той стороне осыпь стоит почти вертикально, а тропа продолжается ниже, примерно аршина на два. Надо бросить лошадь прыжком на эту стену. Оттолкнувшись от стены, она спрыгивает вниз и попадает всеми копытами на тропу. Этот номер стоит хорошего цирка. Я понял здесь, почему циркачи не боятся. Они заняты работой по выполнению самого номера, им не до страха. Боятся зрители. Боязнь - это эстетический момент в чисто практическом преодолении опасности. Лично у меня распределилось хорошо. Я очень внимательно переезжал, скакал и выкручивался, а пугался уже на ночлеге, вспоминая пройденный путь.
Самым обидным оказалось то, что единственная опасная часть пути - первые двадцать километров. Настоящих ужасов мы ждали на перевале. Но перевал спокоен, как троттуар.
Чумазыми волнами реки торопятся, ныряя, страшные бревна, напоминающие гигантские кукурузные кочерыжки, до такой степени они размочалены, ободраны и ощетинены гранитными клыками Цхенис-цхали. Лесотрест, сплавляющий их здесь, считает нормой, если к низовьям доходит 60% спущенных бревен.
Много бревен лежит на берегах. Между ними с баграми возятся лесорубы и сплавщики, растаскивая завал по каткам. На трех стальных канатах - подвесные мосты. На нижнем канате досочка; по ней идут - за верхние канаты держатся. Вся эта штука выгибается и колышется, как гамак. В воду смотреть нельзя - закруживает.
Кавказские мосты строят так: на берегах кладутся бревна, подобно "пушке" в городках. Толстые, бревенчатые "пушки" с обоих берегов лезут над водой друг другу навстречу. Чтобы "пушки" не клюнули в воду, на "лафет" наваливают каменные глыбы. Груз поддерживает равновесие. Когда выдвинутые над рекой стволы дальше тянуть некуда, между ними вправляется распор. Зыбучая древесная арка начинает существовать, как мост, выдерживая на своей спине людей, и лошадей, и быков и арбы, до тех пор пока не разнесет ее очередное наводнение, или не провалится незадачливый бык сквозь гниль настила в танцующую воду реки.
Селение Лентехи - полупутье первого дня. На площади перед домиками на столбушках - дуб, словно взятый напрокат из Нибеллунгов. Под дубом - канцелярский стол и люди в толстовках. Темское (волостное) собрание на вольном воздухе.
стр. 22
Деревня Чосури. Уже темно. Здесь ночевать. Завтра отсюда дневной переход через латпарский перевал в Верхнюю Сванетию. Осетин ведет нас к приятелям. Едем прямиком во тьме, копытами коней ломая кладку булыжных оград.
Сквозь темень, хлюпание воды под копытами, шлепание кукурузы вдруг загорается лай собак. Въезжаем во двор, осененный смутной громадой четыреугольной башни. Из дома выныривают желтые огоньки керосиновых лампочек. По крутой лестнице нас ведут в толстостенные комнаты пристройки. Мы в гостях бывшего владетельного князя Гардапхадзе. Потомки феодалов живут тихо, пристроженные революцией. Сто девятилетний князь - редкость даже для сванского долголетия - ведет под этой башней свое усохшее хозяйство.
В этих краях уже нет светлого хлеба. Здесь - или кукурузный хлеб, похожий на многодневное подсохшее картофельное пюре или ячменные лепешки, в молодости вязкие, а в старости - черепица.
Мы посылаем хозяевам в подарок каравай пшеничного хлеба. Нам отвечают тарелкой вареных яиц и бутылкой араки (кукурузный самогон). Арака жидка и пахнет тошнотворно. Голос хозяйки властен и басовит. Скоро на столах и скамьях кладутся матрасы и вытащенные из-под спуда одеяла.
С утра лезем на Латпари. Дорога крутит перелесками, выбегаем на поляны, где трава бьет всадника по коленям, и совершенно невиданные цветы заливают горы синеватым молоком.
Обгоняем торговый обоз - четыре лошади, навьюченные ящиками, мягкими узлами, бурдюками и бидонами. Это едет мануфактура, керосин, ботинки, непромокаемые пальто и красное рачинское вино в Местию. На каждой лошади навьючено восемь пудов. За провоз каждого пуда возчик получает четыре рубля.
Все глубже и глубже проваливается вниз совершенно уже почерневшая долина Цхенис-цхали. На дальней ее излучине, словно несколько хлебных крошек - село Лечхуми. В синеве за горами - Рачинский уезд, бедный живущий отхожими промыслами. Там новый курорт - Шови. У Шови хорошие крестные отцы, подымающие это доныне глухое местечко. Шови - еще похож на американского чистильщика сапог из рассказов М. Твена - он станет миллиардером.
Полоса лесов отваливается вниз. Пытаемся итти пешком альпийскими лугами. Ровно через 25 шагов сердце начинает плясать и резать будто ножами; гортань не успевает заглатывать воздух и голова начинает болеть. Ложимся, обжигаемые фиолетовыми лучами солнца. Отдыхаем. По зигзагу над нашими головами по стенке взлаза ползут горбы товаров на спинах торговых лошадей. В ложбине ниже нас лежит запыленный, словно корицей присыпанный, длинный язык снега. Из-под него шумит и скачет белый поток. Коршуны с жалобным криком плавают над стадом вялых коров. Говорят, этим
стр. 23
криком они подманивают к стадам волков, чтобы затем получить свою долю объедков. Горы отсюда плоские и невидимые снизу снеговые пади опестряют горизонт.
Мы на перевале. Слева от нас влажным блеском сияет острый, как нож, шиферный гребень. Это Мушури - говорит мне спутник, - страшный Мушурский перевал. Зимою латпарские седловины заваливает такими многосаженными пластами снега, что пройти через них в Сванетию нельзя. Тогда смельчаки отправляются через Мушури. Его преимущество в том, что снега не в силах завалить острого шиферного лезвия, и по лезвию в две подошвы шириною люди опускаются на ту сторону хребта. Итти приходится под нависшими мягкими глыбами снега в молчании. Вскрик или кашель могут оторвать сыпучие громады и завалить ими людей. Люди идут гуськом и каждый следующий ставит свою ногу в след предыдущего. Каждую весну из Мушурского оврага раздувшиеся ручьи выносят трупы сванов. Это Сванетия платит Мушури за переход.
Вот перевал. Унылый курганистый ослизлый пустырь. Долина Цхенис-цхали заслонена. Засматриваю за каждую горбину - когда же Сванетия? За курганом справа ударяет громовой раскат. Я никогда не думал, что туманы могут налетать так стремительно. Здесь они рождаются за каждым камнем и за каждым поворотом. Через три минуты я уже не вижу идущих спереди спутников. Через пять минут лошадь не различает тропы и начинает карабкаться куда-то явно в сторону, норовя стать крупом к атакам холодного ветра. На шестой минуте, разрывая шнурки, я только-только успеваю взять из-за седла бурку, а через десять минут нас, сбитых под одной буркой, сечет крупою и снегом и режет ветром, от которого некуда укрыться.
Этот декабрь длится полчаса. Вместо Сванетии - сеновал облаков. Туманы, которыми завалены все сванские ущелья, лезут по откосам, чтобы перевалить в Нижнюю Сванетию, но оттуда их встречает ток теплого воздуха, он ударяет туманы под подбородок, и вертикальной спиралью они делают сальто и снова сваливаются в Верхнюю. О направлении ветра говорить нельзя. Из-за каждого камня дует свой собственный, абсолютно автономный ветер. На полминуты разрежается туман и смутно, как на передержанной пластинке, мы видим темные овраги между хребтами, бегущими, как корни столетних деревьев. А над путаницей гор и ущелий - Кавказский хребет и мягкий купол Эльбруса за хребтом.
Снеговые пики врезаны в небо и голубоватые ледники перекинуты через хребет, как свеже накрахмаленные полотенца. Взбираюсь на голый бугор, высшую точку перевала. На этом бугре встречаются ветры всех окрестных ущелий. Шиферные пласты на нем настолько продуты, отслоены и заострены, что страшно провести пальцем вдоль их лезвий - можно порезаться.
Наверх шли шесть часов - вниз четыре. Лошади шагают облегченно. На подъеме они то и дело останавливались отдышаться. Сочны заросли рододендронов, чьи листья точно из эмалированной
стр. 24
жести, а длинные деревянистые стебли стелются по земле, причесанные ветром в одну сторону. Дождь дробит дорогу. Она кружится зарослями, как перерезанный червяк. Скоро она перестает быть дорогой и становится речкой. Дождь мочит нас с упорством хозяйки, размачивающей треску к обеду. Лесная дорога сваливается в приречную ложбину. Многобашенное, копченое, безлюдное селение против нас. Это - Кале. Огибаем молчаливую белую мазанку врачебного пункта с отяжелевшим на шесте красным флагом и развьючиваемся около дощатого балагана. Хозяин его, высокий черный бородатый сван. Здесь духан.
Мы в Вольной Сванетии.
Духан - две комнаты. На полу комнаты - костер, в обвод - нары. Дым, жиганув глаза, вываливается в дверь, окна и щели шиферных пластов, наваленных на жиденькие шуршащие сохлым листом березовые стропила. В холод снаружи кажется, что изба горит, так густо из нее валит дым. С шифера каплет на скамьи и вещи. Духанщик приносит заступ и сильным ударом чуть сдвигает шиферину в бок. Капать начинает в другом месте, а тут перестает. Эти шиферные крыши страшноваты.
В шиферной плите - пуды. Бывает - население избы давят рухнувшие глыбы, напоминающие тротуарные плиты.
Из горного леса взлетает к небу дымовая груша, снизу облизанная красным, длинным огнем.
- Лесной пожар? - спрашиваю я.
Меня уже давно разглядывает седой сван с палкой. Он переводит глаза на дым и медленно торжественно говорит:
- Это пастухи ночуют.
Спрашиваю переводчика:
- Откуда он это знает?
Сван отвечает уверенно:
- Знаю, это мой лес.
Он гражданин Вольной Сванетии и все сванские леса называет своими.
Костер обогревает нас полуголых и лижет подвешенные над ним размокшие ботинки и куртки. Чайника в духане нет. Есть котел, но духанщик его давать не хочет, ибо в этом котле и варится суп и стирается белье. Нас это не трогает. Мы чистим жирный чугун золою и песком, умиляемся бархатному вкусу нашего чая.
Лицо духанщика хмуреет и темнеет; он подолгу глядит на нас, уходит и снова возвращается. Наконец, он заявляет:
- Может быть, вы что-нибудь потребуете из пищи?
Я прошу передать духанщику:
- Пусть скажет, что у него есть.
Но духанщик настаивает - пусть выбирает.
Я начинаю робко: - Яйца есть?
Духанщик смотрит на костер. На небо. На свои сапоги, на меня и говорит - "нет".
- Курица есть?
стр. 25
- Нет.
- Баранина есть?
- Нет.
Я бунтую. Так можно два дня называть блюда и все-таки не угадать того, что у него есть. Пусть он прямо скажет. Духанщик опять думает и говорит:
- Хлеб и сыр.
- Пусть дает хлеб и сыр, - кричим мы.
- Но хлеб совершенно мокрый и не годится, - поспешно извиняется духанщик. - Зато есть вино.
- Вина нам не надо.
Выручает осетин. Он отправляется в деревню, быстро находит знакомых и скоро перед нами горка яиц по пятаку за штуку и крынка молока за шесть гривен. Знающие люди говорят, что нам повезло, что раздобыть здесь в деревне столько продуктов можно только раз в месяц.
Духанщик входит к нам хмурее прежнего и говорит:
- Собирайтесь отсюда вон.
Мы негодуем.
- Почему?
- Мне невыгодно вас держать, вы занимаете целую комнату и не желаете пить вина.
Мы предлагаем:
- Возьмите с нас за ночлег и за "комнату".
Духанщик злится:
- Да за что я здесь с вас буду брать? - За ведро воды? За эти лавки? За пару поленьев? Вином я торгую, комнатой нет, собирайтесь отсюда!
С большим усилием отстаиваем мы нашу жилплощадь, купив у хозяина по невероятной цене коробку папирос.
На другой день расплачиваемся за ночлег, нары, костер, воду. Все это духанщик укладывает в цифру 18 копеек.
Сырая, холодная ночь быстро наваливается на духан. Мы подстилаем под себя полупросохшую одежу, кладем концами в костер несколько коряг подлиннее - ночью будем сдвигать обгорающие концы, - закрываем окна и двери от воров, но через пять минут, заболев коклюшем, в мучительном дыму, открываем настежь все, что только возможно. Лучше быть обкраденным, чем скончаться в коптилке.
Синий дым объезжает комнату. Запахом паленой мокрой шерсти прочно оседает на ворсе наших одежд и щетках небритых щек.
Скрипит в изголовьи фанерный цибик с отсырелой мукой. Фыркают кони за стеной, харкает Ингур, звезды на ципочках обходят ночные колпаки гор.
Бурка чернее ночи и сырее ее.
Завтра утром маршрут: ледники, Местия, столица Вольной Сванетии.