стр. 15
В. Вересаев.
ДВА ОТРЫВКА ИЗ ПОВЕСТИ "В ТУПИКЕ".
И ангелы в толпе презренной этой
Замешены. В великой той борьбе,
Какую вел Господь со князем скверны,
Они остались - сами по себе.
На Бога не восстали, но и верны
Ему не пребывали. Небо их
Отринуло, и ад не принял серный,
Не видя чести для себя в таких.
Данте, "Ад", III, 38 - 42.
ОТРЫВОК ПЕРВЫЙ.
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря...
В бурю белогривые волны подкатывались почти под самую терраску белого домика с черепитчатою крышею и зелеными ставнями. В домике жил на покое, с женою и дочерью, старый врач-земец Иван Ильич Сартанов, постоянный участник пироговских с'ездов. Врачам русским хорошо была знакома его высокая, худая фигура в косоворотке под пиджаком, с седыми волосами до плеч и некурчавящеюся бородою, как он бочком пробирался на с'езде к кафедре, читал статистику смертных казней и в заключение вносил проект резкой резолюции, как с места вскакивал полицейский пристав и закрывал собрание, не дав ему дочитать до конца. Во время войны он стал-было подводить на с'езде статистику убитых и раненных на фронтах, обронил слово "бойня" - и очутился в Бутырках. При Советской власти он снова был арестован и отправлен в Москву с двумя спекулянтами и черносотенцем-генералом. По дороге Иван Ильич, ночью на тихом ходу соскочил с поезда и скрылся. Друзья добыли ему фальшивый паспорт, и он, с большими приключениями, перебрался в Крым.
---------------
...Сели обедать. Поели постного борща и мерзлой, противно-сладкой вареной картошки без масла, потом стали пить чай, - отвар головок шиповника; пили без сахару. После несытной еды и тяжелой физической работы хотелось сладкого. Каждый старался показать, что пьет с удовольствием, но в теле было глухое раздражение и тоска.
стр. 16
Катя вдруг рассмеялась.
- Господа, помните прежние времена, как, бывало, все ужасались на жизнь студентов? Бедные студенты! Питаются одним только чаем и колбасой! Представьте себе ясно: настоящий чай, сахар, как снег под морозным солнцем, румяная французская булка, розовые ломтики колбасы с белым шпиком... Бедные, бедные студенты!
Все рассмеялись. Уж очень, правда, смешно было вспомнить и сравнить. Стало весело, и раздражение ослабело. Катя, смакуя, продолжала:
- Или, помните, калоши студенческие? Тусклые, потрескавшиеся, с маленькой только дырочкой на одной пятке! Вы подумайте: калоши! Домой не приносишь лепешек грязи, чулки сухие, и только чуть мокро в одной пятке!.. Правда, бедные студенты?
Наружная дверь без стука открылась, вошла в кухню миловидная девушка в теплом платке, с нежным румянцем, чудесными, чистыми глазами и большим, хищным ртом.
- Добрый день!
- А, Уляша!.. Садитесь, попейте чайку.
Девушка поставила на стол две бутылки молока, покраснела и села на табуретку. Иван Ильич, расхаживая по кухонке, спросил:
- Ну, что хорошенького слышали про большевиков? Где они сейчас?
- Вы, чай, лучше знаете.
- Откуда ж нам знать?
- Вчера почта из города проезжала, ямщик сказывал, - в Джанкое.
Иван Ильич захохотал.
- Ого! Быстро они у вас шагают!.. Что же, ждут их у вас на деревне?
Уляша промолчала и с неопределенною улыбкою взглянула в угол.
- Большевиков-то у вас, должно быть, не мало.
- Кто ж их знает?.. - Она застенчиво улыбнулась и вдруг: - да все - большевики!
- Вот как?
- И папаша большевик, и все наши большевики.
- И вы тоже?
- Ну, да!
- А что такое большевизм?
- Сами знаете.
- Нет, не знаю. Каждый по своему говорит.
- Представляетесь.
- Ну, все-таки, что ж такое большевизм?
Уляша помолчала.
- Дачи грабить.
- Что?!
- Дачи ваши грабить.
Иван Ильич захохотал на всю кухню.
- Точно и верно определила. Молодец Уляша!
стр. 17
Катя сказала:
- Вот, Уляша, вы говорите, что и вы большевичка. Что же, вы пойдете, например, нас грабить?
- Все пойдут. Уж теперь сговариваются. Отказываться никому не позволят. А мне что ж свое терять?
- Почему же именно дачников грабить?
- Они богатые.
- А мужики у вас в деревне не богатые? Вон Албантов одного вина продал осенью на сто двадцать тысяч. Сами же вы говорили, что у каждого мужика спрятано кереонк на двадцать-тридцать тысяч. Где же нам, дачникам, до вас?
- Нет, мужики не считаются богатыми.
- Да почему же, почему? Вон у вашего отца - две лошади, две коровы, гуси, свиньи, десятка два барашков... Да вы бы дня, напр., не стали есть так, как мы едим. Теперь только мужики у нас и богаты.
- Мы работаем. А дачники все лето на берегу лежат голые, да цветы по горам собирают.
Катя возмутилась. Она стала говорить об интеллигентном труде, о трудности его. Потом стала об'яснять, что большевики хотят лишить людей возможности эксплоатировать друг друга, для этого сделать достоянием трудящихся землею и орудия производства, а не то, чтобы одни грабили других.
Возмутился Иван Ильич и напал на Катю.
- Это ты о социализме говоришь, а не о большевизме... Нет, Уляша, большевизм именно в том, как вы говорите: грабь, хватай, что увидишь, не упускай своего! Брось работать и бездельничай. И только о себе одном думай.
Уляша выпила чай, сказала "спасибо" и встала.
- Папаша велел сказать, что с завтрашнего дня молоко по три рубля кварта.
Анна Ивановна всплеснула руками.
- Да что ты, Уляша, говоришь! Было полтора, и вдруг три рубля, вдвое больше!
- И потом больше не велел вам носить, сами ходите. Много, говорит, время уходит.
Иван Ильич решительно сказал:
- Ну, нечего тогда разговаривать. Столько платить не можем. Не надо. Пейте сами.
Уляша застенчиво улыбнулась, покраснела и сказала:
- До свиданья вам!
- До свиданья.
Катя протянула печально:
- Значит, и без молока!
Иван Ильич сердито накинулся на нее:
стр. 18
- Я не понимаю, с чего ты вдруг вздумала защищать перед нею большевизм. Удивительно своевременно!
- Пусть же она знает, что такое большевизм в идее.
- "В идее"!.. Чрезвычайки, расстрелы, разжигание самых хамских инстинктов - и идея!
Они стали спорить, сердясь и раздражаясь. Иван Ильич махнул рукою и ушел в спальню.
Лег на постель и стал читать газету. В обычном старом стиле сообщалось о доблестных добровольческих частях, что они, "исполняя заранее намеченный план", отступили на восемьдесят верст назад; приводилось интервью с главноначальствующим Крыма, что Крыму большевистская опасность безусловно не грозит; сообщалось, что Троцкий убит возмутившимися войсками, что по всей России идут крестьянские восстания, что в Кремле всегда стоит наготове аэроплан для бегства Ленина. Ничему этому не верилось, но все-таки приятно было читать.
Темнело. Начиналась самая трудная пора дня. Керосину не было, и освещались деревянным маслом: в чайном стакане с маслом плавал пробочный поплавок с фитильком. Получался свет, как от лампадки. Нельзя было ни читать, ни работать. Анна Ивановна вязала у стола, Иван Ильич медленно расхаживал по узкой спаленке меж кроватями, кипя от вынужденного бездействия. В железной печке полыхали дровешки, от нее шел душный жар. По крыше шумел злобный норд-ост, море металось и с грохотом бросало на берег кипящие бешенством волны. Катя убралась с посудою и ушла в бывшую каморку для прислуги за кухней, где она теперь жила зиму. Там, не жалея глаз, она села с книгой к своей коптилке.
---------------
Вечером пили в кухне чай. Снаружи в кухонную дверь постучались. Иван Ильич отпер.
- А-а, профессор!
Вошел профессор с женою, - знаменитый академик Дмитревский, плотный и высокий, с огромною головой. Его работы по физике были широко известны за границей. Несколько лет назад он открыл способ опреснения морской воды силою солнечной энергии и работал над удешевлением этого способа. Но все сложные аппараты остались в России, а он второй год проживал на своей крымской даче и зарабатывал хлеб тем, что паял мужикам посуду и готовил для потребиловки жестяные коптилки.
Сочным, жизнерадостным голосом, наполнившим всю кухню, профессор сказал:
- Ну, погодка! Еле дошли до вас! Ветер еще сильнее стал, с ног сшибает. Мокреть какая-то падает и сейчас же замерзает... Gruss aus Russland!
Он счищал ледяшки с седой бороды и усов. Профессорша скорбно вздохнула:
- Да, Gruss aus Russland... Так и представляется: холод, все жмутся в
стр. 19
дымных, холодных комнатах, грызут хлеб из конопляных жмыхов с соломой и ждут обысков.
Катя сняла со стола самовар и поставила на пол к печке.
- Садитесь, сейчас подогрею самовар.
- Не надо, мы уж пили.
- Все равно, мне нужен кипяток, заварить отруби для поросенка.
Профессорша села на стул около плиты.
- А у меня горе какое, Анна Ивановна! Весь день сегодня проплакала... Представьте себе, любимое мое кольцо с бриллиантом, свадебный подарок мужа, - пропало сегодня.
- Что вы говорите? Наталья Сергеевна! Ведь вы же его никогда с пальца не снимали!
- Да... Так странно! - Наталья Сергеевна машинально оглянулась и понизила голос. - Вы знаете княгиню Андожскую?
- Это, что у Бубликова живет, красавица такая?
- Да. Ее мужа, морского офицера, во время революции матросы утопили в море, все их имения конфискованы. Живет она с маленькой дочкой и старухой матерью у Бубликова, он ее гонит, что не платит за комнату. Ужасно несчастная. Так вот, пришла она сегодня утром к нам, я тесто месила. Увидела кольцо и пришла в восторг. "Как, - говорит, - можно с ним тесто месить! Ведь пачкается кольцо, портится" - "Боюсь, - говорю, - потерять, очень дорого мне это кольцо". Ну все-таки убедила меня, сняла я и положила на туалет. Через четверть часа она ушла, а после обеда хватилась я кольца, - нету. Весь туалет обыскали, все отодвигали, - нету. Когда княгиня была, муж в столовой мыл пол, он видел, что княгиня подошла к туалету и странно как-то стояла... Только вы, пожалуйста, никому этого не говорите! - испугалась Наталья Сергеевна.
- Может быть, кто другой взял, - сказала Анна Ивановна.
- Никого решительно не было больше. Я ей написала письмо, завтра утром пошлю. Уж не знаю... Пишу: вы для шутки взяли мое кольцо, чтоб напугать меня, зная, как оно мне дорого. Пошутили, и будет. Будьте добры прислать назад.
Катя взволнованно воскликнула:
- Да нет! Это не может быть! Такая на вид культурная, изящная!
- Тяжелое происшествие! - поморщился профессор.
- Господи, как мы все зачерствели! Ясно, погибает с голоду человек! И погибнет, а мы и не заметим!
Наталья Сергеевна сочувственно вздохнула и, занятая своими заботами, продолжала:
- А вы слышали, у Агаповых вчера ночью выбили стекла. У о. Воздвиженского на-днях кухню подожгли. Чуют мужики, что большевики близко... Господи, что же это будет! Я так боюсь, так боюсь!.. Двое мы на даче с мужем, одни; он старик. Делай с нами, что хочешь.
Катя нетерпеливо закусила губу и стала подкладывать в самовар углей.
стр. 20
Она не выносила этого ноющего, тревожного тона профессорши, с вечными страхами за будущее, с нежеланием скрывать от других свои горести и опасения. Разве же теперь можно так?
Профессор обратился к Ивану Ильичу:
- Заметили вы, как деревня опустела? Вся молодежь ушла в горы. Это - ответ деревни на мобилизацию краевого правительства. Ни один не явился. Говорят, пришлют чеченцев из дикой дивизии для экзекуции, решено прибегнуть к решительным мерам.
Иван Ильич захохотал:
- Это - добровольческая армия!
- Да-а... Дело с каждым днем усложняется. Говорят, на-днях в деревне были большевистские агитаторы, собрали сход и об'явили, чтоб никто не являлся на призыв, что красные войска уж подходят к Перекопу и через две недели будут здесь. А в городе я вчера слышал, когда на лекцию свою ездил в народном университете: пароходные команды в Феодосии бастуют, требуют власти советам; в Севастополе портовые рабочие отказались грузить грузы для добровольческой армии и вынесли резолюцию, что нужно не ждать прихода большевиков, а самим начать борьбу. Агитаторы так везде и кишат.
Анна Ивановна взволнованно сказала:
- Ведь ждали, в Феодосии должен был высадиться греческий дессант!
- Да, но высадился он в Константинополе. Там революция, правительство бежало.
Наталья Сергеевна воскликнула с отчаянием:
- Господи, что это творится в мире!.. Неужели же союзники бросят нас на произвол? Говорят, французы оставили Одессу... Я все об одном думаю: придут большевики в Крым, - что тогда будет с Митей?
Иван Ильич большими шагами расхаживал по кухонке. Он угрюмо сказал:
- Охота ему была итти в добровольцы!
- Так ведь вы же знаете его: человек совершенно аполитический. Ему бы только сидеть в кабинете со своими греческими книгами, на уме у него только элевсинские мистерии, кабиры какие-то. Об'явили призыв, - что же мне, - говорит, - скрываться, жить нелегально? Я на это неспособен.
У Кати стало неестественное лицо, когда Наталья Сергеевна заговорила о сыне. Она равнодушно спросила.
- Давно он вам не писал?
- Давно. И все в боях. Так за него сердце болит!
Сильный стук раздался в кухню. Блеснули золотые погоны, молодой голос оживленно сказал:
- Мир вам! Здравствуйте! Папа и мама не у вас?
- Митя!!
Все вскочили и бросились навстречу.
Бритый, с тонким и обветренным лицом, Дмитрий сидел за столом, жадно
стр. 21
ел и пил, и рассказывал, с жадною радостью оглядывая всех. По тонким губам изредка проносилась всегдашняя его особенная улыбка про себя.
Их полк отвели на отдых в Джанкой, он обогнал свой эшелон и приехал, завтра обязательно нужно ехать назад. Он останавливал взгляд на Кате и быстро отводил его. Наталья Сергеевна сидела рядом и с ненасытною любовью смотрела на него.
- Ну, что у вас там, как, - рассказывай.
- А вы знаете, у вас тут, в тылу, оказывается, работают "товарищи". Сейчас, когда я к вам ехал, погоня была, - контр-разведка накрыла шайку в одной даче на Кадыкое, - с'езд какой-то подпольный. И двое совсем мимо меня пробежали через дорогу в горы. Я во-время не догадался, только когда наших увидел из-за поворота, понял. Все-таки пару пуль послал им в догонку, одного товарища, кажется, задел, - дальше побежал, припадая на ногу.
Катя приглядывалась к Дмитрию: что-то в нем появилось новое, - он загрубел, движения стали резче и развязнее, и он так просто рассказывал о своем участии в этой охоте на людей.
Иван Ильич засмеялся.
- Ого, какой вояка стал!
Профессор поспешно спросил:
- Как дела у вас в армии?
- Знаешь, папа, смешно, но это так: мы там меньше знаем, чем вы здесь.
- Нет, я про то, - какое в армии политическое настроение? За что вы, собственно боретесь?
Дмитрий неохотно ответил:
- Розно. Есть части, совершенно черносотенные, только о том и мечтают, чтоб вернуть старое и расправиться с мужиками и евреями, - напр., сводно-гвардейский полк, высший командный состав. Но офицерская молодежь, особенно не кадровая, - почти сплошь за Учредительное Собрание.
Иван Ильич захохотал своим раскатистым смехом.
- И вы верите, что вас не проведут на мякине, как наивных воробушков?
Дмитрий слабо и немного виновато улыбнулся. Катя размешивала деревянною ложкою заваренные кипятком отруби. Он спросил:
- Что это вы, Катя, мастерите?
- Месиво для поросенка. Сейчас пойду кормить. - Она надела пальто, повязалась платком. - Хотите посмотреть поросенка моего?
- Пойдемте! Давайте, я миску понесу... Мы сейчас.
- Только оденьтесь. Холодно.
Они вышли.
---------------
Ветер шумно проносился сквозь дикие оливы вдоль ограды и с бешенством бил в стену дачи. Над морем поднимался печальный, ущербный месяц.
стр. 22
Земля была в ледяной коре, и из блестящей этой коры торчали темные былки прошлогодней травы.
Катя с Дмитрием зашли на ту сторону дачи. Под лестницею на мезонин был чуланчик, из него неслось взволнованное хрюканье и повизгивание.
- Давайте миску. - Катя отперла дверь и исчезла с мискою в темноте чулана. Оттуда послышался ее смеющийся голос: - Погоди, дурачок! Ах, ты, Господи! Миску опрокинешь!.. Пошел прочь! Ну, ешь! Жаднюга!
Она вышла из чулана. Дмитрий протянул ей обе руки.
- Ну, Катя, здравствуйте!
И крепко пожимал ей руки, и смотрел в ее похорошевшее лицо.
- Рассказывайте, Катя, как вы тут живете.
- Как живу! Я всегда хорошо живу. Может, надоест, а сейчас очень все интересно. Вот поросенок этот, - столько нового, неожиданного, я и не думала, что свиньи такие умные. Наседка уж сидит на яйцах. И еще очень интересно в кухне готовить. Вы знаете, если слушать, - у всех вещей свои голоса. Каждая кастрюля на плите, каждая сковорода имеют свой звук. Я, не глядя, чувствую, когда закипает молоко, когда каша густеет. Ужасно интересно в этом шипеньи и клокотаньи ловить чуть слышные живые голоса. И новые кушанья выдумывать. Не видишь времени. Дни, как стрелки, проносятся, - жжик, и падают.
Дмитрий смотрел на нее говорящими глазами и улыбался.
- Смотрю я на вас, и мне вспоминается Паскаль. Он говорит, что мысль наша всегда обращена к прошедшему и будущему, а о настоящем мы никогда не думаем, и поэтому никогда не живем, - только все надеемся жить... А вы вот это умеете, - из всего извлекать настоящее. Как это редко!
- Ну, Дмитрий, это все пустяки. Расскажите про себя. Правду. Что у вас?
Дмитрий вздохнул.
- Что у нас... Катя, так скверно, так скверно, что хуже и нельзя! Нигде никаких решительно корней, народ относится к нам враждебно, весь пропитан большевистской злобой, совершенно одичал, звериные стали какие-то глаза и звериные, алчные лапы, - только рвать, забирать себе все, что увидят. И сам тоже звереешь. Кругом кровь, грязь, без конца. И в каком-то далеком, далеком прошлом представляется - лампа с зеленым абажуром, Эсхил, Гераклит, несравненный мой Эрвин Роде, Виламовиц. И кажется, - никогда уже никому это не будет нужно. Происходит новое нашествие варваров. Ведь, по существу, это война охлоса против культуры, против всех высших духовных ценностей. Вместо науки - публицистика "Правды", вместо поэзии - Демьян Бедный, вместо живописи - толстопузые попы и звероподобные генералы на плакатах...
- Дмитрий, нельзя так. Это же временное.
- Временное? А культура гибнет, все кругом жжется, разрушается. Что мне до того, что в свое время пришло Возрождение? А Венера-то Милосская без рук, фидиевы скульптуры безголовые, от Архилоха, Сафо, Гераклита остались одни клочья. А главное, - и в народ я теперь потерял всякую
стр. 23
веру. Теперь он открыл свой подлинный лик, - тупой, алчный, жестокий. Какой беспросветный душевный цинизм, какая безустойность! В самое дорогое, в самое для него заветное наплевали в лицо, - в Бога его! А он заломил козырек, посвистывает и лущит семечки. Что теперь когда-нибудь скажут его душе Рублев, Васнецов, Нестеров?
Растрепанные тучи мчались по небу, - бесшумные и стремительные. Ветер, как взбесившаяся хищная птица, налетел из-за угла, толкал обоих в спину и яростно начинал трепать оледенелые ветки акаций и тополей.
- Холодно вам, Дмитрий? А, правда, не хочется уходить?
- Ничего, пусть холодно.
- Вот что. Пойдем на террасу. Она на юг, там тихо.
Стульев не было на террасе, был только большой садовый стол. На столе кучами лежала мерзлая земля, черепки разбитых садовых горшков, путаная мочала. Шум ветра был меньше слышен, но зато море грохотало. Под студено-зеленоватым лунным светом белые водяные горы вырастали, казалось, перед самой террасой и вдруг проваливались куда-то.
- Дмитрий, зачем вы все-таки идете вместе с ними? Неужели вы не чувствуете, за что они борются?
Дмитрий озлобленно ответил:
- За что бы ни боролись! С кем угодно, только против этих мерзавцев!.. Ох, Катя, вы их тут не знаете, в своем далеке... Если бы увидели своими глазами, - прокляли бы жизнь, прокляли бы все на свете... - Он взволнованно замолчал. - Я никому не хотел рассказывать, - ну, вам расскажу. Только не говорите никому. Я тут привез Агаповым кой-какие вещички их убитого сына Марка. Он убит, да. Но как... Под Татаркою был у нас бой. Впереди матросы шли на нас, в кожаных куртках, сомкнутой колонной, по германскому образцу. Нужно отдать справедливость, - как львы, шли под пулеметным огнем. К вечеру разбили нас и погнали. Ротный наш командир упал с простреленной ногой, махнул нам рукою и устроил себе смерть под музыку.
- Это что такое?
- Ручную гранату под голову, дернуть капсюль и трах!.. Это у нас называется - смерть под музыку. Чтоб живым не попасться в их руки... Рассеялись мы во все стороны. Едет по дороге в тачанке мужчина мещанистого вида. Револьвер ему ко лбу, снял с него пиджак, брюки, переоделся и побежал балкою.
Катя дрогнула.
- Вот вы еще чем можете возмущаться! - улыбнулся Дмитрий. - Вижу, тащится Марк, на руке несет другую свою руку, раздробленную в локте. Повел его. Уж ночь. Вдали лай собак, огни. Осторожно подходим, вдруг: "Стой! Кто идет?". Взяли нас, повели. Железнодорожный полустанок, весь зал набит матросами. Огромный, толстый матрос, - я бы подмышку подошел ему, - подходит ко мне: "Кто такой?" - Мещанин, - говорю, - мелитопольский. Вижу, раненный человек, повел его, не знаю, кто такой. - "А-а, - говорит, - ваше благородие!" Развернулся и кулаком Марка в ухо.
стр. 24
- Раненого?!
- Раненого. Пошел он летать под кулаками и пинками по всему залу. Перебитая рука мотается, вопль, - понимаете, животный вопль зверя, которого забивают на смерть...
Катя глухо застонала.
- Не надо!
Дмитрий беспощадно продолжал:
- Скоро замолк, а тело все летает из конца в конец. Тяжелыми сапогами с размаху в лицо, хохот грубый, шуточки... Толстый ко мне: "ну-ка, товарищ, пойди-ка сюда!" Руку мне за пазуху, нащупал в внутреннем кармане жилетки бумажник, вытаскивает. А там удостоверение мое, - поручик Дмитревский. Развернулся он наотмашь, и дальше я ничего не помню... Очнулся в комнатке кассира, в окошечко билетной кассы из залы свет, - лежит рядом Марк с раздутым, черным лицом, с стеклянными глазами, уже не дышит. Ощупываю себя, - тело ноет, но кости целы. Вдали выстрелы, все ближе. Пулемет затрещал, звенят разбитые стекла. Суматоха, матросы попадали на пол. - "Это недоразумение! Свои!". Комиссар к телефону. Вдруг - "ура!". Нет, не "свои"... Граната в залу, матросы поскакали в окна, выстрелы, лампа упала и потухла. Открывается дверь, входят двое, один нажал кнопку электрического фонарика карманного, свет упал на его рукав, - череп с перекрещенными мечами. Марковцы!.. Я хотел крикнуть и только мог застонать. Они назад. - "Господа, тут еще товарищи!". Я собрал все силы, крикнул: "свои! свои!"... И опять потерял сознание.
Он замолчал. Катя вздрагивала короткими толчками всего тела.
Ветер завыл и с шумом пронесся поверху. Чудовищные волны лезли на берег, шипели пеною, разбивались с гулким, металлическим звоном и, задохнувшись, ползли назад.
- Кто это пережил, Катя...
- Не надо говорить... - Катя блуждала вокруг глазами. - Что это за звон какой кругом? Такой нежный-нежный?
Дмитрий с недоумением смотрел на нее.
- Я не слышу. Море гудит.
Катя сказала настойчиво и тоскливо:
- Нет, другой какой-то звон. Стеклянный, особенный.
- А ведь правда.
- Ах, вот что! Это ветки оледенелые звенят... Как странно!
Они подошли к перилам. Ледяшки, облепившие ветки акаций, стукались под ветром друг о друга, и мелодический, тихий, хрустальный звон стоял в воздухе, независимый от медного рева моря.
- Пойдемте, - сказала Катя.
Они пошли. За домом рев моря стал глуше, и яснее раздавался по всему саду таинственный, нежный хрустальный звон.
Катя остановилась.
стр. 25
- Дмитрий! - Она, задыхаясь, смотрела на него. - Митя! Милый мой! Любимый! Так вот что тебе приходится там...
Девушка припала к его плечу, он заглядывал в ее румяное от холода, небывало прекрасное лицо и целовал в губы, в глаза.
---------------
... Профессорша пекла на дорогу Дмитрию коржики, профессор в кабинете готовился к лекции.
- А где Дмитрий?
- Дрова колет в сарае, сейчас придет. - Наталья Сергеевна была отчего-то сильно взволнована. - А вы знаете, мы вчера с Митей засиделись до пяти часов утра.
В дверь постучались. Срывающийся женский голос спросил:
- Можно войти?
Наталья Сергеевна побледнела.
- Княгиня. Вы знаете, я ей утром письмо-таки послала. Ах, Боже мой!.. Можно, можно!
Растерянно улыбаясь, она суетливо пошла к двери. Княгиня вошла с огромными, широко-открытыми глазами, с неулыбающимся лицом.
- Наталья Сергеевна! Я сейчас получила ваше странное письмо. Как вам это могло прийти в голову?.. Да разве бы я позволила себе так шутить с вами?.. Хорошо ли вы искали везде?
- Кажется, все переглядела.
- Ведь вы, я помню, на туалет кольцо положили. Отодвигали вы туалет?
Наталья Сергеевна поспешно ответила:
- Нет.
- Позвольте, я посмотрю.
Княгиня стала отодвигать туалет. Наталья Сергеевна продолжала сидеть на месте.
- Ну, так и есть! Вот же оно! У плинтуса лежало, среди сора!
Она выпрямилась и протянула кольцо.
- Ах, так вот где было. Да... Да...
Наталья Сергеевна взяла кольцо, избегая смотреть княгине в глаза. И та тоже не смотрела. И говорила облегченно:
- Ну, вот! Слава Богу! Я так рада... И как вы могли подумать, что я стала бы с вами так шутить!
Княгиня посидела немножко и ушла. Из кабинета вышел профессор и остановился на пороге. Молчали. Катя спросила:
- А вы смотрели за туалетом?
- Все, все пересмотрела! - заговорщицки ответила Наталья Сергеевна. - Несколько раз отодвигала, и сору там никакого не было, я все вымела. А она так сразу и нашла! И как будто меня вдруг что осенило ответить ей, что не смотрела.
Профессор поморщился и пошел обратно к себе в кабинет. Вошел с террасы Дмитрий.
стр. 26
- Ну, мама, дров наколол тебе на целый месяц. А, Катя!.. Мама, мы сейчас пройдемся, мне нужно отнести Агаповым вещи Марка.
- Скорей только возвращайтесь. Через полчаса завтрак будет готов.
Катя с Дмитрием вышли. Дмитрий сказал:
- Забыл я топор в дровяном сарае, - не стащили бы. Зайдем, я возьму.
В сарае Дмитрий обнял Катю и стал крепко целовать. Она стыдливо выпросталась и умоляюще:
- Не надо!
- Ну, Катя...
- Вот сколько ты дров наколол!.. Где же топор?
- Э, топор! Его вовсе тут и нету!
Дмитрий крепко сжимал Кате руки и светлыми глазами смотрел на нее. Она сверкнула, быстро поцеловала его и решительно двинулась к выходу.
- Пойдем!
Они пошли вдоль пляжа. Зелено-голубые волны с набегающим шумом падали на песок, солнце, солнце было везде, и теплый золотой ветер ласкал щеки.
Катя просунула руку под локоть Дмитрия и сказала:
- Вот что, Митя! Что ты вчера рассказал про себя, про Марка, - это что-то такое огромное, - как будто все эти горы вдруг сдвинулись с места и несутся на нас. Я всю ночь думала. Это и есть настоящая война. Если люди могут друг друга убивать, все жечь, разрушать снарядами, то перед чем можно тут остановиться? Так уж много нарушено, что остальное пустяки. А когда идут рыцарства и всякие красные кресты, это значит, что такие войны изжили себя, и что люди сражаются за ненужное. И знаешь, мне начинает казаться: когда победитель бережно перевязывает врагу раны, которые сам же нанес, - это еще ужаснее, глупее и позорнее, чем добить его, потому что как же он тогда мог колоть, рубить живого человека? Настоящая война может быть только в злобе и ненависти, а тогда все понятно и оправдательно.
Дмитрий слушал серьезно, с улыбающимися для себя тонкими губами.
- Это оригинально.
- Нет, это правда. И вот, Митя... Те матросы, - они били, но знали, что и их будут бить и расстреливать. У них есть злоба, какая нужна для такой войны. Они убеждены, что вы - наемники буржуазии, что сражаетесь за то, чтоб оставались генералы и господа. А ты, Митя, - скажи мне по-настоящему: из-за чего ты идешь на все эти ужасы и жестокости? Неужели только потому, что они такие дикие?
В глазах Дмитрия мелькнуло страдание и растерянность, как всегда при таких разговорах.
- Это, Катя, сложный вопрос.
- Ничего не сложный.
Дмитрий украдкою оглянулся, поднес Катину руку к губам и шопотом сказал:
стр. 27
- Зачем, зачем теперь об этом говорить? Катя! Так у нас мало времени, - давай забудем обо всем. Когда-то мы опять свидимся! А мы будем ворошить то, чего, все равно, не изменить... Вот дача Агаповых. Зайдем.
- Я с какой стати? Не хочу я к ним. Я тут тебя подожду.
- Ну, хорошо. Только отдам, и сейчас.
Он ушел. Садовник вскапывал клумбы у широкой террасы. Грузная Гуриенко-Домашевская стояла у калитки своей дачи и сердито кричала на человека, сидевшего на скамеечке у пляжа.
- Пьянчужка несчастный! Тут тебе не кабак! Думаешь, большевики близко, так и нахальничаешь! Подожди, пока твои большевики подойдут!
Человек на скамейке отругивался. Катя узнала пьяницу-столяра Капралова, сторожа мурзановской дачи. Гуриенко ушла. Катя подошла к нему.
- Чего это она?
- Х-хе-хе! Чортово окно! Пошел, говорит, прочь отсюда, мужик! Не смей тут петь, мне беспокойство!.. Да разве я у тебя? Я на бережку сижу, никого не трогаю. Какая язвенная, а? Сижу вот и пою...
Мой полштоф в кармане светит,
Рюмки гаснут на носу,
Ночью нас никто не встретит,
Мы проспимся на мосту...
Ты, говорит большевик. Нет, говорю, я не большевик. А все-таки, когда большевики придут, - ей-богу, голову тебе проломлю!
- А вы не большевик?
- Нет, не большевик. Когда в летошнем году экономию Бреверна разносили, я им прямо об'яснил: то ли вы большевики, то ли жулики, - неизвестно. Тащит кажный, что попало, - кто плуг, кто кабанчика; зеркала бьют. Это, я говорю, народное достояние, разве так можно? Вот дайте мне бутылочку винца, очень опохмелиться хочется. - "Ишь, говорят, какой смирный!". Да-а... А вы что такое делаете? За это они меня теперь и ненавидют... Жизнь разломали, - как ее теперь налаживать? И с той стороны, и с другой стороны идет русский народ. Братское дело! Брат на брата, друг на друга!
Глаза у него были умные и серьезные, тою интеллигентною серьезностью, при которой странно звучало: "кажный" и "я им об'яснил". Катя из глубины души сказала:
- Ах, Капралов, зачем вы пьете?
- Гм! Как пью, все видят. А как работаю, никто не замечает!
- Катерина Ивановна!
К ним бежала от дачи Ася Агапова.
- Катерина Ивановна, мы арестовали Дмитрия Николаевича, не выпускаем его, пока не выпьет кофе. А он рвется к вам, совесть его мучит, и кофе останавливается в горле. Сжальтесь над ним, зайдите к нам!
Была она хорошенькая и вся сверкала, - глазами, улыбкою, открытою шейкою. Катя поняла, что не отделаешься, и встала. Капралов, когда она с ним прощалась, придержал ее руку.
стр. 28
- А только все-таки имейте в виду: будет народное одоление. Все равно, как мошкара поперла. Нет сильнее мошки, потому, - ее много. А буржуазии - горстка. И никогда ей теперь не одолеть, - проснулся народ и больше не заснет.
У Агаповых было чисто, уютно и тепло, паркет блестел. На белой скатерти ароматно дымился сверкающий кофейник, стояло сливочное масло, сыр, сардинки, коньяк. Деревенский слесарь Гребенкин вставлял стекла в разбитые окна.
Катя со всеми поздоровалась, подошла к Гребенкину, протянула руку.
- Василий Иванович, вы разве и стекольщик? Ведь вы же слесарь?
Гребенкин, с впалою грудью, исподлобья взглянул обрадованными глазами и развязным от стеснения голосом ответил:
- Я на все руки мастер: и слесарь, и стекольщик, и огородник, и спекулянт.
- Катерина Ивановна, садитесь кофе пить, - позвала г-жа Агапова.
Катя чувствовала, - всем стало враждебно-смешно, что она поздоровалась с Гребенкиным за руку.
Г-жа Агапова рассказывала Дмитрию, как ночью кто-то выбил у них на даче стекла, как ограбили по соседству богатого помещика Бреверна.
- До чего дошло! До чего дошло! А как мы все радовались революции! Я сама ходила в феврале с красным бантом.
Муж ее, невысокий, с остриженною под машинку головою и коротко подрезанными усами, курил сигару и ласково улыбался.
- Ну, что же, ну, говорите нам прямо: как у вас дела в армии? - допрашивала Агапова. - Сумеете вы нас защитить или нет?
- Сумеем! - посмеивался Дмитрий.
Адвокат Мириманов, - у него была в поселке дачка, и он по праздникам наезжал из города отдохнуть, - покосился на стекольщика и знающим голосом тихо сказал:
- Скоро уж не будет надобности вас защищать.
- Почему?
Мириманов посмеивался своими умными глазами.
- Скоро все так переменится, что вы даже не ожидаете. - Он помолчал. - Ленин уже два месяца ведет тайные переговоры с великим князем Борисом Владимировичем. Будет инсценирован государственный переворот. Идейные вожаки большевизма заблаговременно исчезнут, а всех скомпрометированных прохвостов оставят на расправу, чтоб окружить большевизм мученическим ореолом и уйти с честью. Ленин, Троцкий и другие получают пожизненную пенсию по пятьдесят тысяч рублей золотом и обязуются уехать в Америку.
Агапова вздохнула.
- Дай-то бог! Там с ними уж легче будет управиться!
Сын Мириманова, - бледный юноша-студент с бритым лицом и томными, странно-красивыми глазами, - шушукался с Асею. Барышни Агаповы сверкали
стр. 29
тем особенным оживлением, какое бывает у девушек только в присутствии молодых мужчин. Они изящно были одеты, и красивые девические шеи белели в вырезах платьев. Глаза их, когда случайно останавливались на Кате, вдруг гасли и становились тайно-скучающими и маловидящими.
Катя решительно отказалась от кофе, - потому что она была голодна, потому что ей очень хотелось всего этого вкусного после мерзлой картошки и чаю из шиповника. Дмитрий сидел с Майей, сестрою Аси, глаза его горели мыслью, он с увлечением об'яснял, как надо понимать "Двенадцать" Блока, - что это гениальная сатира на корявую русскую революцию. Майя, с медленными, задумчивыми глазами, внимательно слушала.
Ася села за рояль и стала петь. Все песни ее были какие-то особенные, тайно-дразнящие и волнующие. Пела о ягуаровых пледах и упоительно мчащихся авто, о лиловом негре из Сан-Франциско, о какой-то мадам Лулу, о сладких тайнах, скрытых в ласковом угаре шуршащего шелка, - и обжигающе-призывен был припев:
Мадам Лулу,
Я вас люблю! -
Ей шепчут страстно и знойно...
Остро вспыхивали бриллианты в серьгах Аси. И была дурманящая, сладострастно-ластящаяся красота в ее песнях. И только мешал шум стекольщика и его чахоточный, как будто намеренно-громкий кашель.
И сверкало солнце, и мягко качались за окнами малахитово-зеленые волны. На Катю музыка всегда действовала странно: охватывало сладкое, безвольное безумие, и душа опьяненно качалась на колдовских волнах, без сил и без желания бороться с ними.
Подошел Дмитрий. От него слегка пахло дорогим коньяком. Он сказал извиняющимся голосом:
- Пять минут еще посидим и уйдем. Знаешь, после бивачной жизни так приятна эта чистота, блеск, эти оживленные лица...
Старик Агапов тоже подошел.
- Странно, знаете, слушать... Девочка, с ее чистой душой, совсем сама не понимает, что именно поет. Вот, послушайте-ка!
И, благодушно улыбаясь, он потирал руки.
Ах, где-же вы, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Изящный, как духи, как песенка без слов?
Такой беспомощный, как дикий одуванчик...
Гребенкин прервал пение намеренно-громким, не считающимся ни с чем голосом:
- Хозяин, эти стекла коротки, - наставить кусок, или есть у вас стекла побольше?
Агапов, мягко улыбаясь, подошел к нему.
стр. 30
- Нет, побольше нету. Уж наставьте эти, - ничего не поделаешь.
Потом, как-то странно нараспев, читал стихи молодой Мириманов. И стихи все были такие же, - говорившие о легком, бездумном весельи, праздной и богатой жизни, об утонченно-сладострастном соприкосновении мужчин и женщин.
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском,
Я трагедию жизни претворю в грезо-фарс.
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!..
Голос красиво и гибко пел, и баюкал на мелодических стихах. Катя вдруг отдала себе отчет, почему у студента глаза так странно-красивы и томны: они были искусно подведены снизу тонкою черною черточкою.
Катя с Дмитрием уходили. Барышни убеждали его отложить от'езд до завтра.
- Нынче именины Гуриенко-Домашевской, вечером все будут у нее. Она будет играть, Белозеров, наверно, придет, будет петь.
- Нельзя, сегодня вечером должен быть в полку.
Они вышли. Катя жадно дышала морским ветром, с души смывалась колдовская красота баюкающей музыки. Она вздрагивала плечами и повторяла:
- Какая гадость! Какая гадость!
Дмитрий удивленно спросил:
- Что гадость?
- Все! Все! Почему гниль может быть такой красивой и душистой? Как будто парфюмерный магазин, где все дорогие духи разбились и пролились, и кружится голова, и не хочется уходить, и вдруг - солнце, ветер, простор... Ах, как хорошо!
Дмитрий слушал с улыбающимися про себя губами. В голове приятно кружилось от коньяку, сверкали перед глазами зовущие девичьи улыбки, было сладкое ощущение покоя и уюта.
- И вот за них-то бороться! Как она спрашивала: "сумеете вы нас защитить?". А тебе не хочется, когда ты смотришь на них, чтобы все это взлетело к чорту, чтоб развалилась эта ароматно-гнилая жизнь?
Дмитрию хотелось закрыть душу от рвавшегося в нее из Кати буйно-злобного вихря, и не чувствовалось способности защищать эту жизнь, к которой, однако, в нем не было ненависти. Он взял в руки Катину руку и устало улыбнулся.
- Катя! Мне так ничего не хочется! Так не хочется! Одного только хочется: чтоб был мне какой-нибудь тихий уголок, чтоб никто не тревожил, и чтоб переводить Прокла. "Блажен, кто посетил наш мир в его минуты роковые"... Не пожелал бы я никому этого блаженства!
- Неужели же тебе неинтересно теперь жить?!
- Совсем неинтересно. Гораздо интереснее было бы изучать все это, как давно прошедшее.
стр. 31
Катя впилась в него пристальным, изучающим взглядом, от которого ему стало неловко.
- За что я полюбила тебя? - спросила она, как будто саму себя. И вдруг увидела его бесконечно усталое лицо, умный, прекрасно-сформированный лоб, что-то детски-беспомощное во всей фигуре, и горячий, матерински-женский огонек вспыхнул в душе.
Они шли, тесно под руку, по песку вдоль накатывавшихся волн. Дмитрий, с раскрывшеюся душою, говорил:
- ... какая-то полная атрофия активности. Там, где нужно мыслить, изучать, искать, у меня энергия неистощимая. Но где в жизни хоть шаг нужно сделать самостоятельный, меня отчаяние охватывает, и сама жизнь становится скучной, грубой и темной...
ОТРЫВОК ВТОРОЙ.
Приказ, за подписью коменданта Седого, об'являл, что, ввиду военного положения, гражданам запрещается выходить после девяти часов вечера. Замерло в поселке. Нигде не видно было огней. Тихо мерцала над горою ясная Венера, чуть шумел в темноте прибой. Из деревни доносились пьяные песни.
Была глухая ночь. На даче Агаповых все спали тревожным, прислушивающимся сном. В дверь террасы раздался осторожный стук. Потом еще. Агапов, трясущимися руками запахивая халат, подошел к двери и хриплым голосом спросил:
- Кто там?
Голос их кухарки, - кухня стояла отдельно от дома, - ответил:
- Барин, это я. Телеграмму почтальон принес.
Агапов отпер. Отстранив кухарку, в дверь быстро вошли три солдата с винтовками. Один, высокий, властно спросил:
- Ты - купец Агапов?
- Я.
Ноги затопали, три дула быстро вскинулись и уставились ему в грудь. Свеча в руке Агапова запрыгала.
- Погодите... Товарищи! В чем дело?
- Контрибуция на тебя наложена. Пять тысяч рублей.
Агапов ласково улыбнулся.
- Контрибуция? Превосходно. Раз наложена, то я что же? Я ничего возразить не могу... Сейчас вам вынесу.
Он торопливо вышел в дверь направо. Бледная кухарка тяжело вздыхала. Солдаты смотрели на блестящий паркет, на большой черный рояль. Высокий подошел к двери налево и открыл ее. За ним оба другие пошли. На потолке висел розовый фонарь. Девушка, с обнаженными руками и плечами, приподнявшись на постели, испуганно прислушивалась. Она вскрикнула и закрылась одеялом. Из темноты соседней комнаты женский голос спросил:
- Ася, что это ты?
стр. 32
- Что вам нужно? - спросила Ася.
Солдаты, не отвечая, стояли посреди комнаты и с жадным любопытством оглядывали бледные шелки кушеток, снимки с Беклина на стенах, кружева больших подушек вокруг черноволосой девичьей головки. Вдыхали розовый сумрак, пропитанный нежным ароматом.
В дверях ласково зажурчал голос Агапова:
- Товарищи, вот вам деньги. Пожалуйте в зал. Вы не беспокойтесь, тут вам делать нечего.
Из-за него выглядывала его жена, бледная, в ночной кофте.
Высокий коротко сказал:
- Обыск нужно сделать.
- Вы чего же ищете?
Солдат подумал.
- Оружие.
Он подошел к туалету и стал выдвигать ящички. Нашел два футляра с колечками и опустил колечки в карман. Венецианское зеркало туалета с невиданою четкостью отразило его лицо. Он выпрямился и подправил черные свои усики. Заглянул в зеркало и другой солдат, совсем молодой. Его Агапов с удивлением вдруг узнал. Это был Мишка, сын деревенского штукатура Глухаря. И третьего он узнал, - прыщеватого, с опухлым лицом: тоже деревенский, Левченко.
Глухарь взял со столика, около кровати, золотые часики.
- Борька, вот еще.
Высокий подошел. Он оглядел покрытую одеялом девушку.
- Что это у тебя на руке? Покажь.
Ася робко протянула нагую руку с гладким золотым браслетом.
- Сымай.
Она сняла и подала.
- Слазь с кровати. Обыск нужно сделать. Может, у тебя оружие под тюфяком.
Девушка растерянно приподнялась, закрываясь одеялом.
- Ну, ну, слазий!
Он сдернул одеяло. Как в горячем сне, был в глазах розовый, душистый сумрак, и белые девические плечи, и колеблющийся батист рубашки, гладкий на выпуклостях. Кружило голову от сладкого ощущения власти и нарушаемой запретности, и от выпитого вина, и от женской наготы. Мать закутала Асю одеялом. Из соседней комнаты вышла, наскоро одетая, Майя. Обе девушки сидели на кушетке, испуганные и прекрасные. Солдаты скидывали с их постелей белые простыни и тюфяки, полные тепла молодых тел, шарили в комодах и шкафах.
Потом они вышли в залу. Высокий сказал:
- До утра никому не выходить. И про все молчать. Коли станете рассказывать, воротимся и всех постреляем.
Они ушли, оставив дверь террасы настежь. Агапов запер дверь. Взволнованные,
стр. 33
долго все сидели в Асиной спальне и обменивались впечатлениями. Кухарка рассказывала, как солдаты наставили на нее винтовки и принудили сказать про телеграмму. Валялись на полу затоптанные сапогами простыни, тонкий аромат духов мешался с запахом застарелого пота и винного перегара. Уже стало светать, когда все разошлись и легли спать.
Опять в дверь террасы раздался стук, - на этот раз сильный и властный. В спальне девушек голос с отчаянием сказал:
- Господи, когда же конец!
Вошли солдаты с винтовками и впереди - командир с револьвером у пояса.
- Оружие есть у вас? Бинокли, велосипеды? Военное обмундирование?
Агапов бледно и ласково улыбался.
- Этого ничего нету, товарищи. А золото, какое было, и наложенную контрибуцию сегодня ночью ваши уже взяли.
Командир, с седым клоком в темных волосах, удивленно поднял брови.
- Наши? Какую контрибуцию?
- Не знаю-с. Взыскали пять тысяч.
Командир закусил губу.
- Я сейчас велю выстроить перед вами весь наш отряд. Укажите, кто это сделал.
- Из вашего ли отряда, не знаю. Солдаты, но только здешние, деревенские.
- Кто такие?
- Извините, дал им слово их не называть.
- Все равно, назовете.
- Претензий на них я не имею.
- Я вас про это не спрашиваю. Потрудитесь назвать, кто такие.
Агапов огорченно улыбнулся и развел руками.
- Не могу-с!
- Товарищи, нарежьте в саду розог и снимите с него пиджак. Будем вас сечь, пока не назовете.
- Ну, это зачем же с!.. Коли так, то, конечно... Глухарь Михайло, сын штукатура, и Левченко Игнат, недавно воротился из австрийского плена. Третьего не знаю, не здешний, - высокий, с черными усиками, товарищи называли его Борька.
- Хорошо. Сейчас сделаем у них обыск. К двенадцати часам приходите в ревком.
И, не делая обыска, они ушли.
---------------
Катя встала с солнцем. Выпустила и покормила кур. Роса блестела на листьях и траве. По затуманенной глади моря бегали под солнцем и ныряли тусклые красно-золотые змейки. По под'емам Кара-Агача клубились облака, но острая вершина его твердо темнела над розовым туманом.
стр. 34
Давно так сладко и так крепко Катя не спала, как в эту ночь. Тяжелый камень, много месяцев несознанно давивший душу, вчера вдруг сдвинулся, и душа, - помятая, слежавшаяся, - блаженно расправлялась, недоумевая и не веря свободе. Жадно дышала грудь крепким морским воздухом, солнце пело и звенело в душе. С Катей это часто бывало: вдруг как-будто совсем другими стали глаза, все обычное, примелькавшееся вставало перед ними, как только что возникшее чудо. Она неподвижно стояла среди сада и в остолбенении смотрела.
Медленно ступала по траве около колодца невидано-огромная и красивая птица с огненно-красной шеей, с пышным хвостом, отливавшим зеленою чернью... Петух? Это - "просто" петух? Миллионы лет, в муках, трудах и борьбе, создавалась из первобытной слизи эта сверкающая красота, - и вот шагает по траве простой петух, и никто не чувствует, во что обошелся он жизни, и какой он чудесно-необычный... Из косной земли выползло что-то гибкое, ярко-зеленое, живое, и светится под солнцем кустами барбариса. В тысячевековой миг с чудовищными усилиями слились друг с другом мертвые частицы, - и весело перебегает через шоссе осознавшая себя жизнь, забывшая о заплаченных судьбе невероятных своих страданиях. Смеется смуглое личико, тонкий стан качается, качаются на коромысле ведра, и сверкающие капли падают с них на дорогу.
Калитка протяжно скрипнула. С шоссе входили в сад два солдата с винтовками, с красною перевязью на рукаве. Катя весело спросила:
- Вам чего, господа?
- Оружие есть у вас?
- Нету.
Солдаты направились к дому. Не стучась, вошли в кухню. Иван Ильич умывался у рукомойника, Анна Ивановна поджаривала на сковородке кашу. Когда солдаты вошли с Катею, Иван Ильич повернул к ним свое лицо с мокрой бородой, Анна Ивановна побледнела. Иван Ильич спросил:
- Что скажете, граждане?
Враждебно глядя, один из солдат, с белыми бровями и усиками на загорелом лице, сказал:
- Пришли обыск сделать. Оружие есть у вас? Если бинокли есть, велосипеды, одежа военная, - должны выдать.
Иван Ильич брезгливо повел на них глазами.
- Обыскивайте.
И стал вытираться полотенцем.
Солдаты неуверенно оглядели закопченную кухню, заглянули в убогую Катину коморку, потом вошли в спальню. Было грязно, бедно. Белоусый для виду приподнял за угол тюфяк неубранной постели.
- Ну, что же! Нету ничего, - обратился он к товарищу.
Катя рассмеялась. Ей милы были их конфузливые лица и неуверенность.
- Да разве так обыскивают? Так вы ничего не найдете! У нас тут под тюфяком спрятано три пулемета.
стр. 35
- Нет, что ж!.. Сразу видать, что ничего нету.
Они пошли назад в кухню. Катя сказала:
- Садитесь, попьем чайку.
Солдаты удивились, переглянулись и с смущенною улыбкою ответили:
- Ну, спасибо. Сегодня ничего еще не пили, не ели.
Они поставили винтовки свои в угол.
Пили из кружек горячий настой шиповника, закусывая хлебом. Катя жадно расспрашивала. Белоусый, с посверкивающим улыбкою загорелым лицом, рассказывал:
- Мы составили свой партизанский отряд, дали клятву беспощадной борьбы и железной дисциплины. Командир у нас лихой, - товарищ Седой. Сознательный человек. Всем беспонятным дает понятие.
- А сами вы кто?
- Мы рабочие, из города.
- Отчего же вы такой загорелый?
- В горах уж целый месяц, - на ветру, на солнце. Ушли от кадетов, сорганизовались, чтоб начать у них в тылу партизанскую борьбу, а тут как раз наши подошли от Перекопа.
- Вы сами тоже, значит, большевики?
Он с удивлением поглядел на Катю.
- Ну, да!
Иван Ильич спросил:
- А что такое большевизм?
Солдат с готовностью стал об'яснять:
- Большевизм, это - за рабочую власть. Чтоб вся власть была у рабочих и крестьян. Сделать справедливый трудовой строй.
- И крестьянам чтоб была власть? Почему же вы тогда против Учредительного Собрания? Крестьян и рабочих в России море, а буржуазии - горсточка. Что кому помешало бы, если бы в Учредительном Собрании был десяток представителей от буржуазии? А между тем тогда всем было бы видно, что это всенародная воля, и всякий бы перед нею преклонился.
Солдат улыбнулся.
- Я вам сейчас все это об'ясню вполне полноправно. Мужик - темный, его всякий поп проведет и всякий кулак. А мы, рабочий класс, его в обиду не дадим, не позволим обмануть.
- Напрасно вы думаете, что наш мужик такой дурачок. И напрасно думаете, что у него нет своих интересов, отличных от интересов рабочего класса...
- Ваня! - позвала из спальни Анна Ивановна.
Иван Ильич пошел к ней. Анна Ивановна шопотом накинулась на него.
- Ваня, да что ж ты это? Арестуют они тебя, - а там вдруг откроется, что ты бежал из России. Ведь вот какой неугомонный!
- Э, ч-чорт! - Иван Ильич махнул рукою и лег на постель.
Солдат с любопытством спрашивал Катю:
стр. 36
- А вы за кого стоите?
- Я стою за социализм, за уничтожение эксплоатации капиталом трудящихся. Только я не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в руки власть. Они для этого слишком неподготовлены, и сама Россия экономически совершенно еще не готова для социализма. Маркс доказал, что социализм возможен только в стране с развитою крупною капиталистическою промышленностью...
Солдаты с недоумением смотрели на нее, и лица их становились все более настороженными. И все больше сама Катя чувствовала, что для них, сейчас, при данном положении, то, что вытекало из ее слов, было еще более нежизненно, чем тот утопический социализм, о котором она говорила.
Белоусый поднял брови, подумал и сказал:
- Вы говорите, вы за рабочих. Так как же теперь? Мы, значит, власть взяли, - и отдать ее назад буржуазии, чтоб она развивала эту самую промышленность?
- Отдавайте, не отдавайте, а она, все равно, власть себе заберет. Или Россия совсем развалится.
Другой красноармеец, - желто-бледный, с черной бородкой, - резко спросил:
- А скажите, - вот эта дачка - ваша, собственная?
- Ну... Ну, да, наша! Но что же это меняет?
Он встал, взял из угла винтовку и пренебрежительно ответил:
- Ничего... Спасибо на угощении.
Они пошли из кухни. Катя провожала их до калитки. С черной бородкой сказал:
- Вот, брат-Алеха, дело-то какое выходит, а? Пойдем-ка в город, поищем буржуев, - может, какие еще остались. Отдадим им винтовки свои, - виноваты, мол, ваше степенство, получайте власть назад!
Катя радостно смеялась.
- И все-таки, - все-таки я очень рада, товарищи, что видела вас. Вы, действительно, товарищи, вас я так могу называть... А то - хулиганы, грабители, обвешались золотыми цепочками, бриллиантами на пальцах, у мужика в вагоне отбирают последний мешок муки, и все - "товарищи".
По шоссе проходил красноармеец с винтовкою. Он крикнул:
- Гришка! Алешка! В двенадцать часов собирайтесь к ревкому! Бандитов судить.
---------------
Катя тоже пошла к двенадцати часам.
На площади, перед сельским правлением, выстроился отряд красноармейцев с винтовками, толпились болгары в черном, дачники. Взволнованный Тимофей Глухарь, штукатур, то входил, то выходил из ревкома. В толпе Катя заметила бледное лицо толстой, рыхлой Глухарихи, румяное личико Уляши. Солнце жгло, ветер трепал красный флаг над крыльцом, гнал по площади бумажки и былки соломы.
стр. 37
Из ревкома вывели под конвоем Мишку Глухаря и Левченко, с оторопелыми, недоумевающими глазами. Следом, решительным шагом вышел командир отряда, в блестящих, лакированных сапогах и офицерском френче. Катя с изумлением узнала Леонида. С ним вместе вышел Афанасий Ханов, председатель временного ревкома, и еще один болгарин, кряжистый и плотный, член ревкома.
Леонид остановился у перил крыльца и привычно-громким, далеко-слышным голосом заговорил:
- Товарищи! Героическим усилием рабочих и крестьян в Крыму свергнута власть белогвардейских бандитов. Золотопогонные сынки помещиков и фабрикантов соединились в так называемую добровольческую армию, чтоб удушить рабочий народ и отобрать у него обратно свои поместья и фабрики. Рабоче-крестьянская Красная армия раздавила гнездо этих гадов. От нас не будет пощады никому, кто жил чужим трудом, кто сосал кровь из трудящихся. Мы выгоним их из роскошных дворцов и вилл, обложим беспощадной контрибуцией, отберем с'естные припасы и одежду, заставим возвратить все награбленное...
Слова были затасканные и выдохшиеся, но от грозного блеска его глаз, от бурных интонаций голоса они оживали и становились значительными. Леонид продолжал:
- Но, товарищи, это не значит, что наша Советская Социалистическая Республика разрешает любому желающему грабить всякого встречного буржуя и набивать себе карманы его добром. Все имущество буржуазии принадлежит республике трудящихся, помните это! Только она будет отбирать у них имущество, чтоб по справедливости разделить между нуждающимися... Между тем сегодня ночью три человека, - два из них - вот они, третий скрылся, - записавшись вчера вечером в Красную армию, ночью сделали налет на поселок, взыскали в свою пользу контрибуцию с гражданина Агапова, награбили у него золотых вещей, белья, даже женских рубашек. При обыске мы нашли у них эти вещи...
Солдаты с загорающимся негодованием слушали. И было это опять не от слов, а от грозного возмущения, каким горели слова, от гипнотического заражения ощущением неслыханной позорности совершенного.
- Гражданин Агапов! Расскажите, как было дело.
Выступил Агапов, с приплюснутым спортсменским картузиком на голове. Сладко и виновато улыбаясь, он рассказал, как его грабили, всячески смягчая подробности, и прибавил, что злобы не имеет и просит простить обвиняемых.
Леонид обратился к болгарам:
- Вы, товарищи, имеете что-нибудь против гражданина Агапова?
Из толпы неохотно ответили:
- Что ж иметь... Дачник, как дачник.
Леонид вызвал барышень Агаповых. Ася, с вспыхнувшими злобою красивыми глазами, указала на Мишку Глухаря:
стр. 38
- Вот этот взял у меня со стола золотые часики.
Агапов растерянными, говорящими глазами, старался удержать дочь, но она нарочно не смотрела на него. Вдруг старик Глухарь резко спросил:
- А скажи, где твой брат?
Ася смутилась.
- Какой брат?
- Како-ой!.. Не знаешь? Ну-ка, подумай!
- Мы об нем уж полгода не имеем вестей.
- Ишь ты, как! Не имеешь! Ну, а я имею. Он в кадетах служил офицером.
- Это мы исследуем, - зловеще сказал Леонид и обратился к арестованным:
- Вы что скажете?
Парни в один голос ответили:
- Пьяны были, товарищ-начальник! Ничего не помним. Мы думали, что Борька Матвеев по приказу действует.
Леонид сурово оглядел их.
- Вы этого не могли думать. Всем, записавшимся в наш отряд, я вчера вечером ясно сказал, что грабить мы не позволяем... Товарищи! - обратился он к своему отряду. - Наша Красная Рабоче-Крестьянская армия - не белогвардейский сброд, в ней нет места бандитизму, мы боремся для всемирной революции, а не для того, чтоб набивать себе карманы приятными разными вещицами. Эти люди вчера только вступили в ряды Красной армии и первым же их шагом было итти грабить. Больше опозорить Красную армию они не могли!
И как-будто стальная молния пронизала напоенный солнцем воздух:
- ...Я предлагаю им наказание: расстрел!
Толпа глухо охнула. Арестованные побледнели и затряслись. Короткий стон выделился из гула. Глухариха с мертвенно-бледным лицом и закрытыми глазами валилась на руки соседок.
Леонид обратился к своему отряду:
- Как вы, товарищи?
- Расстрел! - пронеслось по рядам, и защелкали затворы винтовок.
Крестьянская толпа взволнованно гудела. Выделился голос:
- Не надо расстрела. Выпороть довольно...
- Выпороть! - подхватила толпа.
Леонид помолчал.
- Хорошо. Предлагаю пятьдесят розог.
- Много!
- Ну, двадцать пять. Больше разговаривать нечего... Товарищи, нарежьте розог!
Выступил Агапов.
- Прошу слова... Я бы предложил для светлого праздника совсем их
стр. 39
простить. Они это сделали по несознательности, сами теперь жалеют, а мы на них зла не имеем.
Леонид резко оборвал его:
- Приговор уже произнесен!
Красноармейцы шли от огорода с нарезанными прутьями. Парни трясущимися руками стягивали через головы рубашки.
С смутным чувством омерзения и торжества Катя то взглядывала, то отворачивалась. Белели спины, мелькали прутья, слышались мальчишеские жалобные вопли. Уляша, вытянув голову, жадно и удивленно смотрела через плечи мужиков. Нервно смеясь, Катя подошла к ней.
- Ну, что, Уляша, большевизм, это - дачи грабить?
Уляша застенчиво улыбнулась и опустила глаза. Катя, сквозь стыд, сквозь гадливую дрожь душевную, упоенно торжествовала, - торжествовала широкою радостью освобождения от душевных запретов, радостью выхода на открывающуюся дорогу. И меж бараньих шапок и черных свит она опять видела белые спины в красных полосах, и вздрагивала от отвращения, и отворачивалась.
Громко раздался в тишине голос Леонида:
- Теперь вы будете отправлены на фронт, в передовую линию, и там, в боях за рабочее дело, искупите свою вину. Я верю, что скоро мы опять сможем назвать вас нашими товарищами... А третьего мы, все равно, отыщем, и ему будет расстрел... Товарищи! - обратился он к толпе. - Мы сегодня уходим. Красная армия освободила вас от гнета ваших эксплоататоров, помещиков и хозяев. Стройте же новую трудовую жизнь, справедливую и красивую!
Потом выступил Афанасий Ханов. Он говорил путано, сбиваясь, но прекрасные черные глаза горели одушевлением, и Катя прочла в них блеск той же освобождающейся радости, которая пылала в ее душе.
- Товарищи! Вы сейчас, значит, слышали, что вам об'яснял товарищ Седой. И он говорил правильно... Теперь у нас трудовая власть и, конечно, советы трудящихся... Значит, ясно, мы должны организоваться и, конечно, устроить правильно большое дело... Чтобы не было у нас богатых эксплоататоров и бедных людей...
Катя шла домой коротким путем, через перевал, отделявший деревню от поселка. Открылась с перевала голубая бухта, красивые мысы выбегали далеко в море. Белые дачи как-будто замерли в ожидании надвигающегося вихря. Смущенно стояла изящная вилла Агаповых, потерявшая уверенную свою красоту. Кате вдруг вспомнилось:
Я трагедию жизни претворю в грезо фарс...
Подведенные девичьи глаза, маленький креольчик и лиловый негр из Сан-Франциско. И грубая, мутно-бурлящая новая жизнь, чудовищною волною подлинных трагедий взмывшая над этою тихою, ароматно-гнилою заводью.
стр. 40
Толстый слой льда, оковывавший душу Кати, растрескался, и шел бурный ледоход, полный радостного шума и весеннего счастья самоосвобождения.
---------------
Около двух часов дня в автомобиле с красным флагом по шоссе пронеслись матросы. А в четвертом часу к Ивану Ильичу пришел худенький, впалогрудый почтальон с кумачным бантиком на груди, с огромной берданкой, и передал призыв ревкома явиться к четырем часам в сельское правление.
- Зачем?
- Не знаю. Приказано собраться всем взрослым мужчинам из... - Он конфузливо улыбнулся... - из буржуазии. Кто не придет, - на расстрел.
Иван Ильич захохотал.
- Вот так, вы меня возьмете и застрелите?
Почтальон виновато улыбался.
- Значит, и пожалуйте.
Катя пошла вместе с отцом. В сельском правлении собралось много дачников. Сидели неподвижно, с широко открытыми глазами, и изредка перекидывались словами. Были тут и ласково улыбающийся Агапов, и маленький, как-будто из шаров составленный, владелец гостиницы Бубликов. В углу сидел семидесятилетний о. Воздвиженский, с темным лицом и тяжело, с хрипом, дышал. Афанасий Ханов, бледный и взволнованный, то входил в комнату, то выходил.
Иван Ильич спросил его:
- Чего это вы нас сюда согнали?
- Не знаю. Комендант Сычов приказал. Он сейчас приедет из Эски-Керыма.
Вошел артист Белозеров, с пышным красным бантом, с неподвижным и торжественным лицом. В руках у него была бумажка и карандаш. С ним вошел студент Вася Ханов, племянник Афанасия, красивый мальчик-болгарин, с черными бровями.
Белозеров сел к закапанному чернилами столу.
- Граждане! Прошу вас поочередно подходить к столу, я должен всех вас переписать.
Иван Ильич громко спросил:
- А позвольте узнать, с кем мы имеем дело?
- Член ревкома, - коротко ответил Белозеров, не глядя на Ивана Ильича.
Всех переписали.
Прошел час, другой. Комендант не приезжал. Собранные покорно ждали. Только Иван Ильич возмущенно ходил большими шагами по комнате. Когда вошел Ханов, он сердито спросил:
- Послушайте, господин, долго вы нас тут будете держать?
стр. 41
Ханов сконфуженно пожал плечами.
- Пойду, еще позвоню по телефону.
Позвонил в Эски-Керым. Комендант-матрос ответил: - Всем ждать! Приеду.
Солнце склонялось к горам. Местные парни с винтовками сидели у входа и курили. Никого из мужчин не выпускали. Катя вышла на крыльцо. На шоссе слабо пыхтел автомобиль, в нем сидел военный в суконном шлеме с красной звездой, бритый. Перед автомобилем, в почтительной позе стоял Белозеров. Военный говорил:
- Белозеров, артист государственных театров? Как же, как же! Я вас слышал в Петрограде... А это что там за народ?
- Буржуев собрали, по приказу товарища-коменданта.
- А-а! - зловеще протянул военный. - Ну, до свидания! Очень приятно таких людей встречать в наших рядах.
Он благосклонно протянул руку Белозерову. Автомобиль мягко сорвался и поплыл по шоссе. Белозеров пошел к крыльцу. Катя пристально смотрела на него. Белозеров поспешил согнать с лица остатки почтительно-радостной улыбки.
Еще час прошел. Звенел телефон в соседней комнате. Темнело. В правление вошли Ханов и Белозеров.
Белозеров, с серьезным и непроницаемым лицом, сказал:
- Граждане! Я должен об'явить вам печальную весть... А впрочем, - для многих, может быть, и радостную, - поправился он. - Вы тоже имеете возможно послужить делу революции. Вы отправляетесь на фронт рыть окопы для нашей доблестной Красной армии.
Все молчали. Стало тихо. Слышно было только хрипящее дыхание о. Воздвиженского.
Иван Ильич резко и властно сказал:
- На окопные работы, по советскому декрету, отправляются мужчины только до пятидесяти лет, здоровые. А здесь есть больные, старики.
Белозеров и Ханов недоумело переглянулись. Опять пошли к телефону. Воротились. Белозеров об'явил:
- Все мужчины, без всяких исключений! Больные и старые, - все равно. Все должны отправиться сегодня ночью. Предлагаю вам, граждане, к одиннадцати часам ночи собраться к кофейне Аврамиди. Должны явиться все записанные, под страхом революционной ответственности.
И он вышел. Катя налетела на Ханова.
- Как же так? Что это за распоряжение нелепое?
Ханов растерянно поежился.
- Сычов по телефону велел всех представить. Больных хоть на койках тащить. Если кого оставим, весь ревком на мушку.
- Да поймите, как же больной на койке будет рыть окопы? Вот, например, батюшка Воздвиженский. Ведь вы же сами понимаете, - нелепость!
И вдруг с холодным, усталым ужасом чей-то женский голос произнес:
стр. 42
- Господи! Их везут расстрелять!
Трепет пробежал по всем. Бледный Ханов вышел. Взволнованно стали расходиться.
Иван Ильич с Катей воротились домой. Был уж девятый час вечера. Анна Ивановна торопливо собирала белье и еду. Когда Иван Ильич вышел в спальню, она растерянно взглянула на Катю и сказала:
- Леонид об'явит там, что Иван Ильич бежал из России от чрезвычайки.
Катя нетерпеливо воскликнула:
- Ах, мама, ну, что вздор говоришь!
Вошел Иван Ильич, они замолчали. Катя, спеша, зашивала у коптилки продранную в локте фуфайку отца. Иван Ильич ходил по кухне, посвистывая, но в глазах его, иногда, неподвижно останавливавшихся, была упорная тайная дума. Катя всегда ждала в будущем самого лучшего, но теперь вдруг ей пришла в голову мысль: ведь правда, начнут там разбираться, - узнают и без Леонида про Ивана Ильича. У нее захолонуло в душе. Все скрывали друг от друга ужас, тайно подавливавший сердце.
Только что поужинали, опять явился почтальон с винтовкой и уж сурово сказал:
- Что ж не идете? Все уж собрались, вас ждут. Приказано вас привесть.
Катя властно ответила:
- Можете итти. Мы сейчас выходим.
Почтальон помялся, сказал: "Поскорее велели!" и ушел.
Оделись. Катя взяла саквояж. Иван Ильич остановился у двери:
- Ну, Анечка, тут простимся!
Он мягко улыбнулся беззубым ртом и раскрыл об'ятия жене. Анна Ивановна всхлипнула и припала к нему.
- Старенькая моя! - умиленно сказал он, и гладил рукою ее волосы.
Потом лицо его стало серьезным и прислушивающимся, он снял с пальца обручальное кольцо и протянул жене. Анна Ивановна отшатнулась.
- Ваня, что это ты?!. Зачем мне твое кольцо? Ведь это... Это только у покойников берут!
С тихою улыбкою Иван Ильич ответил:
- Может быть, так надо!
И они опять прильнули друг к другу.
- Ну, идем! - весело сказал Иван Ильич.
У кофейни стояло несколько мажар. Старуха-жена и дочь поддерживали под руки тяжело хрипящего о. Воздвиженского, сидевшего на ступеньке крыльца. Маленький и толстый Бубликов, с узелком в руке, блуждал глазами и откровенно дрожал. С бледною ласковостью улыбался Агапов рядом с хорошенькими своими дочерьми. Болгары сумрачно толпились вокруг и молчали. Яркие звезды сверкали в небе. Вдали своим отдельным, чуждо-ласковым шумом шумело в темноте море.
стр. 43
Секретарь ревкома, Вася Ханов, с заплаканными глазами, отмечал по списку отправляемых. И вдруг у всех еще крепче стала мысль, что везут на расстрел.
Густо усадили арестованных в мажары. Рядом с возницами село по милиционеру с винтовкой. Подошел подвыпивший, как всегда, столяр Капралов.
- Гм! Советская Федеративная Республика!
У крыльца была суета.
- Доктор, помогите! - позвали Ивана Ильича.
Старик-священник лежал в обмороке.
- Скорее, граждане! - торопил Афанасий Ханов.
Иван Ильич осмотрел больного, пощупал пульс и суровым, не допускающим возражений голосом громко сказал:
- Гражданин Ханов! Этого больного нужно оставить, его нельзя везти.
Афанасий Ханов озлобленно крикнул:
- Что это такое?! Прошу вас не рассуждать, товарищ доктор! Вас никто не спрашивает! Поднимите его, положите в мажару! - приказал он болгарам.
- Я вас предупреждаю, гражданин Ханов, что больной не вынесет дороги. Ответственность я возлагаю на вашу совесть!
- Не ваше дело! Прошу не разговаривать! - взволнованно кричал Ханов.
Священника положили в подводу. Капралов смотрел, сложив руки на груди.
- Гм! Федеративная Республика!
Мажары двинулись. Женщины рыдали. Только Анна Ивановна смотрела вслед скрипевшим подводам, поджав губы, без слезинки, - она привыкла к непрерывным бедам, сыпавшимся на мужа всю его жизнь.
Болгары тихо переговаривались.
- Запьянствовал комендант в Эски-Керыме, потому сам не приехал.
- Это Васька Сыч, комендант-то! Я его сразу признал. До войны известный вор был в порту, а теперь гляди, - комендант, на машине ездит.
Кате не позволили ехать с отцом. Она бросилась в деревню, узнала, что ночью едет в город закупщик кооператива, устроилась с ним.
Выехали глухою ночью. Из моря вылез огромный, блестящий Скорпион и сидел в небе, поджав хвост. На перевале подул холодный ветер. Восток побледнел. За мостом подвода обогнала ряд мажар, густо усаженных арестованными с соседних дачных поселков. Молодые люди в изящных шляпах; толстый старик-еврей с глазами на выкате и отвисшею губою; сизолицый отставной полковник. Сзади - линейка с пьяными красноармейцами. На шоссейных откосах в глубокой предрассветной дреме кивали головками красные и желтые тюльпаны. Взошло солнце. Внизу, у бухты, голубел город, окутанный дымкою, сверкали кресты церквей, серели острые стрелки минаретов.
От возвращавшихся болгар-подводчиков Катя узнала, куда отвезли арестованных.
стр. 44
По набережной тянулись дворцы миллионеров. Среди них белел огромный особняк с воздушными шпицами, похожий на дворец Гарун-аль-Рашида в сказках. Над чугунными решетчатыми воротами развевался красный флаг. Два часовых с винтовками отгоняли толпу женщин, теснившихся к решетке.
Сбоку дома солдаты выводили из подвала арестованных, кричали на них, ругали матерными словами:
- Стройся вдоль стенки! В затылок!.. Куда прешь, борода? Вот я тебе, ай не знаешь? А еще генерал!
Солдат замахнулся прикладом на худощавого, сгорбленного генерала с седой бородой.
Толстая дама в шляпке сказала упавшим голосом:
- К стенке строят, расстреливать будут!
Мастеровой в отрепанном пиджаке возразил тоном опытного человека:
- Нет, в два ряда строят. Значит, не на расстрел.
Другая дама униженно говорила часовому:
- Вы мне позвольте только пальто передать мужу. Подняли его ночью, в одном пиджаке увезли, - как же он там, в окопах...
- А прикладом в спину хочешь?
Катя вскипела.
- Почему вы ей говорите "ты"? Мы вам "вы" говорим. Советская власть это отменила, чтобы гражданам говорить "ты"! Это только в царское время так становые да урядники разговаривали с людьми.
Солдат с удивлением оглядел ее.
- А за решетку хочешь? Вот я тебя сейчас в подвал отправлю.
- Нет, не отправите, не имеете права.
От ее решительного тона он замолчал и отвернулся.
Нервная дама в пенснэ приставала к другому часовому:
- Но ведь мой муж - советский служащий, доктор. Вот документы. Дайте же мне пройти.
- Нельзя, товарищ.
- Его же расстреляют!
Часовой успокоительно сказал:
- Нет, только в окопы пошлют. Вон струмент раздают... Ничего, пущай поработают в окопах.
- Да ведь он больной совсем!
Мастеровой в пиджаке враждебно возразил:
- "Больной". Что ж, что больной. За вас там даже безрукие сражаются, кровь свою проливают.
Подкатил автомобиль, развевались по ветру гвардейские желто-оранжевые ленточки матросских фуражек.
- Комендант!.. Сычов!
- Который?
- Вон тот, рыжий.
стр. 45
Дама в пенснэ кинулась к нему.
- Товарищ комендант! Мой муж арестован, а он советский служащий, вот документы.
- К чорту ступай! - Комендант отмахнулся и с другими матросами вошел в ворота.
Катя видела сквозь решетку, как его обступили арестованные. Комендант кричал, закинув голову и тряся кулаком, сыпал ругательствами. Катя, поняла, что он совершенно пьян и ничего не станет слушать.
- Гнать всех в окопы! Никаких разговоров! - крикнул матрос и по мраморным ступеням вошел в парадный под'езд.
В толпе арестованных Катя увидела высокую фигуру отца с седыми косицами, падающими на плечи. Ворота открылись, вышла первая партия, окруженная солдатами со штыками. Шел, с лопатой на плече, седобородый генерал, два священника. Агапов прошел в своем спортсменском картузике. Молодой горбоносый караим с матовым, холеным лицом, в модном костюме, нес на левом плече кирку, а в правой держал об'емистый чемоданчик желтой кожи. Партия повернула по набережной влево.
Подкатил к воротам другой автомобиль, вышло трое военных. В одном из них Катя узнала Леонида.
- Леонид!
Он удивился.
- Катя! Ты как здесь?
- Папу забрали, гонят на окопные работы.
- Что за нелепость! Ведь ему шестьдесят пять лет.
- И не только его. Посмотри, какие старики там, есть совсем больные... Священник Воздвиженский...
Леонид, не слушая дальше, прошел в под'езд.
Через минуту вышел красноармеец, выкликнул Ивана Ильича. Катя видела сквозь решетку, как отец спорил с ним, как тот сердился и на чем-то настаивал. Подошел другой солдат и взял Ивана Ильича за рукав. Иван Ильич выдернул руку.
- Э, чорт! Еще разговаривать с тобой!
Солдат крепко схватил Ивана Ильича за руку под плечом, вывел за ворота и толкнул в спину.
- Ступай!
От толчка Иван Ильич пробежал несколько шагов поперек панели. Катя бросилась к нему.
- В чем дело?
Иван Ильич, не глядя на нее, быстро шагал вдоль набережной. Катя побежала за ним.
- В чем дело? Папа, что они с тобой?
Он остановился.
- Это что? Твои хлопоты? По протекции освободили? Через "товарища Леонида"? С какой стати мне одному уходить? Не благодарю тебя.
стр. 46
- Ну, папа... Погоди...
- Старик Воздвиженский умер ночью у нас в подвале.
Катя ахнула.
Загудела сзади сирена. Леонид со спутниками ехал на автомобиле. Катя остановила его.
- Леонид, одного только папу освободили. А там много еще стариков, больных. Священника Воздвиженского забрали совсем больного, он у них ночью умер в подвале.
Спутники Леонида насмешливо смотрели на Катю. Леонид нетерпеливо нахмурился.
- Освободили тебе его, чего ж еще?
- А других? А за то, что комендант этот больного священника велел забрать, умирающего, и он умер?.. Это декрет запрещает. Неужели он не ответит?
- Извини, мне некогда... Товарищ шофер, можно ехать.
Через несколько дней почти все арестованные воротились домой. Командующий фронтом отправил их обратно, заявив: "на что мне эта рухлядь?".