Типологическое сродство Пушкина и Стендаля проявляется и в художественной интерпретации ими категорий национального и исторического. Оба писателя разделяют трактовку романтиками понятия «национального своеобразия», и, прежде всего, концепцию «национального характера» Жермен де Сталь: «Что такое национальный характер, как не результат учреждений и обстоятельств, которые воздействуют на судьбы народа, на его интересы и привычки»60. Для обоих существенно ее убеждение, что национальный характер — отнюдь не постоянная величина, он меняется под влиянием исторических обстоятельств: «Национальный дух зависит преимущественно от религии и закона»61. Стендаль в своей концепции итальянского национального характера, а Пушкин русского, будут исходить из подобного понимания. Для них важно и то, что де Сталь первая со всей остротой поставила проблему «воспитания» публики, и именно по отношению к жанру комедии, который в начале пути их неудержимо притягивает: «Для создания настоящей комедии необходимы гений одного человека и вкус многих» (курсив мой. — Л. В.)62. Стендалю близко также новаторское стремление писательницы связать особенности комического театра (в данном случае — английского) с потребностями зрителя, он разовьет эти идеи в трактате Расин и Шекспир. Отношение к де Сталь Пушкина и Стендаля во многом сходное. Они высоко ценят многие ее эстетические и политические идеи, но не прощают аффектации и выспренности. Пушкину скучны «...слезы да печаль [И] фразы госпожи де Сталь» (11, 176). «Это превосходно, — заключает Стендаль, — если не считать напыщенности и фальши чувств»63.
К ее требованию изучать национальный характер они вносят важное дополнение: необходимы точность и конкретность. «Даже самый простой поступок совершается в Риме не так, как в Париже» (10, 137), — утверждает Стендаль. По его мнению, важно изучать оттенки и нюансы, ибо француз, итальянец, англичанин и немец по-разному гневаются, ревнуют, мстят, скучают и по-разному отправляются «на охоту за счастьем».Наблюдения Стендаля базировались на опыте, он годами жил в Италии, часто посещал Англию и Германию. Многие писатели и теоретики литературы XIX в. (Бальзак, Мериме, И. Тэн и др.) со временем оценят Стендаля как непревзойденного мастера изображения национальной психологии.
У Пушкина нет опыта европейских путешествий, он — знаток русского национального характера, а также охотно будет изображать в деталях единственно знакомый ему тип обрусевшего немца. Его также будут интересовать нравы диких народностей России: цыган, горцев, калмыков (с позиции руссоистской антитезы природа — цивилизация). Ему в высшей степени свойственна «всемирная отзывчивость», по меткому определению Достоевского. Гениальной интуицией Пушкин умел схватить дух прошлых эпох, своеобразие нравов, неповторимый национальный колорит.
Стендаль уже в своем первом романе выдвигает задачу разработки национального характера. В дальнейшем подобная ориентация будет «подсвечивать» все его художественные произведения. Примечательно, что в Арманс он делает попытку разработки именно русского национального характера, который он знает хуже других. Однако он все же мог составить о нем некоторое представление благодаря горестному опыту русской кампании 1812 г. Он мог также почерпнуть сведения о русских людях из рассказов четы Ансело (писательница Виржини Ансело вместе с мужем провела в 1826 г. полгода в Петербурге и Москве). Жак Ансело в своей книге Шесть месяцев в России с восхищением писал о женах декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь.
Вряд ли в армии Наполеона было много военных, осознавших подвиг русских людей столь же глубоко, как Стендаль. Его восхищение велико: «...ни один старик, ни один безногий, ни одна роженица не остались в Москве <...> самое удивительное моральное явление в нашем столетии»; «Патриотизма и подлинного величия я больше нашел в деревянных домиках России» (6, 42). После 14 декабря 1825 г. он с не меньшим восхищением пишет о декабристах, «благородных безумцах»64, которых он воспринимает в одном ряду с итальянскими карбонариями. В 1826 г. в одной из статей для английского журнала Стендаль саркастически описывает реакцию Сен-Жерменского предместья, сделавшего открытие, что «свободолюбие существует даже в недрах русской армии»65. Неудивительно, что своей любимой героине, именем которой назван роман, он пожелал дать полурусское происхождение.
Генезис образа Арманс сложен, он связан с сентименталистской и романтической традицией женских характеров большой цельности иглубины (Кларисса, Юлия, Дельфина, Коринна). Однако в девушке нет схематизма ее знаменитых предшественниц. Арманс включена в бытовую среду и, хотя превосходит других образованностью, силой критического ума, независимостью духа, она не является натурой исключительной. Она страдает от унизительности статуса девушки-компаньонки, но умеет сохранить достоинство и в этом положении. Одна из причин ее вызывающе независимого поведения по отношению ко всем членам семейства Маливер — вечный страх хоть в чем-нибудь испытать пренебрежение, столь часто выказываемое богатой родней бедной родственнице. Получение аристократической семьей Октава двух миллионов компенсации за имущественные потери, причиненные революцией 1789 г., и завистливое восхищение окружающих с ее стороны вызывают лишь презрительное отчуждение.
Пушкин в Романе в письмах создаст русский вариант такого же характера. Одна из причин побега из Петербурга пушкинской Лизы, которая, так же как Арманс, «вооружалась холодностию», «даже видом пренебрежения», — нежелание зависеть от «внука бородатого мильонщика» (VIII, 50).
С точки зрения обрисовки национальных черт образ Арманс в достаточной степени абстрактен (ощущается этап ученичества), но все же и здесь конкретизация, точность, деталь — главные приемы воссоздания национального характера. «Психологический» портрет раскрывает душевный облик героини: «Было что-то азиатское в чертах ее лица <...> Ее красоту я не побоялся бы назвать чисто русской, ибо в ней сочетались черты, которые <...> говорили о полном простодушии и способности к беззаветной преданности, каких уже не сыскать у слишком цивилизованных народов <...> В этом исполненном глубокой серьезности лице не было ничего заурядного» (5, 39); «...она была словно окутана очарованием изящества и обаятельной сдержанности» (5, 37). Естественность, неколебимая прямота, бескорыстие и преданность — так понимал Стендаль русский национальный характер: «Под чарующей мягкостью м-ль Зоиловой скрывалась твердая воля, достойная того сурового края, где протекало ее детство» (5, 37).
Пушкин исследует категорию национального в ином плане: его интересуют не столько конкретные черты национального характера, сколько общий облик эпохи. В романе Арап Петра Великого он создает впечатляющую картину парижских нравов эпохи Регентства. Он стремится раскрыть самую сущность эпохи «перелома»: противоречия, странности, парадоксы. В быстром, сжатом очерке оживает целая эпоха с ее неповторимыми нравами, духом, культурой. Основные стилевые приемы в этом описании — антитеза, оксюморон, контраст. Тон описания задан уже характеристикой регента: «Герцог Орлеанский, соединяя многие блестящие качества с пороками всякого рода, к несчастью, не имел и тени лицемерия» (VIII, 3). Насыщенность мыслью, точная деталь, энергичный «вольтеровский» ритм прозы — и одной страницы достаточно, чтобы обрисовать все веяния эпохи, этические, пекуньерные, гедонистские: «...алчность к деньгам соединилась с жаждой наслаждения и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей» (VIII, 3). Первая попытка Пушкина-прозаика художественно воссоздать прошедшую эпоху станет началом целой галереи картин разноязычных культур. В различных жанрах, в стихах, в прозе, используя приемы стилизации или обходясь без них, он будет «оживлять» прошедшие эпохи, восстанавливая неповторимый дух времени.
Историзм Стендаля и Пушкина изучен основательно. Однако сопоставительный анализ их исторического метода не привлекал внимания исследователей. А между тем он немаловажен для изучения типологической общности обоих писателей.
Диалектика одновременного усвоения и отталкивания, определяющая отношение Стендаля и Пушкина к романтизму, находит отражение в их концепции истории. Споря со схематизмом классицистов, отвергая антиисторизм просветителей, романтики вырабатывают новую трактовку исторического процесса как вечного движения и обновления. Однако их открытия — лишь начальный этап овладения художественным историзмом. Для Стендаля и Пушкина неприемлем их субъективистский пафос в трактовке прошедших эпох, недооценка социальных конфликтов, недостаточно разработанная психология нравов. Признавая важность введенного романтиками новаторского понятия местный колорит (couleur locale), оба писателя расширяют семантическое поле термина, включая как важное звено историческую психологию.
Образцом объективного исследования прошедших эпох, умения раскрыть главные веяния времени, слить частные судьбы с историческими становится для Стендаля и Пушкина творчество Вальтера Скотта, которому оба писателя отдают дань восхищения. «Скотт — величайший романтический писатель Европы, на которого должны ориентироваться не только романисты, но и драматурги», — писал Стендаль в трактате Расин и Шекспир. «Главная прелесть романов Valter Scott состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем не с enflure французских трагедий <...> но современно, но домашним образом» (VII, 529), — отмечал Пушкин в 1825 г. Историзм ранней прозы обоих писателей во многом определен их стремлением перенести достижения шотландского волшебника (Пушкин) на художественное исследование современности.
Обдумывая в 1826 г. замысел Арманс, Стендаль отчетливо осознавал преемственную связь с Вальтером Скоттом, в творчестве которого он особенно ценил интерес к философии истории, к нравственной проблематике, умение показать противоречивость единства человека и общества, зависимость национального характера и нравов страны от политической истории. «Никто еще не изобразил сколько-нибудь подробно нравы французов, созданные различными правительствами, тяготевшими над ними в течение первой трети XIX века. Когда-нибудь в романе сохранится картина этих древних нравов, как в романах Вальтер Скотта»66. По его убеждению, в современном романе писатель должен дать верную картину нравов с детализацией и тонкой нюансировкой чувств, на фоне злободневных социальных конфликтов и политических страстей. Неслучайно, критикуя новеллу Мериме Венера Ильская, Стендаль заметит: «...автору не хватает моральной и политической точки зрения» (курсив Стендаля. — Л. В.) (375). Историзм Стендаля складывается как сложное пересечение категорий философских, социальных и психологических с упором на необходимость постижения художником тайников души современного человека. По его мнению, последнее качество не составляло сильную сторону таланта Вальтера Скотта: «Я <...> считал его слабым в изображении страстей, в знании человеческого сердца»67.
Историзм Пушкина складывается в русле тех же требований к роману. В Арапе Петра Великого картина переломной эпохи отражает главные социальные конфликты петровской России, точно схваченные нравы времени. Не в меньшей степени это характерно и для Романа в письмах. Казалось бы, эпистолярный роман, излюбленный жанр сентименталистов, наименее приспособлен для решения такого рода. И все же Пушкин в своем первом произведении, обращенном к современности, нарушая привычные каноны жанра, подсвечивает роман своим пониманием историзма.
Социальная критика в Арманс и в Романе в письмах определена позицией авторов, которая в некоторых отношениях далеко не совпадает. Прежде всего, у писателей различное отношение к дворянству. Отношение Стендаля — в целом критическое, хотя за лучшими представителями сословия он и признает превосходство утонченной культуры. Позиция Пушкина — сложная и неоднозначная, но в гораздо большей степени сочувственная, особенно по отношению к древним обедневшим родам. Разница в оценке ими дворянства объясняется многими факторами, в том числе биографическими, но основная причина — различная историческая роль, которую играло дворянство во Франции и России первых десятилетий XIX в. В одном случае — французское дворянство, утратившее остатки своей былой исторической прогрессивности, в другом — русское дворянство эпохи Отечественной войны и революционности декабристов. В то же время оба писателя критически относятся не только к буржуазным нуворишам, но и к новому дворянству и светской черни.
Однако при всей критичности их подхода Стендаль и Пушкин больше всего опасаются нарисовать пристрастную картину. Стремление к объективности становится одним из основополагающих принципов их историзма. В предисловии к Арманс автор критикует пристрастный подход современных английских романистов, изображающих высший свет в духе пасквиля: «...занятные каррикатуры на людей, по прихоти случая или рождения занимающих место, которое вызывает всеобщую зависть» (4, 5). От такой позиции Стендаль решительно отмежевывается: «...таких „литературных« достоинств нам не нужно» (4, 5). По его мнению, у писателя должен быть широкий взгляд, лишенный узко группового подхода, он должен уметь замечать правоту каждой из сторон: «Часто бывает так, что люди, равнозаслуживающие уважения (разрядка Стендаля. — Л. В.)», высказывают «противоречивые точки зрения о состоянии общества» и путях, «ведущих нас к счастью» (4, 5).
Хотя в жанре эпистолярного романа, лишенного авторского комментария, диалогическом по структуре, труднее осуществляется функция объективации, Пушкин свой принцип реализует и здесь. Оба писателя своего главного героя выбирают из среды, к которой относятся весьма критически, что не мешает им изображать протагониста с сочувствием, даря ему свои самые сокровенные мысли. Стендаль выбирает своего героя из среды дворян-эмигрантов, Пушкин — из семьи дворян-нуворишей.
Следуя за Вальтером Скоттом, первым писателем в европейской литературе, сумевшим в художественном произведении слить частные судьбы с историческими, Стендаль ищет в общественной жизни Франции второй половины 20-х гг. значительное событие, отношение к которому могло бы приобрести характерологическую функцию в обрисовке героев. Таким событием становится для него вызвавшее неоднозначную реакцию принятие парламентом закона о компенсации миллиарда франков эмигрантам за национализированные во время революции земли. Многие герои Арманс как бы «высвечены» этим законом, отношение к нему становится в романе своеобразной лакмусовой бумажкой для экзамена на человеческую подлинность.
Виконт Октав де Маливер считает закон о компенсации несправедливым и испытывает стыд за ликующую родню. Открытие, что его молоденькая кузина Арманс в отличие от всего его окружения, выказывающего завистливое восхищение, преисполнилась к нему из-за этих денег презрения, наполняет его ощущением счастья: «Октав еще не размышлял над тем, каким образом ему удастся вернуть себе утраченное уважение кузины, пока что он блаженно наслаждался тем, что его потерял» (4, 36). Отношение к закону о компенсации помогает обрисовать личность матери Октава, его отца и дяди. Госпожа де Маливер забывает о двух миллионах при известии о болезни сына и с радостью отказалась бы от них, лишь бы он излечился от меланхолии. Напротив, маркиз деМаливер страстно мечтает об этих деньгах, которые, как он полагает, обеспечили бы счастье сына. Дядя Октава, командор де Субиран, рассчитывает завладеть этими деньгами, не гнушаясь самыми черными приемами. Судьбы героев оказываются фатально связанными с законом о компенсации: из-за подложного письма де Субирана кончает самоубийством Октав, уходят в монастырь потрясенные его смертью Арманс и госпожа де Маливер.
Историзм Стендаля не только в умении связать частные судьбы с общими, но и в постоянном ощущении быстро меняющегося ритма времени, изменяемости форм жизни. В двадцатые годы многие молодые люди из аристократических семей хотели бы, подобно Октаву, заняться полезной практической деятельностью, но в этом десятилетии профессии врача, юриста, естествоиспытателя, инженера были еще практически закрыты для отпрысков аристократических семей. Стендаль стремится показать, как быстро меняется отношение не только к буржуазным профессиям, но и к духовной карьере и к военной службе: «Мы больше не желаем, чтобы вы, как в прежние времена, становились полковниками в двадцать три года, а мы — капитанами в сорок» (4, 22), — говорит провинциальный буржуа, депутат парламента.
В пушкинском романе также передан пульс времени, подвижность перемен в общественных нравах. Владимир иронически разъясняет в письме к другу: «Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг, нам было неприлично танцевать и некогда заниматься делами. Честь имею донести тебе, теперь это все переменилось» (V, 75). Лиза в письмах к Саше как примету времени рассматривает изменение читательских вкусов.
Ощущение быстрых перемен определяет потребность обоих писателей в точном установлении дат. Стендаль указывает год в подзаголовке к Арманс, в дальнейшем он неоднократно будет прибегать к этому приему (подзаголовки к новелле Ванина Ванини, к роману Красное и черное). Пушкин заставляет Владимира уточнить дату вплоть до года: «Не я, а ты отстал от своего века — целым десятилетием» (VI, 75).
Многие важные исторические события в жизни Европы и России приобретают в Арманс знаковый характер: война 1812 г., освободительная война греков против турок, восстание декабристов. Судьба Арманс оказывается связанной с этими событиями. Ее отец — русский генерал, погибший в Отечественной войне 1812 г., наследство ей достается от братьев отца, декабристов: «Во время политических беспорядков в России покончили с собой ее трое дядюшек, совсем еще молодые люди. Их смерть держали в тайне; но все же через несколько месяцев письма, не попавшие в руки полиции, дошли до м-ль Зоиловой» (4, 151). Восстание декабристов Стендаль определяет как «немаловажное событие», несколько слов о нем, при всей их краткости, передают внутренний драматизмсобытий дворянской революции. Знаковый смысл приобретают и упоминания в романе о борьбе греков. Октав мечтает умереть, как Байрон, в борьбе за свободу Греции; Арманс отмечает флажками позиции турок во время осады Миссолунги. Она награждена автором особой, исторической памятью: Стендаль заставляет ее с восхищением вспоминать взятие русскими Измаила. Высмеивая бахвальство командора де Субирана, члена Мальтийского ордена, она упоминает о мальтийских рыцарях, «которые только кричат о своей ненависти к туркам, в то время как никому не известные русские воины приступом берут Измаил» (4, 137).
Историзм Пушкина в Романе в письмах во многом определен его отношением к крепостничеству. Позиция героев в оценке рабства крестьян приобретает характерологическую функцию. Для обрисовки Владимира как человека, обеспокоенного судьбами отечества, очень важны его рассуждения об обязанностях дворян. Пушкин отдает ему свои мысли:«Звание помещика есть та же служба. Заниматься управлением трех тысяч душ, коих все благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать депеши...» (VI, 71). Обеспокоенность судьбой крестьян — типичная черта передовых дворян эпохи — возвышает героя, придает ему «совестливость», наподобие тревог Октава, делает его значительным и думающим человеком. В отличие от Стендаля Пушкин в романе не упоминает восстание декабристов — сочувственные отклики на него в печати исключались — но за рассуждениями Владимира явственно просматривались идеи декабризма: «Небрежение, в котором оставляем мы наших крестьян, не простительно. Чем более мы имеем над ними прав, тем более имеем и обязанностей в их отношении» (VI, 71). Важным приемом характеристики Владимира становится и упоминание им нарицательных литературных имен, несущих память о целом комплексе идей, связанных с крепостничеством: «Какая дикость! для них не прошли еще времена Фонвизина. Между ними процветают еще Простаковы и Скотинины» (VI, 71).
Характерным знаком времени предстает в пушкинском романе и упадок родовой аристократии, ее оттеснение «аристократией чиновной». Примечательно, что элегические размышления по этому поводу Пушкин отдает тому же Владимиру, «внуку бородатого мильонщика», не связанному с древними прославленными родами: «Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижения наших исторических родов; никто у нас ими не дорожит, начиная с тех, которые им принадлежат» (VI, 72). Столь важная для Пушкина задача объективации повествования реализуется весомее от того, что сожаления о древних родах вложены в уста нувориша. Пушкинский историзм включает как важный компонент осознание необходимости исторической памяти, уважения к героическим страницам прошлого, культурным традициям народа. Вспоминая о подвиге князя Дмитрия Михайловича Пожарского и мещанина Козьмы Минича Сухорука, Владимир с горечью замечает: «Но отечество забыло даже настоящие имена своих избавителей. Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ!» (VI, 71).
Для обоих писателей понятие «историзма» включает не только изображение конфликтов эпохи, но и верную картину нравов. Стремясь к нюансированию чувств, Стендаль награждает главных героев романа некоторой социальной ущемленностью. Писатель окутал ореолом загадочности болезнь Октава, намекнув при этом на одну из причин — импотенцию. На наш взгляд, их несколько, и немаловажное значение имеет та, о которой пишет современная исследовательница Н. В. Забабурова: «В основе навязчивой идеи Октава лежит своеобразный комплекс неполноценности, ощущение вины и неспособности исполнить диктат нравственного долга»68.
Если в структуре образов главных героев Арманс и Романа в письмах сходство лишь в «совестливости» по отношению к общественным недостаткам современности, то героини обоих романов — родственные натуры, наделенные схожими характерами и психологией. Генетически они связаны с сентименталистской традицией.
У нас нет сведений о знакомстве Пушкина с романом Стендаля (Арманс не был известен не только в России, но и во Франции), первое пушкинское упоминание имени Стендаля связано с романом Красное и черное, но типологическое сходство в структуре женских образов разительно. Обе героини, принадлежащие к древнему разорившемуся роду, отличаются независимостью духа, критическим умом, внутренним благородством и острым чувством собственного достоинства. Они начитанны, образованны, мир культуры — важная часть их жизни. Лизе Пушкин отдал свои мысли о литературе, сделал ее своеобразным арбитром вкуса.
Примечательно, что в поисках нового типического женского характера оба писателя наделили своих героинь социальной ущемленностью: девушки-компаньонки, остро ощущающие униженность своего положения. Арманс болезненно переживает положение зависимой воспитанницы при знатной даме, пожелавшей облагодетельствовать бедную родственницу из далекой России: «Великосветские дамы не более злы, чем просто богатые женщины, но люди, которые постоянно общаются с ними, становятся особенно самолюбивы и поэтому глубоко чувствуют обидные упреки» (4, 75). Как и Арманс, героиня пушкинского романа глубоко уязвлена своим унизительным положением: «Многое должна была я сносить, во многом уступать, многого не видеть, между тем как мое самолюбие прилежно замечало малейший оттенок небрежения» (VI, 60). Пушкин также стремится подчеркнуть типические черты в поведенииЛизы, передоверяя ей свое стремление к обобщениям: «Заметила ли ты, что все девушки, состоящие на правах воспитанниц <...> обыкновенно бывают или низкие служанки, или несносные причудницы?» (VI, 60).
Таким образом, несмотря на существенные различия в романах, в подходе к изображению современности в них много общего. Хотя они и не нацелены специально на изучение истории (это прежде всего романы любовные и бытовые), в них уже вырабатывается то сложное качество «историзма», включающее философию истории, объективность, психологизм, интерес к социальным проблемам (а для Стендаля часто — и к политическим), которое найдет дальнейшее развитие в поздней прозе обоих писателей и составит важное отличие «истинного романтизма» от исторического подхода романтиков.
| Назад | Оглавление | Указатель | Index | Вперед | Примечания |
| В начало | |||||