Отношения Жуковского к Пушкину традиционно изучают на материале двух текстов: первый - надпись "побежденного учителя" к своему портрету (1820), подаренному Пушкину, второй - письмо Жуковского к С. Л. Пушкину (1837). Надпись к портрету служит обычно эпиграфом к исследованиям о юном гении Пушкине и уступившем ему Жуковском.

Письмо С. Л. Пушкину (после книги П. Е. Щеголева "Дуэль и смерть Пушкина") интерпретировалось как пример "благодушного идеализма" и "дворцового романтизма" Жуковского. Сегодня, благодаря исследованиям Н. Я. Эйдельмана, Я. Л. Левкович, Р. В. Иезуитовой, опровергать данное истолкование будет, очевидно, не нужно.

В настоящем сообщении мы хотим дополнить картину отношения Жуковского к Пушкину небольшой деталью.

Вот как описывает эту картину Н. Я. Эйдельман: "Несколько раз он <Жуковский> употреблял всю силу своей души, своего влияния, чтобы помочь Пушкину"¹. Далее исследователь перечисляет эти случаи: 1820 г. (рекомендация Пушкину, едущему в Молдавию, подписанная Карамзиным и Жуковским), осень 1824 г., начало 1826 г., 1834 и 1836 гг. История заступничества Жуковского за Пушкина описана довольно подробно, хотя эволюция их взаимоотношений исследована еще недостаточно полно. По нашему предположению, в письмах к Пушкину и некоторых других непоэтических текстах Жуковского можно выделить устойчивый комплекс тем, позволяющий говорить о "программе" Жуковского, адресованной Пушкину, и связывающийся с именем Карамзина.

В письмах к молодому поэту Жуковский занимает позицию "старшего друга" - равного, но более умудренного. Признав сразу и навсегда поэтический гений Пушкина, Жуковский не может принять его жизненного поведения и предпринимает попытки воздействовать на него. Здесь будет уместно еще раз напомнить, что в 1820-м году Жуковский ходатайствовал за Пушкина вместе с Карамзиным. Взгляды Жуковского и Карамзина на будущее молодого поэта во многом совпадали: оба предрекали ему славу, но лишь в случае следования советам старших друзей.

Как мы попытаемся показать ниже, Жуковский во многом ориентируется на Карамзина - в социальном поведении и во внутренней жизни. Именно в нем для Жуковского сочетались литературный талант и высокое личное достоинство. По карамзинскому образцу (в собственном понимании) Жуковский будет строить и свое поведение.

Следует отметить, что, по нашему мнению, Жуковский конструирует образ Карамзина в соответствии со своими представлениями: на первый план выводится и идеализируется этическая личность Карамзина, Жуковский умалчивает об сложности его отношений не только с будущими декабристами (об этом позднее напишет Пушкин), но и с императором Александром - отмечает только мотивировку поступков историографа, не упоминая о реакции на них в разных кругах общества (при дворе или в среде "молодых якобинцев", будущих декабристов).

Жуковский постоянно подчеркивает значение Карамзина в своей жизни. С его именем поэт связывает начало собственной литературной карьеры (дебют в "Вестнике Европы" в 1802 г., публикация "Сельского кладбища"). Духовный авторитет историографа оставался для Жуковского непреложным; об этом свидетельствует, например, письмо к И. И. Дмитриеву от 16 октября 1831 г.:

Жуковский, дай мне руку: в этих словах, сказанных мне Дмитриевым, так много магического; они кажутся мне подписью всей прошедшей моей жизни, в лучших годах которой Дмитриев и Карамзин сыграли такую светлую роль².

Далее в письме автор приводит текст стихотворного послания Дмитриеву ("Нет, не прошла, певец наш вечно юный..."), где высказывания о покойном Карамзине еще более эмоциональны:

О! В эти дни, как райское виденье, Был с нами он, теперь уж неземной, Он, для меня живое Провиденье! <...> О как при нем все сердце разгоралось! Как он для нас всю землю украшал! В младенческой душе его, казалось, Небесный ангел обитал.

Лежит венец на мраморе могилы; Ей молится России верный сын; И будит в нем к делам прекрасным силы Святое имя: Карамзин³.

Говоря об отношении Жуковского к Карамзину, нельзя не упомянуть один официальный текст, принадлежащий его перу - это монарший рескрипт, адресованный смертельно больному историографу. В нем Жуковский, в соответствии с назначением документа, от лица императора Николая I дает оценку деятельности Карамзина и описывает его заслуги:

Почитаю за удовольствие изъяснить вам мое искреннее желание, чтобы вы скорее к нам возвратились с обновленными силами, и могли снова действовать для пользы и чести отечества <...>. В то же время, и за покойного государя, знавшего на опыте вашу благородную, бескорыстную к нему привязанность, и за себя самого, и за Россию изъявляю вам признательность, которую вы заслуживаете и своею жизнию, как гражданин, и своими трудами, как писатель. Император Александр сказал вам: русский народ достоин знать свою историю. История, вами написанная, достойна русского народа⁴.

Впоследствии Жуковский приводит текст рескрипта в примечании к своей статье "Письмо Карамзина к гр. Каподистрия". Публикуя письмо Карамзина, Жуковский одновременно дает в статье собственную трактовку личности историка:

Кто знал внутреннюю жизнь Карамзина, кто знал, как он всегда был непорочен в своих побуждениях; как в нем все живые, независимые от воли движения сердца были по какому-то естественному сродству согласны с правилами строгого разума; как твердый его разум всегда смягчен был нежнейшим чувством <...> и как верховная мысль о Боге всем владычествовала в его жизни, управляя его желаниями и действиями <...> и соединяя все его бытие в одну гармонию...⁵

Таким образом, автор статьи выделяет самые значимые для него стороны карамзинской личности: гармонический, "естественный" склад души, рациональность поведения, доброту, нравственную чистоту и искренность⁶.

Описание Жуковского сосредоточено на психологических особенностях личности Карамзина и, видимо, дополняет автохарактеристику историка в опубликованном письме к Каподистрии. Карамзин описывает свою социальную позицию, точнее - свое отношение к власти. Оно было хорошо известно Жуковскому и отразилось в тексте рескрипта. Карамзин пишет:

...милое отечество ни в чем не упрекнет меня; я всецело был готов служить ему, сохраняя достоинство своего характера, за которое ему же обязан ответствовать; и что же? я мог описать одни только варварские времена его истории; меня не видали ни на поле сражения, ни в советах государственных; зная однако, что я не трус и не ленивец, говорю самому себе: "так было угодно Богу"; и не имея смешной авторской спеси, вхожу в общество наших генералов и наших министров...⁷

Жуковский неспроста публикует именно это письмо Карамзина: в нем автор очевидным образом уравнивает интеллектуальный труд, творчество с государственной службой. В рескрипте мы найдем и продолжение этой мысли Карамзина - творчество является служением отечеству ("История..." "достойна русского народа"). Как нам представляется, Жуковский несколько расширяет смысл слов Карамзина, понимая под творчеством и литературное творчество так же (если не по преимуществу) - что особенно отчетливо проявится в позднейших высказываниях Жуковского о природе и целях поэзии.

Конструируемый Жуковским образ Карамзина согласуется с представлением об историке карамзинско-жуковского круга (хотя нельзя забывать и о разногласиях, зачастую довольно острых, между Карамзиным и декабристским крылом "Арзамаса", радикалами Никитой Муравьевым, Николаем Тургеневым⁸ и др.). В Карамзине видят нравственное совершенство и личное достоинство, сохраняемое "на службе" (ср.: 1819 - "порядочный человек не должен подвергать себя виселице").

Своей статьей Жуковский отдает дань памяти Карамзина. Еще летом 1826 года, сразу после смерти историка, литераторы начинают осознавать, что личность и наследие Карамзина нуждаются в осмыслении и оценке. П. А. Вяземский обратился к литераторам, лично знавшим Карамзина, близким к нему, с просьбой написать о нем, дать его жизнеописание. Он пишет к Дмитриеву, Дашкову, Блудову. 6 января 1827 г. Вяземский пишет и Жуковскому:

Напиши что-нибудь о Карамзине <...> хотя воспоминание о знакомстве своем с ним, о ваших разговорах и проч. Тут не нужно авторствовать, а только давать волю перу, сердцу и памяти. Ты этим совершишь долг приязни. <...> Карамзин, точно, может быть у нас средоточием, около коего должно обвести круг нашего просвещения и всех шагов наших на поприще образованности. Все лучи можно откидывать от него и прикидывать к нему, ибо нет сомнения, что он был истинный и единственно-полный представитель нашего просвещения⁹.

Жуковскому Вяземский отводит особое место:

По смерти Карамзина ты призван быть представителем и предстателем Русской Грамоты у трона безграмотного. Равнодушие твое в таких случаях было бы малодушием, -

пишет Вяземский 29 сентября 1826 г.¹⁰ Непосредственным основанием для сравнения послужило занимаемое Жуковским положение при дворе: начав с должности чтеца, он становится наставником вел. кн. Александра Николаевича, то есть "домашним человеком" в царской семье. Как мы видели из текста царского рескрипта, совместившего точку зрения Жуковского и его круга с официальной, именно так осмыслялось положение Карамзина при дворе Александра Первого (в первую очередь - отношения с императорской фамилией). В глазах писательского круга, куда входил и Пушкин, Жуковский в 1826 году "занимает место" Карамзина при дворе и становится посредником между императорским двором и представителями словесности.

Сам Жуковский, как известно, с большой ответственностью отнесся к своей новой должности: по словам Вяземского,

Жуковский теперь в Царском Селе с наследником. Он все тот же, добр, чист, благодушен, как истинный ученик Карамзина; но для дружбы так же потерян, т.е. для друзей. Решительно весь день его посвящен учению внутреннему или внешнему: он или учится, или учит¹¹

(письмо относится к 1830 г., однако "потерянность" Жуковского для друзей из-за увлечения педагогическими занятиями отмечалась современниками и ранее, начиная с конца 1810-х гг.).

Но культурное значение Карамзина не исчерпывалось ролью личного друга императора и положением духовного авторитета в просвещенных кругах. При жизни он считался главой литературного направления - "карамзинской школы", определявшей вектор литературного развития эпохи. Смерть Карамзина означала исчезновение одной из центральных или даже центральной фигуры в литературном процессе.

Конечно, Карамзин фактически отошел от художественного творчества еще в начале 1800-х годов, когда приступил к написанию "Истории государства Российского". Но под его влиянием сформировалось творчество поэтов, вступивших в литературу в течение 1800-х гг. - прежде всего Жуковского и Батюшкова (мы говорим сейчас не о "литературной школе" в представлении исследователей, но о личной поэтической "генеалогии").

В 1810-е годы, на фоне отхода Карамзина от поэзии, место "главы" карамзинистского лагеря должно перейти - естественным образом - к Жуковскому, его ученику, другу и единомышленнику. Жуковский имеет все данные для "местоблюстительства" - поэтический талант, славу, личное обаяние, положение в обществе, "вес" - особенно после триумфа "Певца во стане русских воинов". Не последнюю роль играет и факт "передачи лиры" Державиным младшему поэту.

Отношение поэта к собственному положению в литературной "иерархии" было, как нам представляется, достаточно сложным. В переписке Жуковского почти никак не отразилось осознание им своего писательского "статуса". Даже в период критических битв вокруг пьесы Шаховского "Липецкие воды" Жуковский, главный объект нападок, предпочел остаться в стороне (как и Карамзин, "почитая ниже себя" всякий ответ на такие выпады) - вопреки общим усилиям "арзамасцев". В период расцвета собственной славы, и после "Певца..." в 1812 году, поэт отказывается быть "главой" литературной школы, хотя роль свою в ней осознает без сомнения. Позднее, отойдя на время от активного литературного творчества, Жуковский "вспомнит" о своих "полномочиях".

В 1820-е годы Жуковский переживает новый этап духовной и творческой эволюции. Его поэтическая деятельность подчиняется новым, более ответственным, с его точки зрения, задачам воспитателя. Он становится менее активен как литератор, особенно во второй половине 20-х годов (кризисный период). Прославленный поэт сознательно занимает позицию вне литературного процесса: культурная ситуация изменилась, перед литературой возникли новые задачи. Жуковский идет своим путем в творчестве, который расходится с основными, актуальными для читателей направлениями развития русской литературы (Жуковский переходит к эпосу, а не к прозе). В соответствии со своими изменившимися установками Жуковский, несомненный поэтический авторитет, обдумывает и формулирует свое понимание дальнейшего хода развития русской литературы: место "главы" он прочит Пушкину.

Еще в 1824 г. Жуковский пишет ему: "По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнассе!". Трудно предположить, что это "арзамасская" шутка Жуковского (хотя он надолго сохранит вкус к "галиматье"). Процитированная фраза находится в окружении рассуждений о долге поэта перед своим талантом (тема, для Жуковского весьма значимая):

На все, что с тобой случилось, и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. <...> у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастья и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и должен иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. <...> Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха! <...> Читал Онегина и разговор, служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнассе! И какое место, если с высокостию гения соединишь и высокость цели!¹²

В этом фрагменте содержится несколько важных авторских идей. Во-первых, это прокламируемая Жуковским необходимость соединения творческого гения с нравственным достоинством, с "высокостию цели"; подобное соединение - постоянная черта в отзывах современников о Карамзине. Позднее тема поэзии и нравственности будет обсуждаться Жуковским в статьях "Нечто о поэте и поэзии" и "Слова поэта - дела поэта" (со ссылкой на Пушкина).

Возможно, что слова Жуковского о необходимости для поэта идти к высокой цели, не взирая "на все, что будет шуметь вокруг него в жизни", также соотносятся с личностью Карамзина, известного своим пренебрежением к внутрилитературным распрям и житейским обстоятельствам.

Упоминание "русского Парнасса" - вторая важная деталь в обращении Жуковского к Пушкину. Жуковский, полушутливо, полусерьезно, предлагает Пушкину первое место в иерархии русской поэзии.

"Данное мне полномочие" - видимо, апелляция Жуковского к арзамасскому прошлому и к литературному Сегодня, когда поэт, бывший бессменный секретарь Арзамаса, фактически занимает место первого поэта (разумеется, здесь автор письма вспоминает и об эпизоде "передачи лиры" Державиным). Жуковский отдаст его Пушкину, если тот сумеет подчинить свою жизнь творчеству - подобно тому, как это сделал Карамзин.

В письме от 12 апреля 1826 г. Жуковский более явно указывает на Карамзина: он уговаривает Пушкина остаться в деревне и "писать для славы" - "Годунова и подобное", т.е. писать, ориентируясь на Карамзина, и жить так же. Жуковский твердо отказывается показать историку пушкинское письмо (о чем Пушкин просил) и советует не надеяться на ходатайство влиятельного лица перед императором, а следовать примеру Карамзина в жизни и творчестве.

В мае 1826 г. Карамзин умирает. Место "первого" писателя остается незанятым. Круг писателей, близких к Карамзину, предлагает его Жуковскому (см. письмо Вяземского, приведенное выше). Но поэт, действительно "только созревающий" (по выражению Пушкина) в это время, выбрал иной род деятельности - преподавание, "просвещение", которое тоже связывается для него с именем Карамзина (Жуковский использовал "Историю государства Российского" в процессе занятий; и не только так: "Я гляжу на Историю нашего Ливия как на мое будущее: в ней источник для меня славы и вдохновения"). Жуковский обращается к Пушкину, предлагая ему ответственную роль "главы" русской словесности.

Эпистолярный диалог с Жуковским имел существенное значение для эволюции Пушкина второй половины 20-х годов. Как отметила в своем докладе на пушкинской конференции в Стэнфорде Л. Н. Киселева, Жуковский "предуказал" Пушкину тот путь, который определится после встречи последнего с Николаем Павловичем 8 сентября 1826 г.:

Главным результатом встречи с царем для Пушкина стало его согласие на участие в деле государственного строительства, но участие в совершенно особом качестве - в роли национального поэта¹³.

Таким образом, Жуковский, в противоположность другим писателям (не только карамзинского круга), поддержал Пушкина, мучительно раздумывавшего над возможностью соединения творческой деятельности и сотрудничества с государством (властью).

Как справедливо заметила Л. Н. Киселева, позиция Жуковского по отношению к Пушкину претерпевает эволюцию: если в письме 1824 г. его предложение "занять первое место на русском Парнассе" находится "еще в русле традиционных для 1810-1820-х гг. определений места поэта в литературе" (традиция выстраивания поэтических иерархий), то в следующих письмах он "выражает, по сути, ту же мысль, что и в формуле "национальный поэт", которая затем была высказана Гоголем в статье 1834 г. <...>"¹⁴ (ср. в письмах 1825 г.: "ты должен быть поэтом России", "честью и драгоценностью России").

Возобновление "карамзинской" темы применительно к Пушкину приходится у Жуковского уже на 1837 г. - когда он дает итоговую оценку Пушкина и пушкинского творчества в письме к С. Л. Пушкину и в письме к Николаю Павловичу. Теперь, после смерти, Пушкин сравнивается - и уравнивается - с Карамзиным; их потеря - утрата для России.

Жуковский пытается получить разрешение у Николая на составление рескрипта:

Вы, Государь, уже даровали мне высочайшее счастие быть через Вас успокоителем последних минут Карамзина. Мною же передано было от вас последнее радостное слово, услышанное Пушкиным на земле <...>. И так, позвольте мне, государь, и в настоящем случае быть изъяснителем вашей монаршей воли и написать ту бумагу, которая должна будет ее выразить для благодарного отечества и Европы¹⁵.

Появление рескрипта, по мнению Жуковского, могло изменить посмертную судьбу Пушкина. Но царю сама возможность сопоставления с Карамзиным показалась абсурдной.

Тем не менее, Жуковский, как отмечали исследователи, выделяет в своем описании событий последних дней Пушкина "благотворительность" царя (ср. статью "Письмо Карамзина к гр. Каподистрия"). Очевидно, автор, интерпретируя смысл происходившего, находит новую форму выражения тем своим идеям, которые должны были заключаться в ненаписанном "монаршем" рескрипте Пушкину.

В письмах 1837 г. Жуковский развивает идею, только намеченную им в высказываниях о смерти Карамзина - это идея принадлежности наследия писателя и самого писателя народу, нации (ср. "История Карамзина - достояние России" в рескрипте Карамзину; в записке Николаю: "Россия, потерявшая" Пушкина; Пушкин - "первый поэт" России; "национальный" дар поэту; "любимый национальный поэт"; Россия "лишилась национального поэта"; "у кого из русских с его смертью не оторвалось что-то родное от сердца").

Наконец, Жуковский относит Пушкина к "славе нашего века" (т.е. ко времени правления Николая I), как Державина - к "славе Екатерины", Карамзина - к "славе Александра". То есть, Пушкин, как Карамзин, знаменует собой эпоху в жизни России - точнее, должен знаменовать - николаевскую эпоху. Жуковский подчеркнуто исключает себя из ряда "славных" поэтов, хотя его право на "славу Александра" - по праву автора "Певца во стане" и послания "Императору Александру" - вполне заслужено (поэт моделирует и культурное прошлое, создавая картину "надлежащего" культурного сегодня).

Подводя итоги, можно сказать, что фигура Карамзина во многом является определяющей для идейных построений Жуковского и его собственной жизненной программы (после смерти историографа он воспринимает себя как его духовного наследника). Актуализация "карамзинского" комплекса в отношениях писателя с Пушкиным закономерна:

1) жизненное поведение Карамзина описывается как близкое к идеалу: спокойствие, разум в соединении с чувством, ответственность перед своим гением ("слова поэта - дела поэта");

2) творчество Пушкина, как "История" Карамзина, должно служить просвещению, а не "соблазнению" юношества.

Наконец, Жуковский считает, что подчинив свою жизнь творчеству, Пушкин сможет занять в литературе и (что еще более важно) в обществе место, ранее принадлежавшее Карамзину (теперь оно называется "национальный поэт"). Тогда он будет по достоинству оценен и высшей властью, и сможет реализовать потенциал своего влияния.

Параллель Карамзин - Пушкин не получила официального признания. И, разумеется, сам Пушкин не пытался уравнивать себя с Карамзиным. Но, как видится, параллель, существовавшая в сознании Жуковского, помогает объяснить предпосылки его "наставительных" реплик, обращенных к Пушкину.

Кроме того, жуковская интерпретация личности Карамзина дополняет облик самого Жуковского.

¹ Эйдельман Н. Я. Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837. М., 1987. ^Назад

² Письма разных лиц к И. И. Дмитриеву // Русский архив. 1866. Стлб. 1635. ^Назад

³ Жуковский В. А. Сочинения. СПб., 1885. Т. 3. С. 99. Курсив автора. ^Назад

⁴ Жуковский В. А. Сочинения. Т. 6. С. 2. ^Назад

⁵ Там же. С. 3. ^Назад

⁶ См. об этом: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина // Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997. С. 297-298. ^Назад

⁷ Жуковский В. А. Сочинения. Т. 6.С. 7. ^Назад

⁸ Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 287-290. ^Назад

⁹ Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским. Т. 1: 1814-1833 гг. // Архив братьев Тургеневых. Пг., 1921. Вып. 6. С. 54. ^Назад

¹⁰ В 1837 г. Вяземский отзовется о придворной жизни Жуковского гораздо менее патетически, но не менее уважительно: "Ты же сам ведь придворный шандал, подсвечник, или придворный свещник, придворный свещеносец, или придворная свеща...". Здесь корреспондент обыгрывает личную мифологию Жуковского: добрые дела уподобляются фонарям, которые человек расставляет на протяжении своего темного жизненного пути. ^Назад

¹¹ Письмо П. А. Вяземского к И. И. Дмитриеву. 17 марта 1830 г. // Русский архив. 1868. Кн. 4-5. С. 612. ^Назад

¹² Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937. Т. 13. С. 120. ^Назад

¹³ Киселева Л. Н. Пушкин и Жуковский в 1830-е годы (точки идеологического сопряжения) // В печати. - Автор благодарит проф. Л. Н. Киселеву за любезно предоставленный текст доклада. ^Назад

¹⁴ Там же. ^Назад

¹⁵ Цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина: В 2 кн. М., 1987. Кн. 1. С. 246. ^Назад