ОБЪЕДИНЕННОЕ ГУМАНИТАРНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВОКАФЕДРА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ТАРТУСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц
personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook

В МИРЕ ГРОТЕСКА И ФИЛОСОФИИ(*)

ЮРИЙ ЛОТМАН

Читатель, вступающий в мир философских романов и повестей Вольтера, сразу оказывается ошарашенным фантастическим потоком событий: эпизоды, один страннее и необычнее другого, следуют с калейдоскопической скоростью кинематографа 1920-х гг.* Землетрясения и костры инквизиции, зверства солдат и галантные похождения "безбрачных" католических священников, похищения и суды - нелепые и смехотворные, но заканчивающиеся не смехом, а жестокими казнями, следуют друг за другом. И читатель готов, пожав плечами, отвернуться от неправдоподобных историй, которые насочинял двести с лишним лет тому назад насмешливый старик Франсуа-Мари Аруэ, известный всему миру под именем Вольтера. Или, сказав себе: "В жизни так не бывает", успокоиться, решив, что перед ним забавные сказочки, которые можно почитать на досуге.

"В жизни так не бывает"...

Гоголь, написав совершенно неправдоподобную повесть о том, как у петербургского чиновника ушел его нос и как этот нос стал вдруг господином Носом, видным бюрократом, обогнавшим по чину своего бедного хозяина, заключил: "Чепуха совершенная делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия <...>"1. Гоголь не писал, что литература иногда неправдоподобна - иногда неправдоподобна жизнь, утверждал он.

Жизнь может таить в себе элементы гротеска, издевки, фантастики. Тот, кто жаждет Разума и Гармонии, кто несет в своем сознании высокий идеал Жизни, одухотворенной смыслом, именно он в первую очередь замечает, как нелепа привычная действительность, как глуп и оскорбителен тот мир, который другим кажется "нормальным". Но для того, чтобы обычный читатель попал в этот мир, нужно, чтобы дверь ему открыл наблюдатель-философ, который поведет его по сумасшедшему дому человеческой жизни, как Виргилий повел Данте по кругам Ада. А в конце изумленный читатель обнаружит, что он, думая, что находится в фантастическом царстве кривых зеркал, входил в свою собственную жизнь, а наблюдая экстравагантных жителей этого бедлама, смотрел в зеркало.

Сочетание величественной философии и гротескной действительности характеризует не только романы Вольтера - такова и его жизнь. Одно ее лицо: мудрец и философ, автор 90-томного собрания сочинений (которое совсем не полно), ученый, охвативший все области современного ему знания, распространивший физику Ньютона на европейском континенте и за это избранный почетным академиком в Петербурге, в то время как Академия в Париже трижды проваливала его кандидатуру, историк, заложивший основы современной науки о всеобщей истории человечества и давший ряд блестящих конкретных исследований по истории Франции, Англии, Швеции и России, юрист, философ, теоретик литературы и одновременно политик и трибун, борец за попранные права человека в мире феодального бесправия. Облик этого человека величествен. Слово его волнует Европу, и короли домогаются его дружбы: Фридрих Прусский при свидании целует его руку. Екатерина II из Петербурга заискивает перед ним, короли Швеции и Англии, немецкие князья и дипломаты всей Европы дорожат его вниманием, боятся его сарказма и трепещут перед его гневом. Ферне - поместье на границе Франции и Швейцарии, куда он удалился, становится местом паломничества. Туда, как в новый Рим, стекаются со всех стран поклонники разума и просвещения. Обиженные, угнетенные, несправедливо осужденные видят в "фернейском патриархе" своего адвоката.

А вот и другое лицо жизни Вольтера: суетность и тяга к сильным мира сего вовлекают его не раз в двусмысленные и даже унизительные положения; если гордый плебей Руссо предпочитает нищету подачкам и бездомные скитания милостям богатых покровителей, то Вольтер не брезгует подарками, которые иногда приносят ему нечистые руки, движимые еще более нечистыми побуждениями. Жизнь Вольтера - почти непрерывная цепь гонений. Но он умеет найти себе и могущественных покровителей, и вполне надежные и комфортабельные убежища в феодальных замках просвещенных и вольнодумных вельмож. Так, например, в 1745 г. официальное признание, казалось, приблизилось к Вольтеру: писатель, дважды сидевший в Бастилии, присуждавшийся к изгнанию, чьи книги сжигались на Гревской площади Парижа рукой палача, он был призван ко двору.

Дело в том, что официальная фаворитка Людовика XV
г-жа Шатру скончалась. А место фаворитки короля было в дореволюционной Франции почти официальной должностью и должностью более важной, чем первого министра. Вакантное место штурмом взяла юная красавица, дочь крестьянки, не имевшая доступа даже в передние Версальского дворца, но с детства поставившая перед собой цель сделаться любовницей короля - мадемуазель Этиоль, вскоре получившая известность под именем маркизы де-Помпадур. Юная Этиоль была в числе приятельниц Вольтера, и когда он в посвящении к повести "Задиг, или Судьба" писал ей (под именем вымышленной "султанши Шераа"): "Не целую праха ног ваших, ибо вы почти не ходите, а если и ходите, то по иранским коврам или розам", то здесь, под покровом пышного "восточного" комплимента, скрыта легкая ирония: Вольтер прекрасно знал, что ноги маркизы Помпадур не всегда попирали ковры и розы. В этом же посвящении он писал "султанше": "Вы любите своих друзей"2. Помпадур приблизила Вольтера ко двору, он получил звание придворного историографа и камергера. Академия открыла перед ним свои двери. Он пишет официальные поэмы и ставит пьесы, прославляющие короля.

Но при дворе он чужой. Он не в силах скрыть своего умственного превосходства. Поставив оперу в честь короля "Храм славы", он сам же осмеял ее в злой эпиграмме, назвав "ярмарочным балаганом" и, не удержавшись, пустил эпиграмму по рукам. Король демонстрирует ему холодное презрение, придворные смеются над ним, а мучимые завистью собратья по перу мстят за успехи целым потоком печатной и рукописной клеветы. И тут из-за спины Вольтера-придворного, готового на уступки и компромиссы, выглядывает непримиримый Вольтер-трибун и Вольтер-философ. Присутствуя со своей возлюбленной м-м дю Шатле при карточной игре в королевском дворце, он замечает увлекшейся и проигравшей крупную сумму женщине, что надо играть осторожнее, когда находишься в компании шулеров и всякой сволочи. То, что замечание это было брошено по-английски, означало совсем не желание скрыть обидную фразу от придворных ушей (знание английского языка было почти обязательным в "модном свете" Франции XVIII в., в котором еще совсем недавно тон задавали английские аристократы-эмигранты). Это должно было подчеркнуть обидное для двора высокомерие: Вольтер становился в позу не плебея, польщенного тем, что его допустили в высший свет, а просвещенного европейца, знаменитого писателя, известного от Лондона до Петербурга, с отвращением наблюдающего ничтожество людей, с которыми его столкнула судьба.

Этой же ночью ему пришлось бежать из Парижа.

Однако он не искал спасения в скитаниях по большим дорогам или на крошечном острове посреди Бриенцского озера в Швейцарии, как Руссо, а направился в замок герцогини Мэнской, богатой и влиятельной особы, оказывавшей ему покровительство. Здесь, скрываясь от нескромных глаз, не выходя из комнаты, в которой шторы были спущены, а жалюзи закрыты, он провел осень 1747 г. Здесь он написал первые "философские повести": "Видение Бабука", "Мемнон" и "Задиг".

Мы остановились относительно подробно на этом эпизоде не только потому, что с ним связано начало обращения Вольтера к жанру произведений, включенных в настоящее издание <т. е. повести. - Ред.>. В истории краткого сближения Вольтера с придворными кругами Парижа ясно выразилась не раз повторявшаяся в его жизни модель отношения писателя и власти, сильных мира сего: сначала сближение, при котором Вольтер допускается почти как равный: его ласкают, им восхищаются, ему кажется, что в этом кругу звания, знатность и должности не имеют значения, что Ум и Талант ставят его вровень с людьми, стоящими на вершине общества. Затем начинается взаимное разочарование: писатель замечает, что в нем видят лишь своеобразное развлечение, разновидность высококвалифицированного шута, а высокие собеседники обнаруживают, что "выскочка зазнался" и претендует на подлинное равенство и собственное достоинство. Гордость Вольтера распрямляется: из забавного собеседника, автора застольных острот и стихотворных комплиментов, он превращается в сатирика и трибуна. Тут власть прибегает к насилию, маски падают: с одной стороны оказывается Разум в лице гениального писателя-одиночки, не защищенного ничем, кроме таланта, с другой - Власть, опирающаяся на деспотизм грубой силы. И именно здесь вспыхивает поединок, ареной которого делается вся Европа, а зрителями - все читатели эпохи. И Разум, нанося Власти страшные удары, убеждает всех в том, какой обладает он силой. Вольтер уже борется не за себя и мстит не за свое оскорбление: он борется за униженное человечество и мстит за попранные права человека.

Вот пример из периода, когда Вольтер делал еще первые шаги в жизни и литературе. Вольтеру 30 лет. Он молод, но уже если не знаменит, то известен. Его трагедия "Эдип" (под которой впервые появился псевдоним "Вольтер") пользуется успехом. Он только что опубликовал в тайной печати (во Франции существовало большое число незарегистрированных типографий, да и те, которые были официально признаны, не брезговали доходом, который приносило печатание запрещенной книги, ставя на титуле фиктивные указания на Гаагу, Лейден или Франкфурт как место печати) первый вариант поэмы "Генриада" (под названием "Лига, или Генрих Великий"). Публикация принесла ему известность, хотя он тут же, используя тактику, к которой многократно прибегал в дальнейшем, объявил о своей непричастности к этому изданию, якобы предпринятому без его ведома.

Как молодой и модный литератор он, несмотря на свое буржуазное происхождение, принят в салонах высшей знати. Он дружит как равный с герцогом Сюлли, принцем Конти, маркизом д'Аржансоном. В литературных салонах он привык первенствовать, затмевая всех присутствующих. Это не понравилось молодому щеголю кавалеру де-Рогану. Однажды он принялся публично издеваться над плебейской фамилией и происхождением своего врага (Вольтер происходил из семьи респектабельного и состоятельного нотариуса, но предки его были ремесленниками в Пуату). "Я не волочу за собой великого имени (Роган принадлежал к знаменитому роду, давшему Франции полководцев, придворных и мятежников) - я сам прославлю свое имя", - отвечал Вольтер. Щеголь не нашелся, что ответить. Драться на дуэли с плебеем было смешно - он избрал другой выход: напустил на Вольтера своих лакеев. Двое лакеев держали молодого писателя, а двое избивали, в то время, как щеголь из кареты с удовольствием наблюдал эту сцену. Избиение происходило на пороге дома Сюлли, где Вольтер был гостем, но ни Сюлли, ни другие великосветские приятели Вольтера не встали на его защиту. Расправа дворянина с плебеем-литератором казалась им естественной. Вольтер рвался на дуэли отстоять свою честь - его упрятали в Бастилию. Здесь он просидел недолго, но по выходе из тюрьмы сразу же был выслан из Франции. Вольтер уехал в Англию.

Личная месть Рогану - дуэль - не удалась. Мелочью была и месть Сюлли: Вольтер убрал из изданной в Англии "Генриады" все упоминания о подвигах его предка, министра Генриха IV. Личное оскорбление Вольтер обобщил, и оно стало лишь штрихом в общей картине унижений, которые приносит человеку общественное неравенство. В Англии он написал "Философские письма" (английский перевод вышел в 1733, французский оригинал - в 1734 г.) Это была первая атака Вольтера на мир феодальных предрассудков. Книга была осуждена парижскими властями как "соблазнительная, противная религии, добрым нравам и почтению к властям" и публично сожжена рукою палача. Здесь же были написаны тираноборческие пьесы "Брут" и "Смерть Цезаря". Путь, по которому пошел Вольтер, был избран.

По очень сходной схеме будет развиваться и другой эпизод, относящийся совсем к другому - более позднему - периоду жизни Вольтера. Мы уже говорили, что попытка Вольтера сблизиться с версальским двором окончилась провалом - из резиденции короля Франции ему пришлось скрыться. Начиная с 1734 г., у него было надежное убежище от житейских бурь - замок Сире-сюр-Блез в Шампани, поместье его друга и возлюбленной маркизы Эмили дю Шатле, женщины редкой образованности, увлекавшейся математикой и философией. Но в 1749 г. молодая женщина неожиданно скончалась в родах, оплаканная своим мужем, Вольтером и молодым поэтом Сен-Ламбером, который был ее последним увлечением и отцом причинившего ей смерть ребенка. Вольтер вновь оказался без убежища. Он вспомнил, что прусский король Фридрих II давно уже приглашал его в Потсдам, и отправился по берлинской дороге.

Ко двору прусского короля Вольтера привели два совершенно самостоятельных и одинаково для него важных ряда соображений.

Вольтера-философа манила утопическая мечта просвещенной монархии. Фридрих рисовался его воображению в облике монарха-философа, "северного Соломона", как он его именовал в письмах, который практически приложит догматы Разума к управлению своим государством. Себе он отводил роль философа-просветителя, руководящего монархом. В этой перспективе его приезд в Берлин выглядел совсем не как бегство одинокого старика (10 июля 1750 г., когда Вольтер прибыл в Потсдам, ему перевалило за 55 лет), а как торжественный въезд нового Аристотеля в столицу нового Александра Македонского. Перед Вольтером, казалось, открывалась возможность реализации просветительской утопии просвещенной монархии, и он не мог ее упустить. Вольтер-человек смотрел на дело более практически: Берлин давал ему безопасность и материальное благополучие (вопрос о финансовой стороне пребывания Вольтера в Берлине был тщательно обсужден заранее - король назначал философу 20 000 франков годового содержания), высокое положение (по приезде в Берлин Вольтеру был вручен ключ камергера, знак высокого придворного звания, и прусский орден "Pour le me-acuterite"3). Положение друга Прусского короля, политическое и военное значение которого в Европе быстро росло, во-первых, укрепляло личный авторитет Вольтера и, во-вторых, давало прекрасную возможность отомстить версальскому двору, так низко оценившему его таланты. И если Вольтер-философ идеализировал своего коронованного друга, закрывая глаза на его недостатки, то Вольтер-человек прекрасно их видел и умел ими пользоваться.

В свою очередь и Фридрих II был отнюдь не бескорыстен, заигрывая с Вольтером. Король, прозванный в дальнейшем "великим" и ставший объектом немецкого националистического культа, страдал комплексом неполноценности. Его глубоко уязвляло то, что в семье европейских правителей он считается захолустным главой безвестной провинции (курфюрст Бранденбургский только лишь в 1701 г., в награду за военную помощь, получил из рук императора Австрии титул короля; европейская дипломатия относилась к новоявленному королевству пренебрежительно). Отсюда глубокое сочетание в его политике и личности заносчивости и холопства: с одной стороны, он лихорадочно создавал армию и всю свою внешнюю политику строил на основе военных планов, с другой, он был глубоко убежден в том, что пруссаки в области культуры ничего создать не могут, не любил немецкий язык - говорил и писал только по-французски, рабски копировал обычаи версальского двора, хотя между грандиозными Версальским и Царскосельским дворцами крошечный Сан-Суси в Потсдаме выглядел не очень внушительно. Присутствие Вольтера должно было придать блеск его двору, а самого короля показать Европе как покровителя гонимых философов, ценителя талантов, передового правителя, создающего в Берлине новые Афины. К выходящему в Европу фасаду прусской казармы надо было пристроить портик афинской Академии.

Медовый месяц дружбы короля и философа длился недолго. Вольтер не был равнодушен к деньгам и почестям, но он никогда не видел в них цену, за которую он может продать свою свободу мысли и слова. Независимость суждений, право думать и говорить, писать и печатать то, что он считает истиной, были для него неотъемлемы как дыхание. Ничто не могло заставить его отказаться от этого права. Он не продавал не только своих слов, но даже и своего молчания. Он очень скоро убедился в том, что король его морочит, использует его имя, а сам смотрит на него лишь как на дорогостоящего шута. Ни награды, ни придворные развлечения, ни интимные ужины, где Фридрих II вел просвещенные беседы в обществе Вольтера, француза Мопертюи, который был президентом Берлинской Академии, французов философа Ламеттри, офицера Шазо, маркиза д'Аржана, итальянца-философа Альгаротти, шотландского эмигранта Джеймса Кейта и куда из немцев допускался лишь молчаливый барон Польвитц, не могли удержать языка и пера Вольтера. Вольтер тайно напечатал и неожиданно для короля опубликовал памфлет "Диатриба доктора Акакия, папского врача", в котором зло издевался над Берлинской академией и ее президентом. Король в памфлете прямо задет не был, но если в Париже тайное издание было делом обычным, то в Берлине оно считалось государственным преступлением. Вольтер знал об этом, но явился в Берлин не для того, чтобы приспосабливаться к варварским законам, а чтобы приспосабливать их к себе. Король был вне себя от гнева (его раздражало еще и то, что президент Академии Мопертюи был чиновником прусской службы, что, по его понятиям, делало научную полемику с ним оскорблением государства). Памфлет был сожжен на площади перед дворцом. Вольтер понял, что ему пора убираться из Берлина. Уезжая, он "по забывчивости" захватил собственноручную рукопись короля - тетрадь эпиграмм против королей и правителей Европы. Узнав об этом, Фридрих пришел в панику. Его эмиссар во Франкфурте-на-Майне барон Фрейганг, подчиняясь приказу из Берлина, грубо нарушил статус Франкфурта как вольного города, не имеющего никакого отношения к юрисдикции прусского короля, арестовал и обыскал Вольтера и отобрал у него прусский орден, камергерский ключ и злополучную тетрадку.

Вольтер снова оказался на распутье: пути во Францию были для него небезопасны, в Германии, он убедился, нет угла, защищающего от прусского произвола. Правда, был еще Лондон, его усиленно приглашали ко двору в Вену, но он не стал искать себе новых коронованных покровителей: с королями было покончено. Вольтер-человек нашел практический выход: он купил в Швейцарии, недалеко от французской границы, небольшое поместье Ферне, расположение которого обеспечивало ему безопасность, а доходы - независимость. Вольтер-философ искал других решений: надежды на добрую волю просвещенных монархов были подорваны в корне. Однако Вольтер понял, что есть власть более могущественная, чем королевская, и царство более обширное. Царство это предстояло создать и власть в нем завоевать. Царство это было - европейское Общественное Мнение. Именно Вольтер был создателем общественного мнения как культурной и политической реальности, с которой вынуждены были считаться короли и кардиналы. Несправедливых правителей он вызывал на публичный суд совести, смело вторгаясь в область административной, судебной или дипломатической тайны. Луч света, направленный в области, окутанные бюрократической тайной, громкое слово о том, что казалось осужденным на вечное безмолвие, сразу обнаружили бессилие тех, чья власть в темноте и безгласности казалась безграничной. Ферне сделался столицей Общественного Мнения, а Вольтер - его царем, чью власть были вынуждены признать все монархи Европы, поддерживая с ним дипломатические отношения как с главой подлинного правительства. Борьба с закоренелыми предрассудками, злоупотреблением властью, произволом, которую Вольтер вел одним единственным оружием - оружием нескованного слова, - сделалась его основным жизненным занятием. Именно Вольтер заставил людей европейской культуры осознать, что в основе демократии лежит общественное мнение, без которого любые, наилучшим способом сформулированные законы, - мертвы.

Вольтер уже был совсем немолод, пользовался славой знаменитого писателя, классика почти всех литературных жанров от легкой поэзии до трагедий и эпических поэм, философа, физика и историка. Он был богат и независим. Казалось, наступало время, когда он мог наслаждаться столь тяжело завоеванным покоем и уважением. Но именно в это время для него наступила пора наибольшей гражданской активности. Возглавить общественное мнение всего континента мог только боец. И Вольтер был, в первую очередь, именно бойцом.

1760-е гг. были временем наступления реакции во Франции. Общественный строй, который всего тридцать лет отделяли от полного краха, судорожно пытался остановить часы истории.

Бездарные правители, стоявшие во главе Франции тех лет, закрывали глаза на тот глубокий кризис, который переживала страна, на развал экономики. Сдавленная тисками непроизводительных феодальных отношений, Франция из одной из изобильнейших стран Европы превратилась в страну постоянного голода и неурожаев. Критические настроения, связанные с постоянным финансовым кризисом, застоем в ремесле и торговле, ростом дороговизны в городах, коррупцией, были всеобщими. Правителям же казалось, что стоит заткнуть рот одним и запугать других, чтобы их власть продлилась бесконечно. Они не понимали, что, преследуя "опасных" писателей, они уничтожают лишь следствия, а не причины недовольства, поскольку, как писал К. Маркс Зигфриду Мейеру, протестующие голоса идеологов "свидетельствуют о том, что глубоко внизу происходит брожение. Умы всегда связаны невидимыми нитями с телом народа"4. Наиболее верным путем деятелям реакции казалось разжигание в стране религиозного фанатизма. Несколько жестоких судебных процессов должны были, с одной стороны, запугать недовольную массу, а с другой - создать благоприятные условия для расправы с оппозиционной литературой. Как объект, на который решено было натравить одурманенного фанатической пропагандой обывателя, были избраны религиозное меньшинство - протестанты - и вольнодумная молодежь. Но план, конечно, имел и более далекий прицел: создав атмосферу взвинченного фанатизма, добраться до стоявших во главе демократического движения философов-просветителей.

Волна массового судебного преследования и запрещений книг была прелюдией. Затем последовали террористические судебные процессы, ведшиеся с целью запугивания, создания фанатического угара и в порядке полного нарушения даже тогдашнего французского законодательства, которое, при всей своей феодальной устарелости, все же обеспечивало некоторые права обвиняемых.

В Тулузе проживал почтенный 68-летний торговец-протестант Жан Калас. 13 октября 1761 г. в его семье случилось несчастье: 30-летний сын его Марк-Антуан, видимо, в припадке умопомешательства повесился. Местные церковники распространили слух, что на самом деле имело место ритуальное убийство: якобы, Марк-Антуан собирался перейти в католичество и был за это повешен отцом. Суд протекал в обстановке фанатической истерии: у тела мнимого мученика, якобы, происходили чудеса. Старик Калас был подвергнут мучительным пыткам, но стойко вынес их, продолжая настаивать на своей невиновности. Суд велся с вызывающей пристрастностью: ни одно из соображений в пользу подсудимого не было принято во внимание, участь его была решена еще до начала процесса. Он был признан виновным, приговорен к смертной казни через колесование (приговоренному перебивали кости рук и ног и клали на специальное колесо, где он медленно умирал, проткнутый насквозь острой спицей). Труп его должен был быть сожжен на костре. Казнь состоялась 9 марта 1762 г. Сын Каласа Пьер после позорной процедуры был изгнан из города, дочери отданы в католические монастыри.

Вольтер, который узнал о процессе Каласа уже после его казни, понял, какое значение для судеб всего цивилизованного мира имеет хотя бы посмертное разоблачение этого чудовищного приговора и реабилитация его жертвы. Он писал д'Аржанталю 14 июля 1762 г.: "Меня может заставить покинуть это дело только смерть. Я видел и испытал за шестьдесят лет столько несправедливостей, что хочу доставить себе удовольствие разоблачить эту"5. Вольтер ударил в самый центр судебного преступления: он потребовал гласности судопроизводства, предоставления всех материалов процесса общественности. "Они говорят, что это не в обычае, - писал он д'Аржанталю, - А! Чудовища! Так мы же добьемся того, что это сделается обычаем". Вольтер пишет статьи и философские повести против фанатизма, побуждает друзей, позорит французскую юстицию перед народами и правительствами, "кричит до безголосицы", по выражению Радищева6, - и добивается успеха. Перед лицом широкой огласки, которую получило дело, реакция отступила: 9 марта 1765 г. Калас был посмертно оправдан, семья его полностью реабилитирована. "Братья мои, как сильна правда!" - восклицал Вольтер в письме друзьям. Если в практической сфере победа ознаменовалась оправданием Каласов, то в сфере идей ее увенчал написанный Вольтером "Трактат о терпимости" ("Traite sur la Tolerance") - теоретическое обоснование неотъемлемости права человека на свое мнение, доказательство того, что мысль не есть преступление и не может быть судима уголовным судом. В "Философском словаре" (статья "Фанатизм") он писал, что "судьи, которые осуждают на смерть тех, кто не совершил иного преступления, кроме инакомыслия", сами являются преступниками7.

Не успел остыть пепел костра Каласа, как проживающий около Тулузы землемер Сирвен - тоже, разумеется, протестант - подвергся аналогичному обвинению: его сестра утонула в колодце, его обвинили в убийстве девушки, якобы, с целью воспрепятствовать ее мнимому намерению перейти в католичество. Сирвен успел бежать. Суд заочно приговорил его к сожжению, а жену его - к повешенью. Вольтер с такою же энергией взялся за дело Сирвенов. Он апеллировал к международному мнению и не уставал напоминать французскому обществу о павшем на него всемирном позоре: "Все народы оскорбляют и презирают нас", - пишет он д'Аржанталю. Кондорсе он писал: "Весьма печально для наших милых французов, что вся Европа смотрит на нас, как на трусливых убийц". Семь лет бился Вольтер, не ослабляя своих усилий, и в 1769 г. Сирвен был оправдан при вторичном рассмотрении его дела.

Еще более зловещим был замысел судебной трагедии, разыгравшейся в 1765 г. в Абвиле, на севере Франции. Во время уличного церковного хода два молодых щеголя, Ла-Барр и Эталонд (первому было 16, второму - 17 лет), демонстративно не сняли шляп перед проносимыми мимо святынями. Через месяц кто-то поцарапал ножом установленное на мосту деревянное распятие. Подозрение пало на молодых людей. Эталонд бежал, Ла-Барр же был схвачен. При обыске у него были найдены модные романы, в том числе и весьма вольного и кощунственного содержания, и "Философский словарь" Вольтера. Амьенский епископ де Ла Мот и местный суд почувствовали поживу: можно было устроить шумный процесс против зараженной безверием и цинизмом молодежи и, через их голову, добраться и до "духовного отравителя" Вольтера. Хотя книги никак не могли рассматриваться в качестве улик совершенного преступления, Ла-Барр был подвергнут чудовищным пыткам. Мальчик их мужественно перенес и отказался назвать имена сообщников. Суд, не располагая никакими уликами, приговорил подсудимых (Эталонда заочно) к вырыванию языка, отсечению правой руки и сожжению на медленном огне. Развратный Людовик XV был ревнителем морали и веры, когда дело касалось его подданных. Приговор был им утвержден, и 1 июля 1766 г. Ла-Барр был подвергнут казни (из милости ему перед сожжением отрубили голову, и на костер был положен его труп).

Друзья Вольтера понимали, против кого направлен удар, и советовали ему быть осторожнее и не вмешиваться в это дело. Вольтер ринулся в бой как тигр. Все соображения политики и тактики, остроумие и ирония, даже сильно развитое в нем спортивное чувство борьбы - все отступило на второй план перед болью и негодованием, которыми он был охвачен. Он пишет сочинения, которые жгут бумагу. Соратнику по "Энциклопедии" философу и математику д'Аламберу он пишет: "Я стыжусь принадлежать к этой нации обезьян, так часто превращающихся в тигров"8. И далее: "Нет, теперь не время шутить, остроумие неуместно на бойне... Парижане поговорят немного и пойдут в Комическую оперу... Я плачу о детях, у которых вырывают языки. Я - больной старик, мне простительно". Вольтер заставлял всех, у кого не вырваны языки, почувствовать стыд за соучастие в преступлении. Тому же д'Аламберу он писал: "Я жалею людей, у которых вырывают языки, в то время как вы пользуетесь своим органом речи, чтобы говорить весьма приятные и милые вещи... Простите мне мою печаль". Д'Аржанталю он писал: "Страна, где хладнокровно, отправляясь обедать, совершают такие жестокости <намек на Людовика XV, подписывающего приговоры в предобеденные часы. - Ю. Л.>, которые заставили бы дрожать даже пьяных дикарей, это ли страна столь мягкого, столь легкого, столь веселого народа? Арлекины-людоеды!.. Спешите от зрелища костра на бал и с Гревской площади в Комическую оперу; колесуйте Каласа, вешайте Сирвена, жгите бедных юношей... я не хочу дышать одним воздухом с вами"9.

Письмами, брошюрами, художественными произведениями, логикой, насмешкой, слезами, обращением к совести каждого честного человека и международному мнению Вольтер будил веками отученных от гражданской активности французов, создавая из них граждан. Он создавал общественное мнение, он создавал во Франции демократически настроенный народ.

Таков был исторический контекст, в котором создавались "философские повести и романы" Вольтера: "Кандид, или Оптимизм" (1759), "Простодушный" (1767), "Вавилонская принцесса" (1768), "История Дженни" (1775). Без учета времени, когда писались эти произведения, мы не поймем ни их иронии, ни их горечи, ни их основной идейной адресованности. Нам останется непонятной и причина перехода от относительно спокойной иронии "Задига" и "Микромегаса" к сарказму "Кандида" и горькой патетике "Простодушного". С другой стороны, без "Задига" и "Микромегаса" нам не раскроются истоки идейной позиции Вольтера в годы напряженной борьбы его с судами, церковью, всем зданием средневекового фанатизма и деспотизма.

Повести Вольтера, вошедшие в настоящий том10, называются "философскими". Понимание их подразумевает некоторую ориентировку в философских воззрениях автора.

Философские идеи Вольтера приобрели определенные контуры очень рано. Уже в момент возвращения из Англии он обладал весьма определенным мировоззрением. В основе философских воззрений Вольтера лежала борьба с догматизмом. Догматическое мышление было представлено в истории философии Европы к началу XVIII в., с одной стороны, построениями средневековой схоластики, а с другой, рационалистической философией Декарта и Лейбница. При всем глубочайшем различии этих систем, из которых одна ориентировалась на веру, а другая на разум, между ними существовало и родство, позволявшее Вольтеру, как и некоторым другим философам-просветителям, полемически их отождествлять. Во-первых, обе эти системы покоились на априорных началах: они строились на основе рассуждений. Опыт, практика, чувства, наблюдения рассматривались как явления низменные и не содержащие в себе истины. В противовес этому Вольтер выдвинул систему философского эмпиризма, почерпнутую им, в основном, у английского философа Локка. Знание имеет опытное происхождение и основывается на данных человеческих ощущений. Априорной физической модели строения Вселенной, построенной Декартом, Вольтер противопоставил систему Ньютона, в которой он видел воплощение идеала синтеза опытной физики и философии. Вольтер был неустанным пропагандистом Ньютона, и именно он сделал его концепцию распространенной и популярной за пределами Англии. Все отвлеченные рассуждения, противопоставленные опыту или на него не опирающиеся, для Вольтера ассоциируются с ненавистной ему средневековой схоластикой. Во-вторых, и средневековая теология, и рационализм XVII в. настаивали на абсолютности и истинности своих положений. В противовес им Вольтер опирался на скептицизм Пьера Бейля. Человечество движется к истине постепенно, и ни одна сформулированная людьми идея не может претендовать на абсолютное и вечное значение. Этот тезис был для Вольтера особенно существенным, поскольку в убеждении священников или философов в том, что они и только они обладают абсолютной истиной, он видел психологический корень ненавистной ему нетерпимости, ненависти к тем, кто думает иначе и претендует на другой способ мышления. Нетерпимости сторонников церковной или философской догматики Вольтер противопоставлял терпимость мудрого скептика, который, сомневаясь в любых абстрактных идеях, не сомневается в ценности добра, гуманности и человеческого достоинства. Сомнение Вольтер возводил в основной гносеологический принцип. В этом он расходился со своим кумиром Ньютоном. Картина фантастического космоса, нарисованная в "Микромегасе", конечно, в первую очередь направлена против церковных представлений о Земле и Человеке как главных творениях Бога, расположенных в центре мироздания.

Однако нельзя не заметить, что общий взгляд на космическую механику у Вольтера значительно более "релятивистский", чем это было возможно для физиков его века. Продолжая принципы сатиры Свифта, которого он высоко ценил, Вольтер подчеркивает относительность понятий величины, скорости, опытных и умозрительных данных. Само имя "Микромегас", образованное от греческих корней, означает "маленький" и "огромный" одновременно. Герой его мал или огромен в зависимости от того, мерами какого мира он измеряется. Таким образом, жительница Сатурна именуется "красивой маленькой брюнеткой" с "миниатюрным станом" "всего только шестисот шестидесяти туазов ростом" (т. е. около 1 км 250 м). То, что разные точки Вселенной имеют различные представления об основных физических показателях тел, для Вольтера лишь основа представлений о бесполезности яростных споров об истине - тот, кто терпимо встречает чужое мнение, мудрее того, кто настолько убежден в своем, что готов отправить на костер всех думающих иначе. Сформулированный таким образом скептицизм был острым оружием, направленным против средневековья, инквизиционных законов и догматического мышления.

Третьей общей чертой враждебных Вольтеру учений было их стремление построить единую систему, которая охватывала бы весь универсум. Вольтер видит в этом посягательство на суверенную свободу мысли и предпочитает эклектизм жесткой стройности умозрительных построений. Поэтому он демонстративно не строит свои взгляды как систему. Противоречие не является для него грехом. Он мыслит парадоксами, а не догматами. Ставить человека перед противоречием, с его точки зрения, это - будить активность разума, навязывать ему систему - сковывать свободную мысль. Поэтому ни философские трактаты, ни философские романы Вольтера не содержат не только какого-либо "учения", но даже очень часто не содержат положительных ответов на вопросы, в них обсуждаемые. Так, философская повесть "Мемнон, или Человеческая мудрость" начинается с того, что мудрец Мемнон утром решает сделаться счастливым: это ведь так просто. Надо лишь потушить в себе все страсти, не смотреть на красивых женщин, быть воздержанным, не пить вина и умеренно расходовать свои средства. Не успел Мемнон закончить свои планы, как он увидал плачущую красивую женщину. Он бросился ей на помощь, и она умолила его защитить ее от притязаний свирепого опекуна. Увлеченный ее красотой, Мемнон дал заманить себя в ловушку. Он был обвинен в соблазнении и насилии и отпущен лишь за большой выкуп. Вечером, чтобы отвлечься, он пошел к друзьям, где его напоили, обыграли в карты на огромную сумму и в возникшей драке выбили ему глаз. Когда он вернулся домой, он обнаружил, что дом его уже разграблен и занят обыгравшими его проходимцами. Он лег возле дома на соломе, и тут ему явился добрый гений. Добрый гений поведал ему, что все в этом мире устроено совершеннейшим образом. Добро и зло расположены по иерархии: имеются миры, в которых царствует абсолютное добро, с каждой ступенью вниз степень зла в мире возрастает. "Я опасаюсь, - сказал Мемнон, - что наш маленький земной шар - это сумасшедший дом вселенной". "Не совсем так, но близко от этого", - отвечал дух. Повествование кончается словами духа о том, что зло в строении мира необходимо как часть гармонического целого. Все прекрасно в мире, если рассматривать его в целом. "Ах! - ответил бедный Мемнон, - я в это поверю лишь тогда, когда мне возвратят мой глаз"11. Следует отметить, что и аргументы духа, и аргументы Мемнона Вольтер многократно высказывал от своего лица как собственные. В конце повести он сталкивает их друг с другом, ставит читателя перед обнаженным противоречием и не дает ответа. Повесть "Простодушный" он заканчивает словами о том, что "добрый Гордон" (герой, бесспорно, положительный и не раз в повести выражавший авторские мнения) берет себе девизом: "От несчастья бывает польза". Однако после этого следуют авторские слова, заключающие рассказ: "Сколько есть на свете порядочных людей, которые могли бы сказать: "От несчастья нет никакой пользы!""12. Читатель остается перед этими двумя взаимоисключающими суждениями, и выбор автор предоставляет ему самому.

Принцип незамаскированного противоречия, который лежал не только в основе философии, но и определял личное поведение Вольтера, делает его мышление значительно более диалектическим и гибким, чем идеи многих его единомышленников-просветителей XVIII в. Как Дидро и Руссо, Вольтер, утверждая рационализм XVIII в., уже готовил диалектическое сознание последующей эпохи.

Четвертым существенным отличием воззрений Вольтера от систем теологов и рационалистов от Спинозы до Лейбница было различное решение вопросов оптимизма и пессимизма. Полемика по этим вопросам пронизывает все философские сочинения Вольтера. Еще в Сирейском замке он устраивал с г-жой Дю Шатле своеобразные состязания: она писала сочинения, защищающие оптимизм Лейбница, а Вольтер - опровергающие его. Почему же Вольтер придавал этой проблеме такое значение? Почему его центральная философская повесть имеет слово "оптимизм" в своем заглавии? И средневековое сознание, и философы типа Лейбница понимали под оптимизмом веру в общую гармонию, установленную Божественной волей или всемирным Разумом. С этой точки зрения, несчастье отдельного человека, страдания личности, делающейся жертвой зла, существующего в природе (смерть, болезни, несчастные случаи) или в обществе (деспотизм, насилие, все формы угнетения), не может служить основанием для критики миропорядка. Частное зло необходимо в общей системе мира или вообще не есть зло, а лишь кажется таковым с ограниченной и слепой точки зрения человека. Вольтер видел в оптимизме такого рода духовное оружие для оправдания зла и насилия, царивших в окружающем его мире. Вере в то, что "все к лучшему в этом лучшем из миров", Вольтер противопоставил счет, который Разум мог бы предъявить мировой истории с ее войнами, инквизицией, царством насилия и попранием всех прав человека. Перед судом разума земной шар оказывается не "лучшим из миров", а "сумасшедшим домом вселенной". Однако такой пессимизм был пессимизмом совершенно особого рода и весьма отличался от того вульгарно-житейского содержания, которое обычно вкладывают в это слово. Чтобы понять это, вернемся несколько назад.

Скепсис Вольтера не означал неверия в человеческий разум или науку. Ограниченной и относительной является каждая человеческая истина, однако в целом прогресс разума абсолютен. В этом Вольтер резко расходился с Руссо. Вольтер признавал существование Бога в качестве создателя Вселенной. Однако видя обилие несправедливостей и несовершенств в его творении, он останавливался перед дилеммой: Бог или не добр, или не всевластен - или он не хочет создать совершенное царство добра, или не может этого сделать. Особенно потрясло Вольтера лиссабонское землетрясение 1 ноября 1755 г., когда в несколько минут была уничтожена одна из цветущих столиц Европы. Вольтер ответил на это событие поэмой "На разрушение Лиссабона", содержащей резко выраженные сомнения в премудрости божественного Промысла. Выход из этого противоречия Вольтер видел в следующем: Бог дает лишь первый толчок миру. Мир не совершенен в момент своего создания, но он продолжает усовершенствоваться. Основой этого усовершенствования является постепенное движение человечества от варварства, нетерпимости, убийств, фанатизма и насилия к просвещению, прогрессу и гуманности. Вольтер глубоко верил в исторический прогресс и в человеческий разум, лежащий в основе этого прогресса. В этой вере заложена основа оптимизма Вольтера. Если прошедшее и настоящее человечества кажутся ему внушающими отчаяние, вся история человечества - сплошным безумием, а исторически сложившиеся институты в настоящем - предрассудками, которые должны пасть перед судом разума, то будущее рисуется ему в светлых тонах, как результат победы ума над невежеством. Это был просветительский оптимизм, основанный на вере в человека и противостоящий оптимизму средневекового теолога, верившего в сверхчеловеческую благость и мудрость. Этот оптимизм был наполовину слит с крайней горечью, граничившей с отчаянием, которое наполняло сердце просветителя, когда он смотрел на окружающую его реальность, а не размышлял о судьбах прогресса. Отсюда, в частности, постоянный синтез сатиры и утопии, гротеска и фантазии, характерный для философских романов Вольтера.

Романы Вольтера - не картинки, иллюстрирующие заранее данные философские тезисы. Это самостоятельные и органические художественные произведения - яркая страница в истории мировой сатиры. Вступая в мир романов и повестей Вольтера, мы прежде всего поражаемся его странности. Здесь все возможно: законы времени и пространства отменены. В философских повестях действие безо всякой задержки переносится из места в место и из одного времени в другое. Создается странный и насквозь условный мир. Мир этот соткан из противоречий. В этом одна из существенных черт философских повестей Вольтера, отличающих их от произведений "a la the-gravese" (т. е. посвященных иллюстративному доказательству некоторой предвзятой идеи). Фантастические и моральные повести "a la the-gravese", весьма распространенные в XVIII веке, имели целью пропагандировать в квази-художественной форме некоторую наперед данную идею. У Вольтера нет наперед данной идеи - есть противоречие между идеями, обостренное до парадокса. Он имеет целью не внушить читателю уже готовую мудрость, а ошеломить его, поставить в тупик, запутать в неразрешимых "проклятых вопросах" и этим отучить от философского самомнения, внушить недоверие к "истинам", которые на поверку оказываются предрассудками и ложью.

В предшествующей философской традиции Вольтер ближе всего к Сократу, поскольку противоречие оказывается для него не педагогическим приемом, а способом мышления. Так, например, Вольтер не просто верил в прогресс - он являлся создателем мощной концепции, связывающей всю историю человечества в единый процесс поступательного развития. Этому он посвятил "Опыт о нравах и духе народов" - книгу, которая явилась прямой предшественницей грандиозной теории исторического прогресса Гегеля. Введя здесь понятие "философии истории", Вольтер в качестве теоретического стержня исторического процесса указывал на прогресс цивилизации и успехи разума в борьбе с предрассудками. Идея эта пронизывает многие страницы философских повестей (ср., например, посещение Амазаном России, Польши, Швеции, Германии и Англии в "Царевне вавилонской"). На эту идею Вольтер, без какого-либо согласования, накладывает другую: человеческим миром управляет глупость, одни нелепые обряды и правила сменяются другими, но бессмысленность человеческих действий пребывает неизменной. Фанатизм меняет маски, но остается собой. Зверство и глупость торжествуют на всей земле. Этот взгляд позволяет Вольтеру перескакивать из эпохи в эпоху, соединять несоединимые времена и пространства. Просветительский оптимизм и просветительский пессимизм смешиваются, не сливаясь. А это порождает ту смесь смеха и гнева, которая определяет специфику сарказма Вольтера, его особый стиль - смесь иронии, гнева, смеха и слез.

Сатира Вольтера построена еще на одном противоречии.

Вся критика современности, которую развернули философы-просветители, велась с позиций Разума. Именно он был той наблюдательной вышкой, с которой просветитель смотрел на мир. Но, одновременно, возникало и другое понятие: для того, чтобы подвергнуть пересмотру мир, надо находиться вне его. Н. А. Добролюбов в статье "Когда же придет настоящий день" писал: "<...> сядьте в пустой ящик, да и попробуйте его перевернуть с собой. Каких усилий это потребует от вас! - между тем, как, подойдя со стороны, вы одним толчком могли бы справиться с этим ящиком"13. Для того, чтобы умственно, в сознании, перевернуть мир - а просветитель XVIII века стремился именно к этому - ему надо было поместить свое сознание как бы вне этого мира. Так, избирался герой с планеты Сириус ("Микромегас") или "дикий" индеец из лесов Северной Америки ("Простодушный"), который становился носителем этого критического сознания. Здесь могли быть два пути: наблюдателем можно было сделать мудреца из другого мира (так поступил Монтескье в "Персидских письмах", так же поступил и Вольтер в "Микромегасе") или "естественного человека" - дикаря, что соответствовало бы точке зрения Руссо (отчасти такой принцип использован Вольтером в "Простодушном").

Вольтер использует оба метода. Однако он присоединяет к ним третий, роднящий его с Рабле и Свифтом, а также с народной сатирой: точкой зрения берется дурак, который умнее умных. Вольтер смотрит на современную ему жизнь и на историю глазами человека, который не понимает ничего в том, что окружает его. Все ему кажется странным, все возбуждает изумление. Именно такому взору раскрывается вся нелепость мирового порядка (в отличие от Руссо, который противопоставлял несправедливость человеческого общества добру и мудрости Природы, Вольтер видит зло и нелепость и в законах природы, и в законах человеческого общества). Таким образом, возникает парадокс: для того, чтобы высказать точку зрения Разума, стать его высшим носителем, надо проститься с умом, сделаться придурковатым (именно таков Кандид).

Такая позиция сближает Вольтера с фольклором. Он и не стремится к утонченности: поэт, который в лирике дал блестящие образцы поэзии рококо, а в трагедии - высокие создания классицизма, в философском романе сознательно ориентируется на грубоватую шутку народной книжки или ярмарочного балагана.

Однако Вольтер не только едкий сатирик - он постоянно еще и мечтатель. Почти в каждой его философской повести в том или ином виде появляется утопия счастливого и просвещенного общества, такого, как Эльдорадо в "Кандиде". Этим же объясняется характерная для него поэтика "счастливых концов". Соединение сатиры и утопии также связывает Вольтера с Рабле, создавшим образ идеального мира мудрецов-гуманистов - Телемское аббатство. Вольтер и на практике пытался осуществить этот идеал, превратив свое поместье Ферне в остров просветительской утопии посреди моря феодальной Европы. Однако если Вольтер - автор утопий и рассуждений о разумной деятельности того или иного сказочного принца, воплощающего в себе идеал "просвещенного монарха", вполне соответствовал нормам просветительского сознания, то Вольтер, напоминающий шекспировского шута - балагур и мудрец, умный дурак - решительно из него выпадал. Сила просветителя в том, что он, глядя на мир, понимает его, сила вольтеровского повествователя в том, что он решительно не понимает смысла нелепой действительности. Не случайно один из завершающих своих философских трудов Вольтер озаглавил "Невежественный философ" (1766). "Невежество", которое в сознание просветителя могло входить лишь под отрицательным знаком, становится для Вольтера маской, позволяющей ему "не понимать" мир так, как его не понимает сказочный дурак, носитель истинной мудрости, в простоте решающий загадки, непосильные для мудрецов.

Сочетание гротескной сатиры, восходящей к поэтике фольклора с ее резким гиперболизмом, отказом от оттенков и психологизма, интереса к событиям, фарсовым комизмом и философской утопии характерно для прозы Вольтера. Но оно же составляет типичную окраску его биографии. Вольтер был прославлен во всех жанрах современной ему литературы, и жизнь его также протекала как бы во многих жанрах: тут были и галантные эпизоды в духе поэзии рококо (например, любовь втроем, а после - вчетвером в замке Сире-сюр-Блез), была и высокая трагедия классицизма, но огромное место занимали и пародия, фарс, гротеск, соединяемые с мечтой и утопией. Философский роман Вольтера как бы непосредственно переливается в его биографию. Какой материал для философского романа Вольтера могли бы дать, например, трагикомические приключения его собственного праха после смерти писателя!

Зимой 1778 г. Вольтер прибыл в Париж. Он был в зените своей славы - Париж встретил его как победителя. Сотни людей домогались чести быть ему представленными, каждое его появление на улице вызывало взрыв энтузиазма толпы и приобретало характер триумфа. В театре его увенчали лавровым венком. Париж видел в нем честь Франции и национального героя. 30 мая, истощенный почестями и непрерывающейся напряженной работой, Вольтер скончался, отказавшись перед смертью помириться с церковью. И здесь церковники получили возможность отомстить своему давнему врагу: выяснилось, что во Франции нет клочка земли, который бы принял его прах. Архиепископ Парижа запретил похороны, такого же запрета следовало ожидать от церковных властей Ферне. Ночью 31 мая 1778 г. труп Вольтера был наряжен в спальный халат и ночной колпак, усажен в карету и отправлен в Шампань, где тайно предан земле. Этот посмертный маскарад не был последним приключением Вольтера после смерти. В 1791 г., по постановлению Учредительного собрания, прах его был перевезен в Париж и торжественно, при всеобщих восторгах, положен в Пантеоне. Во время Реставрации Пантеон был превращен в церковь, а гроб Вольтера вынесен в подвал. Пушкин писал:

                                                    <...> Вольтер,
    Превратности судеб разительный пример,
    Не успокоившись и в гробовом жилище,
    Доныне странствует с кладбища на кладбище.
                                                    "К вельможе"14

Пушкин оказался пророком: в 1830 г. Пантеон был восстановлен и гроб возвращен на свое место. В 1864 г. наследники Виллета - человека, купившего Ферне, сделавшего там музей Вольтера и хранившего сердце писателя, - подарили эту реликвию Парижу. По этому случаю гроб Вольтера был вскрыт, и обнаружилось, что он пуст. Время исчезновения тела точно не установлено. Есть известие, что в 1814 г. группа католических фанатиков ночью выкрала тело философа и выбросила его в яму с негашеной известью.

В 1830-е гг. русский император Николай I устроил смотр Эрмитажу - музею своей бабки Екатерины II, - и нашел в нем много "лишнего". Особенный гнев его вызвала статуя Вольтера, изваянная знаменитым Гудоном. Свои чувства император выразил словами: "Убрать эту обезьяну" и приказал статую разбить. Только благодаря работникам музея статую спасли, спрятав ее в подвале. Войдя в Париж в 1940 г., гитлеровцы уничтожили памятник Вольтеру. Вольтер и после смерти продолжал вызывать ненависть и насмешливо торжествовать над своими гонителями. Трагическая буффонада его философских романов стала его судьбой и после смерти.

В Эрмитаже в Ленинграде хранится замечательное создание резца Гудона - статуя "Вольтер в кресле" (один из двух авторских экземпляров - второй находится в Париже во Французской комедии). Если обойти статую кругом, не спуская глаз с лица писателя, то можно увидеть, как веселая усмешка на его губах сменяется гримасой отвращения, сарказмом. Затем мы увидим Вольтера-мыслителя, погруженного в раздумье, и Вольтера-"дурачка", с простодушным удивлением взирающего на нелепость мира. Постепенно перед нами выступит гневный и негодующий Вольтер, с крайней точки мы увидим Вольтера плачущего.

Гудон гениально уловил все оттенки повествовательных интонаций, характеризующих творчество писателя. В философских романах эти интонации сплавлены воедино.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. <М.,> 1938. Т. 3. С. 73. Назад

2 Romans de Voltaire. Paris, 1809. T. 1. P. 3-4. Здесь и далее тексты философских повестей Вольтера цитируются Ю. М. Лотманом по этому изданию, находящемуся в его библиотеке, в собственном переводе с французского. Назад

3 Орден этот, учрежденный Фридрихом II в 1740 г. по случаю вступления на престол, был в Пруссии высшей наградой. - Примеч. Ю. М. Лотмана. Назад

4 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1964. Т. 33. С. 147. - Примеч. Ю. М. Лотмана. Назад

5 Здесь и далее письма Вольтера цитируются в переводе Ю. М. Лотмана, видимо, по изданию: Oeuvres completes de Voltaire. De l'imprimerie de la socie-acutete-acute litte-acuteraire-typographique. 1784-1785. T. 57-59: Recueil des letters de M. de Voltaire. Corresp. ge-acutene-acuterale. T. VI-VIII; T. 69: Letters de M. de Voltaire et de M. d'Alembert 1746-1768: Corresp. de d'Alembert. T. I. Ср.: "Я оставлю это дело только со смертью. Шестьдесят лет я наблюдал несправедливости и сносил их. Я хочу доставить себе хоть раз удовольствие - способствовать разоблачению одной из них" (Вольтер. Бог и люди: Ст., памфлеты, письма: В 2 т. М., 1961. Т. 2. С. 271). Назад

6 Радищев А. Н. Полн. собр. соч.: В 3 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 260. Назад

7 Dictionnaire philosophique, portativ. Londres, 1767. T. 1. P. 231-234. <О том, что Ю. М. Лотман пользовался этим изданием, свидетельствует читательская карточка в книге, хранящейся в Научной библиотеке Тартуского университета. - Т. К.> Назад

8 Ср. отрывок из письма д'Аламберу от 18.07.1766 г.: "Не понимаю, как мыслящие существа могут жить в стране обезьян, которые так часто превращаются в тигров" по изд.: Вольтер. Бог и люди. Т. 2. С. 317. Назад

9 Ср. в письме от 16.07.1766 г.: "<...> страны, в которой люди хладнокровно, мимоходом, перед тем, как сесть за обед, совершают жестокости, от которых содрогнулись бы пьяные дикари. И все это делает мягкий, легкомысленный, веселый народ! Шуты-людоеды! Я не хочу больше слышать о вас. Спешите от костра на бал, с Гревской площади - в Комическую оперу, колесуйте Каласа, вешайте Сервена, сжигайте пятерых несчастных юношей... не хочу дышать одним воздухом с вами" (Вольтер. Бог и люди. Т. 2. С. 316-317). Назад

10 В эстонское издание 1979 г. вошли следующие повести: "Задиг, или Судьба", "Микромегас", "Кандид, или Оптимизм". Назад

11 Memnon, ou la sagesse humaine // Romans de Voltaire. Paris, 1809. Vol. 1. P. 131-132. Назад

12 L'inge-acutenu, histoire ve-acuteritable // Op. cit. P. 389. Назад

13 Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. М.; Л., 1963. Т. 6: Ст. и рец. С. 126. Назад

14 Пушкин. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1948. Т. 3. С. 219. Назад


*  Данная статья была написана Ю. М. Лотманом летом 1978 г. по заказу издательства "Eesti Raamat" как послесловие к эстонскому переводу философских повестей Вольтера. Она была опубликована на эстонском языке: Groteski ja filosoofia maailmas // Voltaire. Filosoofilised jutustused. Tallinn, 1979. Lk 260-289. Оригинал хранится в архиве Ю. М. Лотмана и публикуется впервые с любезного разрешения М. Ю. Лотмана. Рукопись подготовлена к печати Т. Д. Кузовкиной при содействии Л. И. Вольперт. Назад
(*)  Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. IV (Новая серия). Тарту, 2001. C. 52-79.Назад


Обсуждение публикации

Высказаться      Прочитать отзывы

personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц

© 1999 - 2013 RUTHENIA

- Designed by -
Web-Мастерская – студия веб-дизайна