 |
 |
 |
 |
|
ЧИСЛО И КОЛИЧЕСТВО В О. Г. РЕВЗИНА 1. Выразительные возможности счетных слов«Все, что мыслится как действительное, понимается как определенное или по крайней мере как определимое количественно, если даже это количество и нельзя проверить», — писал Ш. Балли2. В языковой системе главным средством выражения количественной определенности являются счетные слова, т. е. количественные и собирательные числительные, счетно-порядковые прилагательные, существительные с количественным значением, наречия. Счетные слова могут выступать средством идентификации и предикации, служить количественными и обстоятельственными распространителями. Языковые особенности счетных слов таковы: а) семантика счетных слов бедна и устойчива во времени: они обозначают число и количество, имеют также значение цифры, отметки. Исключение составляет счетно-местоименное слово один, у которого есть такие имеющие дополнительную сему значения, как «единственный», «один и тот же», «одинаковый». Слова со значением большого количества переводят свою мерную точность в гиперболическое значение «очень много, неисчислимое множество»:
(Понимаешь — миллионы глаз!) «Але», 1917.
Стотысячное — тебе присягает... «Ахматовой», 1916
Велико-оке-анских... «Крысолов», 1925 б) счетные слова не приобретают переносных значений, не вступают в отношения синонимии и антонимии. Если они входят в состав метафорической номинации, то обязательно на фоне имевшей место прямой номинации, данной в предыдущем или в последующем контакте или имплицитно подразумеваемой: «Две гордости земного шара: Дитя и лев», ср. также:
Нет, два недуга! Два серафических жерла, Два черных круга Обугленных... Две черных ямы... Две черных славы... и в последней строфе:
Нет, два алмаза! — Подземной бездны зеркала: Два смертных глаза «Два зарева! — нет, зеркала!», 1921. Количественная характеристика может входить в состав метонимического обозначения, когда лицо или ситуация обозначается по предмету:
Темно — на дне. Красный один Башмачок на корме «А за Волкой — ночь…», 1917.
Об одном башмачке? Кто красавицу захочет Ср. также:
Нашел двух туфелек следы... Вот вам старинная история, А мне за песню — две слезы «Стихи к Сонечке», 1919. в) счетные слова имеют четкую дистрибуцию, отступления от которой в языке допускаются весьма ограниченно. Например, от отвлеченных имен с легкостью образуются формы множественного числа, например: решения, страдания, переживания, но точная количественная характеристика отвлеченных имен требует дополнительных усилий. Одно из них — употребление счетного слова в составе метафорической номинации, ср.:
Две достоверности верной разлуки... «Верстами — врозь — разлетаются брови», 1922 Естественнее перевести отвлеченное понятие в вещный или личностный код и затем уже дать ему количественную характеристику, ср. еще:
Два близнеца, неразрывно-слитых: Голод голодных — и сытость сытых! «Если душа родилась крылатой...», 1918 Движение в обратную сторону, т. е. раскрытие отвлеченного понятия как членящегося на составные части (которые могут быть представлены и предметно), вызывают ощущение шероховатости:
Голод, страсть и старость... <... > Есть на свете три свободы: Песня — хлеб — и море... Песенки из пьесы «Ученик». 3. «Я пришел к тебе за хлебом...», 1920 г) счетные слова имеют слабую стилистическую дифференциацию, ср. такие формы, как «третëй» («Молодец», 1922), «Гусли, гусли — вся забота Осьмнадцатой весны!» («Царь-Девица»). Стилистически окрашенные количественные обозначения можно включить в число природных выразительных знаков, понимая под выразительностью двуплановость семантики языкового знака, т. е. наличие информации о нарекающем субъекте, и bмея в виду, что в стилистически окрашенных языковых знаках представлена информация о некоторых чертах коллективного нарекающего субъекта (в приведенных примерах — просторечно окрашенных). Таким образом, языковые особенности счетных слов таковы, что им предоставлены языковой системой ограниченные возможности для превращения в выразительные поэтические знаки3. Состав счетных слов дополняется в языковой системе широкой идиоматикой, которая относится к природным выразительным языковым знакам, ср. устойчивые выражения со счетно-порядковым прилагательным «первый»: первое слово, первой руки, в первую очередь, по первому взгляду, в первую голову, первый встречный, из первых рук, из первых уст и др., ср. также такие устойчивые сочетания, отражающие характерные жизненные коллизии, как первый бал, первый поцелуй, первая любовь, первый снег, первый луч, ср. идиоматику вокруг числительного «семь»: за семью замками, за семью печатями, семи пядей во лбу, семь потов, семь пятниц, седьмое небо, до седьмого пота и т. д. Выразительностью обладают также окказиональные номинации, включающие количественную морфему: «первобылинный», «одноколыбельники», «единодержец». Между языковыми значениями счетных слов и мифопоэтическими значениями чисел, во-первых, нет противоречия и, во-вторых, есть в некоторых случаях частичное совпадение не только на поверхностном, но и на более глубинном уровне. Так, одно из значений счетно-местоименного слова «один» — «целостный», «неделимый». Соответственно, и для объяснения многих контекстов нет нужды обращаться к иным значениям счетных слов помимо языковых. Ср. значения «сведение частей в целое» и «неделимое» в таких контекстах, как: «Все каторжные страсти Свились в одну!» («Безумье и благоразумье...», 1915); «Сласть-то одна. Мук-то — двенадцать» («Переулочки», 1922), ср.:
Ты — конвойный. Судьба одна «Стихи к Ахматовой», 6, 1916. или в стихотворении «Гению» (1918 г.):
Венчали нас — одним венцом, Томили нас — в одном плену, Клеймили нас — одним клеймом.
Поставят нам — единый дом, Несколько иначе обстоит дело со счетной идиоматикой, поскольку она сама является отражением ранее активно живущих, а ныне осколками продолжающих жить представлений о числовой координате в модели мира. Но внутренняя форма большинства идиоматических выражений затемнена, поэтому для того, чтобы в них актуализировалось сигнификативное мифопоэтическое значение, также нужны дополнительные условия. Важнейшим из таких условий является тематическая и жанровая обусловленность, опора на реальный, единственный или существующий во многих вариантах «первотекст», в котором соответствующие числовые значения имели когда-то, пользуясь выражением M. M. Бахтина, «прямую и непосредственную осмысленность», выражали «последнюю смысловую инстанцию»4. Счетные слова могут приобретать выразительность в составе самого поэтического текста под воздействием текстовых операторов. Таковыми являются повторы тождественных или нетождественных счетных слов в пределах высказывания, стихотворной строки, строфы или — дистанцирование — на протяжении целого текста, например:
Три ночи не смыкали глаз «Приключение», 1918–1919.
На семи колоколах — колокольни Всех счетом: сорок сороков — Колокольное семихолмие! «Стихи к Москве», 1916 Здесь возможны как отношения семантического согласия и усиления, так и семантического контраста: «Три сотни побеждало — трое!» («Генералам 12 года», 1913), «Двадцать солдат, Один — офицер» («Стихи к Чехии. 4. Один офицер», 1938–39). Количественная определенность в подобного рода примерах может иметь как реальную основу (так в примере из «Стихов к Чехии» — стихотворению соответствует цитата из газетной хроники), так и для представления ситуации в типичных контрастирующих мыслительных стереотипах. Типовое «количественное» мышление может быть положено в основу введения последовательности лиц и объектов, а также последовательности ситуаций, ср.:
И шепнул другому, третий — понял, А четвертый, взяв дубовый посох, В ночь ушел — на подвиг... «Я сказала, а другой услышал...», 1918
Три ларя С ценными дарами. Первый ларь — Ларь второй:
Предупрежденье первое. Вложен ли ключ? Вдет ли засов? Предупрежденье третье «Крысолов», 1925. Следует отметить, что подобное использование стандартных числовых констант, доказывая их актуальность для языкового и собственно поэтического мышления, к значению самих счетных слов ничего не прибавляет. Это вообще особенность языковых единиц данного типа в целом: никаких «колеблющихся» признаков, никаких добавочных значений. То и другое безусловно связывается с функциональной предназначенностью счетных слов в языковой системе. II. Счетные слова в составе поэтического языка М. ЦветаевойКоличественная определенность неязыковой действительности далеко не всегда получает вербализованное выражение. Количественные параметры привлекаются только в случае специальной установки говорящего, направленной на выяснение количества: сколько? какого размера? сколько раз? в какое точно время? и т. п. Слова со значением неопределенного количества, а также грамматическая категория числа позволяют переводить ситуацию, количественно определенную очень точно, в ситуацию, характеризующуюся приблизительной количественной определенностью. Отсюда следует, что поэтический мир может строиться как с включением количественной определенности, так и без нее. Сам факт включения количественного параметра значим. Значима область предметов и явлений, подвергающихся количественной характеристике, и точка зрения на количественную определенность. В распоряжении поэта, вводящего количественную характеристику в качестве существенного параметра поэтического мира, имеются следующие возможности: а) обратиться к лексическому фонду счетных слов, использовать его выборочно или глобально, актуализируя мифологические значения или отказываясь от них; б) использовать количественные характеристики локально, например, так:
Стремглав, по Большой Лубянке, Как пуля, как снежный ком, Куда-то промчались санки «Подруга», 5, 1914. или, обращаясь к текстовым операторам, добиваться текстовой выразительности счетных слов; в) кроме того, поэт, пользуясь количественными номинациями, может развивать индивидуально-авторские значения. Правда, эти значения являются не собственно языковыми, а понятийными, т. е. дают определенную интерпретацию или предлагают определенное понимание того объекта, субстантивированным обозначением которого они выступают. В поэтическом языке М. Цветаевой счетные слова представлены в значительном объеме. В пределах первой десятки выделяются числа «один» («раз»), «два», «три», «семь», которые сами имеют высокую частотность и формируют вокруг себя числовое поле из разнообразных лексем, включающих морфемы со значением количества. Специально следует выделить счетно-местоименное слово «один», потому что оно само имеет в языке целый ряд значений, не сводящихся к обозначению числа (один и тот же, один без других), и потому что на базе этого счетно-местоименного слова строятся системно заданные номинации типа ни один [«Сдайся! — Еще ни один не спасся От настигающего без рук...» («Не чернокнижница! В белой книге...», 1923)], один из, не один. Периферийные элементы названных числовых полей имеют небольшую частотность, многие употребляются по одному разу, либо несколько употреблений приходится на одно и то же стихотворение (например, окказиональное «одноколыбельники» — так называет М. Цветаева себя и Сергея Эфрона в одном из обращенных к нему стихотворений). Числовые поля остальных количественных числительных первой десятки повторяют структуру центральной группы, не обладая ее богатством. Числительные других десятков и сотен употребляются исключительно для обозначения возраста и времени. Некоторые обозначения здесь также совершенно конкретны и возникают как отражение вполне определенной реалии, например: «Нам ровно тридцать лет обеим: Его лета» (в поэме «Чародей» об Асе, Марине и Эллисе). Употребление слов со значением большого количества типа «миллион», «миллиард», «сотня», «тысяча», «тыща» согласуется с их гиперболическим употреблением в естественном языке. Можно отметить «открытые» структуры типа: «То зов твой — тысяча который — К единственному одному», ср. также:
В нимбе разуверенья и знания, Бледный, — до последнего атома... Год тысяча который — издания? «Офелия — Гамлету», 1923. На собственную руку Как глядел? (на след, на ней, чернильный) Со своей столько-то (сколько?) мильной Бесконечной ибо безначальной Высоты <...> «Новогоднее», 1927. В поэтических текстах М. Цветаевой систематическим является употребление счетных слов в скоплениях, т. е. в контексте текстовых операторов, придающих выразительность этим языковым единицам. III. Поэтический мир и его денотативное пространствоПоэтический мир М. Цветаевой динамичен. Его миропорождающий субъект различен в 10, 20, 30-е годы. Меняются пространственно-временные координаты этого мира, состав составляющих и характер их отношений. Меняется сам принцип художественного моделирования, механизмы поэтического языка и в его составе — характер употребления счетных слов, значимость количественной параметризации. При анализе поэтического мира существенно очертить тот или те типы денотативных пространств, с которыми он соотносится. Выделяется актуальное, узуальное и виртуальное денотативное пространство. Параметры актуального пространства — соотнесенность с конкретной ситуацией, актуальное настоящее, прошедшее или будущее, т. е. «время восприятия»5, «отражение мышлением непосредственного восприятия действительности». Параметры узуального пространства — соотнесенность с массовыми, повторяющимися ситуациями, узуальное время, ступень мышления — «знание о действительности». Параметры виртуального пространства — представление ситуаций вне соотнесенности с временной осью, опора на глобальные признаки, обобщенно-постоянное время, ступень мышления — «познание действительности». Типичным для поэтического текста является попеременное обращение к разным видам пространств, что поддерживает баланс между конкретностью и всеобщностью. Однако в творчестве одного поэта либо в отдельные периоды его творчества имеет место тяготение к одному типу пространства либо к одному типу совмещений денотативного пространства. В этом случае можно говорить о специфической поэтике и индивидуально-авторском видении мира, вызываемом преимущественной связью с одним типом или одним совмещением типов денотативного пространства. Соединяясь между собой, денотативные пространства разных поэтических текстов формируют поэтический мир, подверженный, в случае изменения позиции миропорождающего субъекта, динамическому изменению, т. е. представленный в нескольких состояниях. Миропорождающий субъект поэтического мира, построенного на актуальном денотативном пространстве, характеризуется тем, что ощущает свою привязанность к конкретному времени и четко очерченному пространству и отдельность, единственность самого себя. Актуальное денотативное пространство замкнуто, все внутренние связи в нем проработаны, и сам субъект не выходит за его границы. Миропорождающий субъект поэтического мира, построенного на узуальном пространстве, ощущает свою привязанность к конкретному историческому времени как часть всего множества людей и событий, в которые они вовлекаются. Миропорождающий субъект виртуального пространства — человек вселенной. Временные и пространственные границы для него сняты, равно как и различие между действительной и воображаемой жизнью. Категории его мышления — это категории мышления о мире в целом, о разных культурах и разных временах, о начале и конце мира. Узуальное пространство, занимая серединное положение между актуальным и виртуальным, характеризуется и меньшей специфичностью и легко подключается к каждому из них. Виртуальное и актуальное пространства, будучи в наибольшей степени противопоставлены друг другу, смыкаясь, переводят координаты «здесь» и «сейчас» в координаты «везде» и «всегда» или «вечно». IV. Параметры числа и количества в поэтическом мире М. Цветаевой 10-х годовПоэтический мир М. Цветаевой 10-х годов — мир, построенный на актуальном денотативном пространстве. Точка зрения миропорождающего субъекта — это не «выход из зримости», а напротив, вхождение в нее и ее приятие. И в числе, в числовой, количественной характеристике мира не усматривается какой-либо случайности или рокового несовпадения — напротив, количественная определенность людей, ситуаций, предметов, их свойств выступает одним из средств, долженствующих представить наглядно реальность и уникальность этой реальности. Большинство стихотворений «Вечернего альбома» и «Волшебного фонаря» строится на конкретных ситуациях, четко локализованных во времени и пространстве. Стихи имеют названия, а в названиях даются локализаторы: «В зале», «В Люксембургском саду», «На скалах», «Мама в саду», «Мама на лугу», «Мама на даче», «Молитва в столовой». К стихам даются эпиграфы, посвящения, обрывки разговоров. В них фигурируют собственные имена: Эллис, Марина, Асенька, Муся, Володя, Марилэ, Карл. Личные местоимения, количественные номинации «одна», «один», «двое», «две», «вдвоем», «втроем» имеют одних и тех же конкретных референтов. Если «одна» — значит «лирическая героиня», автор, если «две», «обе» — то сестры, которые «к его задумчивым губам... прильнули обе» (к губам Нилендера), если «втроем», то — «Как никогда не выйдем замуж, — Так и останемся втроем!» Очень четко обозначается возраст:
Я упряма, — это лучше «За книгами». — Мне десять лет было, ей восемь, Наименьшему из них тринадцать, Звенят-поют, забвению мешая, О, как вас перескажешь ныне — Ты дал мне детство — лучше сказки Можно тени любить, но живут ли тенями За то, что мне так часто — слишком грустно «Номенклатура возрастов» кончается в 22 года: «Мой двадцатидвухлетний опыт — Сплошная грусть». Так же часто фиксируется и время:
От четырех до семи. Столовая, четыре раза в день... — «Хотела в семь она придти с катка?» — «Нет, к девяти», — ответит экономка «Столовая». Запоминающиеся события, предметные компоненты ситуаций обозначаются привычной идиоматикой, включающей числовые параметры: «первый бал», «первая роза», «первый поцелуй», «первое горе» (в контексте: «Ах, единица, Большая потеря! Первое горе!»), «первые игры и басенки», «пять минут до третьего звонка», «повеяло первым весенним теплом», «исчез последний снег зимы, но вот настал последний миг разлуки», «Словно просьбы застенчивой ради Повторился последний аккорд; Последний ли... Погибло все! Нет, больше жить не надо». «Первый» и «последний» в таких контекстах теряют свою общность: уникальное и неповторимое подавляет всеобщее и вытесняет его. В свое время М. Волошин, В. Брюсов, Л. Гумилев, приветствуя появление первых цветаевских сборников, подчеркивали их «документальную важность». В создании «документальной важности» счетные слова играют большую роль. Тот тип выразительности, которую имеют счетные числа в поэтических текстах, построенных на актуальном денотативном пространстве, можно назвать денотативно-ориентированной выразительностью: денотативное (конкретно-референтное) значение подавляет сигнификативное. Данная характеристика употребления счетных слов соотносится с другими характеристиками поэтического языка М. Цветаевой 10-х годов: установка на правильный литературный язык, отсутствие стилистической дифференциации, использование прямых, а не смещенных (метафорических) номинаций. Как, в свете сказанного, следует отнестись к тому, что героиня грустит именно от «четырех до семи», а не, скажем, от восьми до девяти утра? И почему временной промежуток отсутствия Аси меряется именно сакральными числами «семь» и «девять», а не какими-то другими? Можно ли связывать такие употребления с каким-либо осознанным значимым выбором? Как очевидно из сказанного, осознанного выбора здесь нет, так как миропорождающий субъект стремится как можно точнее следовать формам существования неязыкового мира. Но неосознанно из различных реализаций конкретных ситуаций в неязыковом мире выбираются именно те, которые показывают в уникальном и неповторимом проявление структурирующих числовых констант. V. Количественная параметризация в поэтическом мире М. Цветаевой 20-х годовПоэтический мир М. Цветаевой 20-х годов — это мир, во многом противоположный миру 10-х. Восприятие миропорождающего субъекта связывается в первую очередь с виртуальным пространством, а в конкретной ситуации видится проявление «глубинных закономерностей». Зримость, реальный мир — это своего рода поверхностная структура, за которой надо видеть и искать глубинную. Число, количественная координата относятся к этой поверхностной структуре. Число — «сбивчиво»:
Здесь — числа... Ср. также: «гадательные дроби Недель», «дата Лжет календарная». Число, возможно, противопоставлено смыслу:
Храм нагонит шпиль Собственный — и вычислив Всë — когорты числ! — В час, когда готический Шпиль нагонит смысл Собственный... «Поэма Воздуха», 1927 Числа, как таковые, вообще не нужны, а если нужны — то те «тайные числа», которые относятся к глубинной структуре мира:
Семь в основе мира. Раз основа мира — Семь, основа мира — Лирика «Поэма Воздуха», 1927. Данная позиция миропорождающего субъекта рождает ряд следствий, важнейшие из которых следующие: 1) пространственно-временная координация. Поверхностная, случайная прикрепленность людей, вещей, событий к конкретным историческим эпохам отвергается начисто. Координаты времени — «из днесь в навек», рожденье — «паденье в дни, в час», рожденье — «в вес и в счет», в то время как смерть — «восстанье в день». Мир природы тем и хорош, что «это — заговор против века: Веса, счета, времени, дроби»; «в ветхозаветных тьмах», «в прабогатырских тьмах». Время и пространство можно сжимать или растягивать, отвергая поверхностные числовые реализации:
Разделяют «Я — есмь. Ты — будешь...», 1918. К тебе, имеющему быть рожденным Такая власть над сбивчивым Существуют иные координаты, вообще не связанные с количественным параметром — «Час души»:
<...> (Слуховых верховий Час: когда в уши нам мир — как в очи!) Зримости сдернутая завеса! 2) номинация объектов, характер ситуации. Людям и предметам должны быть приданы такие названия, которые вскрывают их глубинную структуру. Правильный литературный язык и обыденное языковое мышление «нехороши» тем, что они настроены на воспроизведение поверхностной, «зримой» структуры мира. Поэтому этот язык надо взломать и найти в нем формы выражения, соответствующие глубинной структуре. Глобальное лингвистическое экспериментирование М. Цветаевой приходится на 20-е годы. Вместо чисел появляются формы множественного числа и в огромной степени они охватывают отвлеченные, собирательные имена: «в щебетах», «в счетах», «с моими дикостями», «тихостями», «час безземельных братств», «час мировых сиротств». Если дана конкретная ситуация, — ей надо придать значение всеобщности, вневременности. Как это сделать? Очень просто. Надо убрать индивидуальные, смыкающиеся только с актуальным денотативным пространством признаки, и оставить такие, которые будут существенны и в виртуальном:
Разбрасывающая рука. Ночные шепота: шелка Разглаживающие уста. <...> И лист В стекло И первой птицы свист <...> И в эту суету сует Сей меч: рассвет «Ночные шепота...», 1922. «Первая птица» — это и первая, реальная птица, просвистевшая для двух конкретных влюбленных, и первая птица, которую слышат в подобной ситуации самые различные влюбленные, и первая птица, рождающаяся в мире, ср. в «Поэме лестницы» (1926):
Спутало перья. Птичье? мое? невемо. Первое утро — первою дверью Хлопает... Спит поэма. Данный способ, конечно, не единственен. Того же соотношения можно добиться, «повысив в ранге» деталь описываемой ситуации, соединив одно и то же обозначение с различными денотатами — в актуальном либо узуальном — и виртуальном пространствах:
Прислушайтесь — ибо зовет Завод. И никакой посредник Возможен и такой вариант, когда конкретная ситуация — фрагментами либо целиком — переводится в иной ранг с помощью конструкций подобия, вводящихся соединительным наречием «так»:
Вцепив, что судорогою вьется рот, С такою силою поняв разлуку, Что, кажется, и смерть не разведет, — Так знаменосец покидает знамя, Ср. также в «Деревьях» (1923):
Ты, Гетевский апофеоз! Здесь многое спелось, А больше еще — расплелось. Так светят седины: В последние двери — Ситуация может и с самого начала даваться как не конкретная, а типичная, массовая, повторяющаяся. В сборнике «После России» мы постоянно встречаемся с различными способами передачи значений всеобщности, либо широкого распространения: не количественная определенность, а количественная открытость, предполагающая возможность расширения и дополнения обозначаемого ряда. Здесь-то компенсаторным механизмом по отношению к счетным словам выступает множественное число:
Вокзалов: о жалость! И крик полустанков: Не Дантов ли Возглас: «Надежду оставь!» И крик паровозов. «Крик станций», 1923 Существенно вновь подчеркнуть связь разных черт описываемой поэтики; в данном случае отталкивание метафорической номинации — и количественной определенной. Невозможно — или возможно только шутливо — сказать: «Крик трех станций: останься! И четырех вокзалов: о жалость!» Поэтика виртуального пространства оперирует с квантитативными характеристиками типа не, ни один из, не одна из, первый, последний и не предполагает показателей конкретной количественной определенности. 3) В данной системе естественно обращение к таким понятиям и к таким категориям, которые являются координатами виртуального пространства в прямом смысле слова, как, например, начало и конец мира. Здесь опять-таки актуализируются счетно-порядковые прилагательные «первый» и «последний»:
И эти — на солнце прямо — Дымящие — черным двойным жерлом — Большие глаза Адама! «О первое солнце над первым лбом!», 1921
Что мы сделали с раем, отданным Нам? Нож первый и первый лом, Что мы сделали с первым днем? «Поэма лестницы», 1926 Ср. также «обратное» сотворение мира в «Крысолове». 4) Стратегия отказа от поверхностных числовых координат и количественных характеристик неязыкового мира предоставляет два выбора: суть одного из них, как было показано, состоит в том, чтобы представить конкретную ситуацию с точки зрения своего глубинного смысла и глубинной структуры и таким образом найти ей место и значимость в виртуальном пространстве. Вторая стратегия состоит в том, чтобы выдвинуть собственные временные и пространственные координаты и дать индивидуально-авторское толкование некоторых понятий, освобожденных от завершенности и замкнутости конкретных воплощений, одновременно учитывая конституирующие черты разных реализаций. Вторая стратегия также использована М. Цветаевой как в построении не связанных с временной осью собственных пространственно-временных координат, так и в индивидуально-авторском толковании понятий «один», «двое» («пара»), «вечный третий». «Один» — Господь, Дух, состояние «быть одному» — это есть состояние Человека как принадлежащего классу «Человек»:
Один, никто из вас, Как с пуховых горбин В синь горнюю рвалась «Когда же, Господин...», 1922.
Даже радость утр. <...> (Ибо странник — Дух, И идет один), <... > Никаких земель Не открыть вдвоем «Но тесна вдвоем...», 1922. В цикле «Двое» (1924) формируется особое понятие: двух людей — мужчины и женщины, связанных одновременно отношениями предназначенности, равенства — и разминовения. Существование этих двоих — доказательство того, что в структуру рождавшегося мира была заложена идея гармонии («на согласьях строен»):
Подобранные. Рухнет Сей — разведешь. В третьем стихотворении цикла «Двое» данное толкование раскрывается применительно к одной «конкретной» паре, как ее мыслила М. Цветаева («я» — «ты», если обращаться к реальным людям: Цветаева — Пастернак):
Сгорблен и взмылен, Знаю — один Мне равносилен. В мире, где стол В мире, где все Понятие «вечного третьего», которое раскрывается в стихотворении «Наяда», является гораздо более широким и всеобъемлющим, т. е. связывается не только с человеком и отношениями между людьми («вечный третий» — из третьего лишнего). 5) Как уже было сказано, поэтика, построенная на виртуальном пространстве, не нуждается в количественных характеристиках, относящихся к поверхностной реализации структуры мира. Использует ли она вообще количественные параметры и каким образом? Да, использует, и это, в основном, «глубинные» сакральные числа6. Они включаются в построение метафорических номинаций и кроме того выступают как средство предикативной характеристики. Здесь представлен также тот способ «повышения» конкретной ситуации, вплоть до сознательного выбора, о котором говорилось в связи с переводом актуального денотативного пространства в виртуальное. Первые типы употреблений опираются на идиоматику, включающую счетные слова. Примеры подобного типа употреблений из более ранних стихотворений: «Благословляю вас на все Четыре стороны»; «ночь... в чьей длани узда четырех ветров»; «Положите меня промеж Четырех дорог». Цикл «Магдалина» (первое стихотворение) начинается словами: «Меж нами: десять заповедей, Жар десяти костров». Интересно сравнить это употребление с тем, которое находим в одном из стихотворении 1916 года:
И весь твой лондонский туман... И пятой заповеди гнев, — И эта ветреная лира. Один и тот же способ обозначения расстояния между людьми с помощью упоминания «заповедей» приобретает разную окраску, потому что в данном случае упоминание о заповеди сочетается с конкретной реалией — «океан», а во втором случае сами заповеди получают метафорическое осмысление: «жар десяти костров» (ср. еще «гору заповеди седьмой» в «Поэме Конца»). В создании высказываний, построенных на идиоматике с включением счетных слов, играют большую роль упоминания о парных частях тела, о парных предметах. Логически это понятно, поскольку парные части тела и парные предметы сами по себе представляют инвариант не индивидуализирующий, а обобщающий и к тому же связывающий понятия микрокосма и макрокосма, ср.:
Я тебя вызвала и взяла
В зори! Из мертвого сна надгробий —
Раковинные... Высказывание строится таким образом, что одна его часть представляет непрямое, метафорическое обозначение ситуации (взяла откуда? — «Из лепрозария лжи и зла»), а вторая строится на прямом обозначении физического действия, — «взяла в руки», «вот в эти ладони», «в обе», причем прямой смысл тут же вновь вышибается определением «раковинные». Счетный параметр при названиях парных предметов излишен, поэтому данного рода семантический плеоназм уже сам по себе выступает как выразительный прием, ср. еще:
Ну — не оторвуся. В две реки из ям-колдобин — Дорогие бусы «Сугробы», 8, 1922. Систематически вводятся «два глаза» и «два крыла» в самых разнообразных вариациях («На одно крыло — серебряная, На другое — золотая». «А меня положат — голую: Два крыла прикрытием»; ср. в «обратную сторону»: «Молодость моя! Моя чужая Молодость! Мой сапожок непарный!»). Как нетрудно заметить, в таких примерах количественный параметр связывается с определенными объектами и в этом виде становится основой построения образной комбинации. Сюда же можно отнести и такие количественные понятия более нового времени, как «метр» и «мера»:
Измерение мстит! «Провода», 4, 1923
Женщиною, бéз шестых Чувств?.. «Попытка ревности», 1924 Стихотворение может целиком строиться на образе, который в мифопоэтической традиции связывается с определенными количественными характеристиками, ср.:
Славлю дней! Семь твоих шкур твоих Славлю, Змей! <... > Снашивай, сбрасывай Старый день! В ризнице нашей — Семижды семь! «Семеро, семеро...», 1921 Ср. ряд других примеров, построенных на использовании того же образа:
Вызолоченной, седьмой! «Здравствуй! Не стрела, не камень...», 1922
Я молодость свою переросла «Хвала Афродите», 1, 1921. Ср. еще пример предикативного употребления в семантически конденсированном «непрямом» высказывании в стихотворении «Ариадна» (1923):
Семи океанам... Не валом ли быть Девятым, что с палубы сносит? Второй тип использования числовых параметров отчетливо представлен в поэмах. Начало действия «Поэмы Конца» определяется следующим образом:
<...> — Бéз четверти. Точен? <...> Ждал на обычном месте. Время: шесть. <...> — Час? Седьмой. В этой же поэме мы встречаемся с проходящим через всю поэтику виртуального пространства употреблением порядкового прилагательного «последний». Каждый этап пути героев обозначается как последний в актуальном денотативном пространстве героини («И — набережная. Последняя. По-следний мост (Руки не отдам, не выну!) Последний мост, Последняя мостовина. <...> В последний раз!») и вместе с тем в координатах жизни — смерти. В «Попытке комнаты» — исходная ситуация:
До меня. Но — заскок? случайность? — Я запомнила три стены. За четвертую не ручаюсь. Поэма «С моря» (1926) пронизана количественной параметризацией, связанной с числом три:
Длится. Спешу, <...> Из своего сна Прыгнула в твой... Сон, это меньше Десяти грамм. Каждому пó три — Ср. в стихотворении «Письмо»: «И в грудь — свинца Три дольки. <...> И это — все». Игра в камушки — «в ракушки», становящаяся центром послания, также имеет в основе число три:
В ракушки. Темп un petit navir’a. Эта вот — сердцем, а эта — лирой,
Эта, обзор трех куч, «Семь воздухов» в «Поэме воздуха» явлены как семь ступеней вознесения7. Наиболее отчетливый случай использования сигнификативного значения числа представлен в поэме «Автобус», в «отступлении о счастье», где многократный повтор числительного «четыре» и слов, входящих в его словообразовательное гнездо, долженствует принести в текст «значение завершенности и устойчивости», связываемое с числом «четыре» в мифопоэтической традиции. Без привлечения этого значения толкование и понимание «счастья» невозможно8. Итак, поэтика М. Цветаевой 20-х годов, построенная на виртуальном пространстве, не нуждается в «поверхностных» случайных числах; миропорождающий субъект отвергает и игнорирует их как форму проявления случайности. Возникает «мышление о мире», базирующееся на «тайных» значимых числах, которые относятся к глубинному уровню и позволяют выявить его конструктивные принципы. VI. Синтез «поверхностной» и «глубинной» количественной определенности в поэтическом мире М. Цветаевой 30-х годовПоэтический мир М. Цветаевой 30-х годов синтезирует в себе принципы 10-х и 20-х. «Поверхностному» числу возвращено его право на существование, количественный параметр вновь входит как точная неязыковая реалия. Воздается должное реальной неповторимости каждого события в его количественной определенности. Но поэтические принципы 20-х годов с их установкой на сигнификативно-ориентированную выразительность числа также сохраняют свою значимость. В тех случаях, когда поверхностное исполнение количественного параметра совпадает с глубинно значимым, это подчеркивается и становится средством интерпретации случайного как закономерного и поверхностного как глубинного. В цикле «Стол» (1933 г.) точно обозначена дата начала первых поэтических опытов М. Цветаевой: «Тридцатая годовщина Союза — верней любви». К письменному столу предъявляются минимальные требования: «Садовый, столовый — всякий, Лишь бы не на трех ногах!». Таковы же — как будто бы минимальные — и требования к самой себе: «Лишь только б мои два локтя Всегда утверждали — даст Бог! <...>». Здесь количественные параметры все точны и все опираются на внеязыковые реалии. Но сам способ мышления и способ его языкового выражения — такой, который сформировался в 20-е годы: не воспроизведение, а создание, не следование заданному образцу в привычных категориях языкового мышления, а претворение в новую форму. Четыре ножки стола из вещной реалии переводятся в категорию волевого процесса:
Спасибо за то, что — стол Дал, стойкий, врагам на страх — Стол — на четырех ногах Упорства <...> В цикле «Стихи к Чехии» все даты выверены. В первом из стихотворений — «Сентябрь», звучит рефреном «Триста лет неволи, Двадцать лет свободы». Другое стихотворение открывается указанием точной даты: «Год — девятьсот Тридцать восьмой». В начале и в конце стихотворения звучит повтор «Двадцать солдат, Один офицер» (а в эпиграфе, взятом из сентябрьских газет, говорится о поступке «офицера с 20-ю солдатами»), но сама ситуация опять-таки подвергается переосмыслению или, скорее, дается ее внутренний смысл — как ее понимает автор — благодаря введению еще одного участника: «Выстрела треск. Треснул — весь лес! Лес: рукоплéск! Весь — рукоплéск!». В «Новогоднем» — посмертном письме М. Цветаевой к Р. Рильке — на фоне «первого письма на новом <...> месте зычном, месте звучном», «первого письма <...> с вчерашней <...> Родины», «первого видения вселенной и последнего — планеты» мы встречаемся с точным упоминанием возраста («тринадцати, в Новодевичьем Поняла: не без- а всé-язычен»), с точной датой, которая из «случайной» становится глубинной, значимой:
Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть, Значит — тмится! Допойму при встрече — Нет ни жизни, нет ни смерти, — третье, Новое. И за него (соломой Застелив седьмой — двадцать шестому Отходящему — какое счастье Тобой кончиться, тобой начаться!)... Буду чокаться с тобою тихим чоком — Сткла о сткло? Нет — не кабацким ихним: Я о ты, слиясь дающих рифму: Третье. В этом отрывке «задействованы» реальные даты (Рильке умер 29 декабря 1926 года, ср. в стихотворении из письма к Пастернаку от 9 февраля 1927 года: «Двадцать девятого, в среду, в мглистое? Ясное? — нету сведений! — Осиротели не только мы с тобой В это пред-последнее Утро...»), которые совпадают с членением 6 + 1 и даются на фоне осмысления и внутреннего контраста числовой константы «три», «третье». Данная поэтика, не раскрывшая полностью своих возможностей в частности, вследствие небольшого объема поэтической продукции М. Цветаевой 30-х годов, отразилась в одном из последних ее стихотворений:
И все переправляю слово: — «Я стол накрыл на шестерых»... — Ты одного забыл — седьмого. Невесело вам вшестером. Невесело твоим гостям, Невесело и несветло, Как мог, как смел ты не понять, Ты стол накрыл на шестерых, Раз! — опрокинула стакан! И — гроба нет! Разлуки — нет! ...Никто: не брат, не сын, не муж, Стихотворение строится в опоре на «чужое» слово (стихотворение А. Тарковского) и восстанавливает конкретную, имевшую место в действительности, ситуацию шестерых за столом, и эти шестеро перечисляются: «два брата, третий — Ты сам — с женой, отец и мать». Случайная реализация в жизни превращается в отмеченную глубинным смыслом, вызванным членением 6 + 1. Седьмая — конкретное лицо, автор стихотворения, но, благодаря предицирующей метафоре (седьмая — «жизнь, пришедшая на ужин»), на денотативно-ориентированную выразительность накладывается сигнификативная («шестеро <...> Есть семеро — раз я на свете!»). В особый тип должно быть выделено употребление счетных слов и тип количественной параметризации в русских поэмах-сказках и в античных трагедиях, т. е. в таких текстах, где параметризация задана извне, и связана не с языковой действительностью, на основе которой автор строит сам свой поэтический мир и где он выступает миропорождающим субъектом, а определяется мифопоэтической или фольклорной традицией. Здесь выбор создателя текста состоит в том, чтобы актуализировать, т. е. выделять счетные параметры, или нет. Цветаевский путь состоит в том, что количественная определенность денотативного пространства ее произведений активно выделена и строится в тех количественных характеристиках, что и в первотексте. Причем то, что идет от самой М. Цветаевой, от ее интерпретации мира или сказки, также характеризуется выделенностью и определенностью количественного параметра. Так строятся «Царь-Девица», «Молодец», «Переулочки», «Ариадна» и в меньшей степени — «Федра». ПРИМЕЧАНИЯ 1 Статья представляет собой текст доклада, прочитанного на последней Летней школе (Кяэрику, 1986). Все цитируемые стихи принадлежат М. Цветаевой. 2 Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М., 1955. С. 88. 3 О классификации языковых знаков с точки зрения понятия выразительности см.: Ревзина О. Г. Системно-функциональный подход в лингвистической поэтике // Проблемы структурной лингвистики. 1985–1987. М., 1989. 4 Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963. С. 253. 5 Золотова Г. А. Очерк функционального синтаксиса русского языка. М., 1973. С. 182. 6 О мифопоэтических значениях чисел и о категории числа в поэтическом языке М. Цветаевой см.: Ревзина О. Г. Категория числа в поэтическом языке // Актуальные проблемы русской морфологии. М., 1988; Ревзина О. Г. Число как форма культурной памяти в поэтическом тексте // Новейшие направления лингвистики. Тезисы Всесоюзной школы-конференции. (Звенигород, 14–18 апреля 1989 года). М., 1989. 7 Об этом см.: Гаспаров М. Л. «Поэма воздуха» Марины Цветаевой: опыт интерпретации // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1982. Вып. 576 (=Труды по знаковым системам. XV). С. 122–140. 8 Подробный анализ этого примера см. в: Ревзина О. Г. Системно-функциональный подход в лингвистической поэтике // Проблемы структурной лингвистики. 1985–1987. М., 1989. * Лотмановский сборник. 1. М., 1995. С. 619–641. Дата публикации на Ruthenia 23.03.2007.
Отсканировано по просьбе Светланы Ахмадеевой |
