ОБЪЕДИНЕННОЕ ГУМАНИТАРНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВОКАФЕДРА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ТАРТУСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц
personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook
Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 25–42.

ДВЕ СУДЬБЫ НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА СТРАХОВА

ЛЮДМИЛА ЗАЙОНЦ

О жизни Н. И. Страхова известно очень немного. Происхождение, образование, дружеские связи, семейное положение, даты жизни и смерти его биографам еще предстоит установить. В 1811 г., когда Страхов издал свою последнюю книжку, ему было «с лишком сорок лет», о которых он обмолвился как о глубокой старости1. В памяти современников имя Н. И. Страхова не задержалось.

Так же, словно ниоткуда, появляется он в середине 1780-х гг. в новиковском кругу, в короткий срок приобретает известность, на пике которой оставляет литературное поприще, определяется на службу и почти на двадцать лет замолкает. Две маленькие книги очерков, выпущенные им уже в новом веке, трудно назвать попыткой вернуться в литературу — это скорее попытка вернуться к самому себе, собрать скромные остатки того капитала, который некогда составлял его литературный дар, и предложить его публике в качестве то ли исповеди, то ли завещания. Эти книги ничем не напоминали зоркого и остроумного хроникера модного века, каким знали Страхова читатели 1790-х гг., они выдавали в авторе человека рано состарившегося, несчастного и одинокого. Критика в лице «Санкт-Петербургского вестника» отреагировала адекватно2.

За эти «с лишком сорок лет» Страхов прожил две короткие жизни, принадлежавшие, казалось бы, двум совершенно разным людям. Пожалуй, это и есть главный нерв его биографии. Отсюда и то ощущение дискомфорта, которое сквозит в посвященных Страхову немногочисленных статьях, и не позволяет


1 Страхов Н. Рассматриватель жизни и нравов. СПб., 1811. Ч. II. С. 47.
2 См.: Санкт-Петербургский вестник. 1810. № 8; 1812. № 1.
  25 | 26 

историкам выстроить его биографию в традиционном смысле: перед нами «фантомная» биография, где на месте факта скорее можно обнаружить его эмоциональный след. Такие «отпечатки», однако, таят в себе информацию не менее ценную — они открывают возможность реконструировать если не жизненный путь, то гипотетическую линию жизни, какой она видится сквозь призму того, что Страхов действительно после себя оставил — его сочинений 3.

Русский Карлайл

Итак, в 1810 г., когда писалась книга «Рассматриватель жизни и нравов», Страхову должно было быть года 42–43. На 1767 или 1768 г. как год его рождения косвенно указывают и другие факты. В «Списке состоящим в гражданской службе чинам на 1801 г.» имеется запись о том, что Николай Иванович Страхов состоит в службе с 1788 г.4, что вполне реально, если считать, что к этому времени ему уже исполнилось 20 лет. В какую службу был определен молодой Страхов, пока установить не удалось, да и вряд ли он служил в эти годы, полностью посвященные литературной и журнальной деятельности.

Его дебютом стал перевод «Вакефильдского священника», изданный у Новикова в 1786 г., что свидетельствовало о неплохом литературном вкусе молодого переводчика, остановившего свой выбор на лучшем творении О. Голдсмита. О сотрудничестве Страхова с Университетской типографией и его


3 Среди посвященных Н. И. Страхову преимущественно описательных работ, выделяется исследование А. В. Западова «Николай Страхов и его сатирические издания» (Проблемы реализма в русской литературе XVIII в. М.; Л., 1940). В нем впервые была предпринята попытка выстроить биографическую канву, отталкиваясь от послужного списка Страхова, который частично был реконструирован А. В. Западовым по материалам Ленинградского отделения Центрального исторического архива (фонд Гос. совета гражданских и духовных дел. 1810. № 20).
4 Список состоящим в гражданской службе чинам второго, третьего, четвертого, пятого шестого и седьмого классов на 1801 г. СПб., 1801. Ч. 2. С. 295.
  26 | 27 

интересе к проблематике и стилю новиковских изданий упоминалось в исследовательской литературе не раз. Происхождение этих связей, однако, оставалось непроясненным, тогда как ключом вполне мог послужить упомянутый литературный дебют. Свой перевод Страхов посвятил «любезному другу Василию Васильевичу Новикову»5, имя которого, равно как и Николая Страхова, удалось обнаружить в списках учеников гимназии при Императорском Московском университете, в 1781 г. награжденных за прилежание и успехи, а в 1782 г. произведенных в студенты (впрочем, на экзамен, как следует из списка, Страхов не явился)6.

При университете было две гимназии: одна для дворян, другая для разночинцев. Новиков, как дворянин по происхождению, был зачислен в первую, Страхов, проходивший по списку «своекоштных разночинцев», — во вторую, что, однако, не могло стать препятствием к общению, поскольку дворяне и недворяне, хотя и были отделены друг от друга «относительно помещения, содержания и надзора», «но по учению они были в общих для обеих гимназиях классах нераздельно»7. Имена Страхова и Новикова действительно мелькают в классах одних и тех же преподавателей, в основном, немецкой и французской словесности. Вполне вероятно, что они могли познакомиться и раньше, так как дома обоих находились недалеко друг от друга, где-то в районе между Лубянкой и Сухаревой башней. Лето друзья проводили в Преображенском или в подмосковном селе Вежки, в тридцати верстах от Преображенской заставы, — «сельбище, наиприятнейшем из


5 Переводчик и публицист (1768 – до 1810), однофамилец Н. И. Новикова.
6 См.: Московские ведомости: Прибавление. 1781. 2 окт. № 79; Прибавление. 1782. 7 дек. № 98.
7 Сушков Н. В. Московский Университетский благородный Пансион и воспитанники Московского Университета, гимназий его, Университетского Благородного пансиона и Дружеского общества. М., 1858. С. 5.
  27 | 28 

всех земных пригорков <…> рае дружества и природы»8 (сейчас пос. Вешки Мытищинского р-на Московской области, до сих пор сохранивший все описанные Страховым приметы: расположенное на пригорке селение, под ним большой пруд и чуть дальше речка). Несмотря на то, что после окончания гимназии видеться им приходилось уже не так часто, В. В. Новиков остался для Страхова тем единственным близким другом, привязанность к которому он сохранил до конца дней9.

Воспоминания Страхова о родительском доме воссоздают обстановку небогатой чиновничьей семьи, где он рос, судя по всему, окруженный уютом и душевным теплом: «там под старою крышею щастливо текли мои дни. Как будто теперь вижу горницу с малиновыми обоями, вижу печку, изразцы которыя составляли для меня всемирную историю, а написанные на них мужички и мальчики были моими героями и друзьями»10. С невероятной нежностью вспоминает Страхов сестру, умершую, когда ему исполнилось 15 или 16 лет, и в особенности отца, которого горячо любил. Своей внутренней свободой,


8 Страхов Н. Мои Петербургские сумерки. СПб., 1810. Ч. II. С. 11–12 и 109–110.
9 В 1780-е гг. В. В. Новиков жил в основном в своем поместье в Козельском уезде, под Калугой, занимаясь сельским хозяйством. В 1788–1790 гг. участвовал в походе против шведов, издал собрание очерков «Театр судоведения, или Чтение для судей и всех любителей юриспруденции…» (М., 1791–1792. Ч. 1–6). Большая их часть была переведена из «Собрания знаменитых и интересных процессов» Ф. Гайо де Питаваля, но два были написаны самим Новиковым по материалам уголовных дел, разбиравшихся в Калужской губ. Он стал автором первого в России печатного выступления в поддержку гласности судопроизводства. По мысли Новикова, тогда «корыстолюбивые судии» не имели бы «надежды скрывать в непроницаемых стенах судилищ гнусные свои поступки» (Ч. I. С. 10). В «Рассматривателе жизни и нравов» Страхов с восхищением называет его «нашим русским Говардом» (Ч. III. С. 42). О литературной деятельности В. В. Новикова см.: Западов А. В. В. В. Новиков и его «Театр судоведения» // Ученые записки ЛГУ. Л., 1939. № 47. Сер. филол. наук. Вып. 4.
10 Страхов Н. Там же. С. 10–11.
  28 | 29 

ироническим складом ума, острым и свежим взглядом на мир — всем тем, что вскоре будет отличать его сочинения — Страхов, надо полагать, в большой степени был обязан семейному воспитанию и царившей в семье атмосфере.

Как бы нам ни хотелось, чтобы произведенный в 1782 г. в студенты Николай Страхов в положенный срок, т. е. к середине 80-х гг., окончил Московский университет, мы не смогли найти этому документального подтверждения: в списках студентов его имя не значится. Впрочем, согласно статистике, лишь немногие из поступавших в гимназию переходили в университет и кончали полный курс. Но факт остается фактом: к 1786 г. Николай Страхов — уже сложившийся переводчик, активно издающийся у Новикова. Вслед за «Вакефильдским священником», в 1787 г. выходит его перевод «Араса и Исмении» Монтескье, в 1788 — «Дух изящнейших мнений» (сборник цитат и афоризмов, главным образом, из Ларошфуко), также, по мнению А. В. Западова, принадлежащий перу Страхова11. По всему видно, что в эти годы жизнь двадцатилетнего переводчика складывается удачно, он чувствует себя достаточно свободно как внутри литературного цеха, так и в выборе собственного пути.

В 1940-е гг., когда филологическая наука открыла русское Просвещение во главе с Н. И. Новиковым, эта автономность Страхова была замечена и симпатии не вызвала. Сравнивая сочинения Страхова с образцами демократической сатиры конца XVIII в., советские исследователи вынуждены были констатировать ослабленный публицистический пафос его произведений, проблематика которых определенно не дотягивала до тех


11 Составитель и переводчик сборника укрылся за инициалами Н. С., которые Западов склонен приписывать Н. Страхову по двум соображениям: во-первых, исходя из характера выбранного материала, отвечающего образу мыслей и стилю будущих сочинений Страхова; во-вторых, из-за невозможности приписать такие инициалы кому-либо другому, т. к. из всех авторов, работавших в эти годы для Новикова, они подходят лишь Страхову (см.: Западов А. В. Николай Страхов и его сатирические издания. С. 298).  29 | 30 

высоких задач, которые были поставлены в эти годы перед литературным сообществом. По утвердившемуся в советском литературоведении мнению, книги Страхова, хоть и имели широкий успех, «но не были предназначены для того, чтобы сплачивать оппозиционно настроенную просветительскую часть русских писателей того времени»12.

Тот вектор, который избрал для себя Н. Страхов в рамках нравоописательной традиции XVIII в., открывал путь к несколько иному, далекому от новиковского, методу анализа новой русской действительности — знаковому, как мы бы теперь его определили. В начале 1790-х гг. Страхов выпускает три, сразу ставших популярными, издания: авторский журнал «Сатирический вестник» (9 ч., 1790–1792), «Карманную книжку для приезжающих на зиму в Москву <…> щ¨голей-вертопрахов, волокит, игроков и проч.» (3 ч., 1791) и «Переписку Моды, содержащую письма безруких Мод, размышления неодушевленных нарядов, разговоры бессловесных чепцов, чувствования мебелей, карет, записных книжек…» (1791). Эти издания автор отрекомендовал как «нравственные и критические сочинения», в коих «с истинной стороны открыты нравы, образ жизни и разные смешные и важные сцены модного века». Однако по своей структуре, подбору и организации материала они несколько выпадали из подобного рода массовой продукции — это был новейший свод всех «модных причуд», подробный путеводитель по современной светской культуре. Если вдуматься, то для вчерашнего едва оперившегося переводчика — настоящий прорыв. Это означает, что конец 1780-х гг. двадцатилетний юноша посвятил работе над собственным литературным проектом, суть которого состояла в том, чтобы воплотить причуды Госпожи Моды в ее «эмблемах», т. е. препарировать ее, разъяв на элементы, и представить их в роли «говорящих знаков» Модного века13.


12 Стенник Ю. В. Русская сатира XVIII в. Л., 1985. С. 278.
13 См.: Зайонц Л. О. «Хворания по моде» Николая Страхова, или Об одном неосуществленном замысле Ю. М. Лотмана // Антропология культуры. М., 2004.
  30 | 31 

Сама эта идея, пришедшая в голову, напомним, рядовому новиковскому стажеру, слегка обескураживает своей прозорливостью, соединяющей прагматику и поэзию, и тем, что французы назвали бы bel esprit. Остроумие заключалось во взгляде на мир культуры как на конструктор-трансформер — затягивающую опасную игру, транслирующую в жизнь идею искусственности, дробности, механичности и бездушия, что, конечно, должно было читаться как антитеза неделимому, естественному и уникальному в своих проявлениях миру природы.

В идейном смысле проект вполне можно было бы назвать «переодетым» манифестом русского руссоизма — истиной, как сказал бы Страхов, «явившейся в свет в платье навыворот». И здесь он не мог не найти понимания у современного читателя, так как апеллировал к более чем актуальному культурному контексту — идеологии Просвещения. Мощным поддерживающим фоном служили образцы европейской нравоописательной прозы: от переложений «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского (вторая часть повести «Кривонос-домосед, страдалец модной», 1789), романов Лесажа и маркиза д’Аржана («Почта духов», 1789)14 до популярных массовых изданий типа «Любовного лексикона» (пер. с фр., 1768), «Картины глупостей нынешнего века» (пер. с фр., 1782), «Галантерейной лавки» (пер. с англ., 1799) и др. Оригинальность Страхова заключалась в методе, с помощью которого он, как всякий уважающий себя сатирик, рассчитывал вернуть мир к истинным ценностям. Для этого, по мысли писателя, необходимо было пропустить нравы современного общества сквозь специальный фильтр, отделяющий истинное от ложного, живое от искусственного, иными словами — Природу от Культуры. В качестве такого инструмента Страхов использует классический литературный прием — синекдоху, прилагая ее ко всему, что, с его точки зрения, оказывается во власти богини Моды. И тогда созданный ею мир оборачивается в его текстах


14 В этой связи см.: Разумовская М. В. «Почта духов» И. А. Крылова и романы маркиза д’Аржана // Русская литература. Л., 1978. № 1.   31 | 32 

фантасмагорией оживших элементов модного быта и частей человеческого тела — миром симулякров:

    По вторникам, четвергам и воскресеньям съезжаются здесь в один дом галантерейные вещи, брилиянты, платья, наряды, шляпки, тупеи, ноги, руки и лица. По средам и пятницам свозят в некоторое место все свои уши и рты <…> В понедельник и в субботу или закупают в руках достоинства, или с готовыми, севши на четыре колеса, приезжают в четыре каменные или деревянные стены, напичканные языками, ушами и глазами15.

Интуитивно Страхов делает ставку на ресурсы эмблематического мышления эпохи, незаметно переманивая читателя из привычной конвенциональной стихии в иконическую. Так Мода превращается в Текст, сложенный из предметов-знаков, на которые цивилизация раздробила человеческую личность и которыми ее заменила16.

Для поэтики XVIII в., и нравоописательной традиции в том числе, подобный крен в сторону знаковости материальной, вещной, оболочки жизни не заключал в себе ничего неожиданного, достаточно перелистать упомянутые выше литературные источники. Вот два, взятые практически наугад, фрагмента из комедии «Галантерейная лавка» (1799):

    <посетительница к Хозяину> — Мне кажется, что ты священник нового рода: лавка твоя у тебя Бiблия, а всякая вещь продающаяся в ней текст, посредством которого ты изъясняешь недостатки и слабости людей в прекрасной проповеди, исполненной иносказаний;

    <Хозяин в ответ на просьбу подобрать маску> — Сказать правду, у меня в лавке нет никакой. Люди нынешнего века в искусстве украшаться личинами достигли до такого совершенства, что уже совсем не имеют нужды в новых лукавствах. В наш век под видом притворного целомудрия сыщешь порочность. Притеснение носит на себе титло правосудия <…> Дурак принимает на себя вид важности, а подлейший лицемер показывает себя чистосердечнейшим человеком <…> Вообще сказать, Сударыня, свет сей


15 Страхов Н. Переписка Моды. М., 1791. С. 10.
16 Подробнее см.: Зайонц Л. О. Указ. соч. С. 182–183.
  32 | 33 

    есть сущий маскарад, в котором нельзя рассмотреть истинных черт ничьего лица17.

Страхова отличало одно — яркая авторская концепция и свежий взгляд на предмет, благодаря чему тексты звучали необыкновенно современно и остро, а унаследованный от новиковцев социальный пафос, пусть и не программного характера, выдавал в нем человека просвещенного и свободомыслящего. В 1795 г. «Сатирический вестник» и «Карманная книжка» вышли вторым изданием. Все это открывало перед молодым литератором самые благоприятные перспективы.

Не исключено, что развитие его как писателя в этом направлении в дальнейшем могло дать русской литературе один из первых опытов культурологической публицистики, сосредоточившей свое внимание, кроме всего прочего, на семиотике одежды, тем более что спустя сорок лет такого рода сочинение появилось в английской литературе. Это был нашумевший антибуржуазный роман-памфлет Томаса Карлайла «Sartor Resartus, жизнь и замечания проф. фон Тейфельсдрека из Вейснихтво» (1831; дословно — «перекроенный портной» и «проф. Чертоводерьмо из Невестьгде»), продолжавший традиции английской нравоописательной сатиры XVIII в. Роман был направлен против «корпорации денди», иронический портрет которой создавал автор, и целиком посвящен проблеме «философии одежды», а по существу философской проблеме соотношения внешнего и внутреннего, видимого и сущностного. «Как могло произойти, — пишет Карлайл, — что великая Ткань из Тканей, единственно истинная Ткань, была совершенно просмотрена Наукой, именно: одевающая Ткань шерстяной или иной одежды, та, которую Душа Человека носит, как свою крайнюю оболочку!..»18. Эта Ткань и становится предметом его скрупулезного анализа — по сути, такого же,


17 <Додслей Р.>. Галантерейная лавка. Комедия / Пер. с англ. А. Красовского. М., 1799. С. 24–25, 43–44.
18 Карлейль Т. Sartor Resartus. Жизнь и мысли Герр Тейфельсдрека в трех книгах / Пер. с англ. Н. Горбова. М., 1902. Кн. 1. С. 2.
  33 | 34 

какому Страхов подвергает в своих книгах вещную оболочку «корпорации щеголей» Модного века.

Продолжить свой путь и войти в историю литературы под именем «русского Карлайла» Николаю Страхову, однако, было не суждено.

Калмыцкий пристав

Арест Н. И. Новикова и прекращение деятельности типографических компаний для многих писателей конца XVIII в. стало поворотным моментом в судьбе. В случае Страхова это был поворот на 180 градусов. Финансовых возможностей продолжать литературную карьеру у Страхова не было, и он был вынужден определиться на службу. С этого момента в его жизни начинается новый отсчет.

По тому, как складывается его судьба, можно предположить, что карьеру чиновника энергичный молодой человек не воспринимает как тяжкое бремя, скорее, с готовностью принимает новые условия игры. Он покидает родительский дом19, и уже в 1796 г. мы обнаруживаем его в чине титулярного советника при экспедиции о государственных доходах в Петербурге. О его жизни в этот период ничего не известно, и, тем не менее, складывается ощущение, что молодой чиновник слишком успел себя проявить. У него был характер — то, что всегда можно уловить при внимательном чтении его текстов и что, как историк, не смог в свое время не отметить А. В. Западов: «Литературная деятельность рисует нам Страхова человеком честным, смелым и резким»20. Мы бы, пожалуй, сказали: проницательным, ироничным и импульсивным. В многообещающем молодом человеке, надо полагать, приняли участие — и с повышением отправили подальше от столицы: в 1797 г. он получает чин коллежского асессора при Мануфактур-коллегии и должность директора Ахтубинского шелкового


19 В 1810 г. Страхов пишет, что расстался со своими родителями «лет около двадцати» назад (Страхов Н. Рассматриватель жизни и нравов. СПб., 1811. Ч. III. С. 76).
20 Западов А. В. Указ. соч. С. 303.
  34 | 35 

завода, с чем и отбывает в Астраханскую губернию восстанавливать местное шелкопрядильное производство. Назначение идет в обход старшего по чину коллежского советника Рычкова, рекомендованного на эту должность Именным указом 27 февраля 1797 г. Однако «по признанным способностям и знаниям» кандидатура Страхова оказывается предпочтительнее21. Вряд ли имелись в виду приобретенные за несколько месяцев службы в Мануфактур-коллегии опыт и навыки управления текстильным производством. Скорее, здесь угадывается след ловкой протекции, предлагающей по достоинству оценить и должным образом использовать редкую осведомленность г-на Страхова в области мануфактуры и прочих текстильных товаров, выказанную им в его сочинениях.

Однако сам Николай Страхов, молодой, не обремененный семейными узами и явно закисавший на службе, воспринял назначение как приключение и с энтузиазмом бросился осваивать новое культурное пространство, на этот раз — «естественную жизнь» астраханской степи.

Чем бы ни руководствовалась коллегия, рекомендуя Страхова на эту должность, в выигрыше, в результате, остались обе стороны: Страхову удалось не только не развалить производство, но завоевать уважение и авторитет у калмыцких властей и местного населения Ахтубы. Все, что было свойственно ему как бытописателю, здесь нашло свое применение: любопытство, наблюдательность, терпимость, умение видеть и понимать специфику (теперь национальную), живой интерес к чужой культуре — все это позволило ему быстро адаптироваться и не заскучать на своей экзотической должности22.

Отработав три года, он вернулся в Петербург уже в чине коллежского советника. Но вскоре ему пришлось возвращаться


21 Там же. С. 300.
22 Не теряем надежды ознакомиться с материалами доклада А. А. Костина «Литератор Николай Иванович Страхов — директор Ахтубинского шелкового завода (1797–1800)», который был прочитан в ИРЛИ на заседании сектора по изучению русской литературы XVIII в. 29 марта 2007 г.
  35 | 36 

обратно. По просьбе калмыцкого наместника Чучея Тундутова, аттестовавшего Н. Страхова как чиновника, сумевшего «приобресть доверенность» калмыков, а также «достаточное о пользах и нравах их познания», в 1802 г. он был назначен «Главным приставом при всем калмыцком народе»23.

На этот раз он едет в Астрахань «с чрезвычайно широкими полномочиями». «По сути дела, — комментирует А. В. Западов, получая возможность “подтянуть” Страхова к его высокому литературному окружению, — ему вверялись судьбы всего калмыцкого народа <…> Недавний борец на страницах журнала против притеснения крестьян, против взяточников, кривосудов, бездушных чиновников получал возможность практически провести эту борьбу в жизни»24. Думается, в столь радикальные планы вчерашнего писателя-сатирика Западов все же не верил. К тому же, как он вынужден был констатировать в итоге, «существующие печатные источники по истории калмыков не дают сведений о деятельности Страхова»25. О деятельности Страхова — нет, но о тех условиях, работать в которых предстояло новому Главному приставу, — вполне.

Изменились времена: Павел I восстановил упраздненный Потемкиным главный орган местной судебной власти, суд Зарго (с 1800 г. — под председательством наместника Чучея и Главного пристава с российской стороны), и особой грамотой определил земельные права калмыков, по которой им отдавались во владение все те земли от Царицына по рекам Волге, Сарпе, Салу, Манычу, Куме и взморью, на которых они прежде кочевали. Впоследствии эта грамота была подтверждена Александром I и Николаем I, хотя реальная действительность уже расходилась с содержанием грамоты Павла. Чучей Тундутов, в 1800 г., едва вступив в должность, начал кампанию за приведение российских уложений о калмыках «в согласность»


23 Полный свод законов Российской империи. 1830. Т. XXVI. С. 809.
24 Западов А. В. Указ. соч. С. 301.
25 Там же. С. 302.
  36 | 37 

с древним калмыцким уставом26. От личности Главного пристава здесь могло зависеть очень многое, почему Тундутов и обратился с просьбой о назначении на этот пост Н. Страхова. Собственно это и имел в виду А. В. Западов, намекая на открывающиеся перед Страховым возможности. Одна беда: вкуса к административной деятельности у новоиспеченного Главного пристава, судя по всему, не было. В его лице наместник Чучей приобрел проникшегося нуждами калмыков европейски образованного неприхотливого чиновника, а по сути — типичного московского гуманитария, энтузиаста-просветителя, со свойственными ему прожектерством и непрактичностью. Страхов видел себя на вверенной ему должности скорее миссионером, чем судебным исполнителем. Д. Б. Мертваго, побывавший в Калмыцкой орде спустя несколько месяцев после назначения Страхова, оставил исключительно интересное свидетельство о встрече с ним:

    1802 года 29 августа был я в Калмыцкой орде. Главный пристав, коллежский советник Николай Иванович Страхов показался мне человеком умным, с просвещением, часа в четыре хлопотливого времени много насказал, какие полезныя намерения имеет, что учится по калмыцки, желая сочинить историю о Калмыках, что нашел уже он достоверные следы к показанию происхождения их от Индийцев, причины, для коих и когда пришли они в сии степи, Между Каспийскаго и Чернаго морей простирающиеся, вверх по рекам Волги и Дону; о законе их, о суевериях, о науках, художествах, о обычаях и прочем; что намерен, войдя более в доверенность сего простодушнаго и по натуральной склонности добраго народа, вводить к ним истинную науку медицины и тем, сберегая многих от преждевременной смерти, искоренять суеверие, духовными их (кои суть и лекари) распространяемое; хочет начать прививание коровьей оспы, назвав ее предохранительным лекарством, для чего и приучил уже к себе одну сироту, малолетную Калмычку, которая находится безотлучно при жене его. (Ее зовут


26 См.: Пальмов Н. Общие сведения по истории, быту, экономике, материальной культуре и современному состоянию приволжских калмыков. Этнографический очерк, 1928 // www.bumbinorn.ru/2007/01/03/etnographi_aricle_kalmyks.  37 | 38 
    Варвара Даниловна; кажется не была ли она актрисою Столыпина). Над нею скоро будет сделан опыт через Сарептскаго доктора27.

А. В. Западов, также обращающийся к этому источнику, видит в нем бесспорное свидетельство «прогрессивности» Страхова, по понятным причинам не углубляясь в его анализ.

Первое, что обращает на себя внимание, — точно переданное Д. Б. Мертваго возбуждение, которое испытывает Страхов от этой встречи. Приезд в Орду умного, образованного человека для Страхова — событие. Однако приятное впечатление, поначалу произведенное им, легко могло утонуть в четырехчасовом «хлопотливом» монологе, жертвой которого становится Мертваго. Содержание монолога передано с такими подробностями и в такой форме, что невольно, вслед за автором, начинаешь ощущать, как «заносит» молодого пристава. Действительно, большая часть из того, о чем Страхов так увлеченно рассказывает своему гостю, — лишь заявление о намерениях, далеких от реальности. Кроме, пожалуй, одного: обещанную «историю о Калмыках» под названием «Нынешнее состояние калмыцкого народа» Страхов все-таки написал (брошюра вышла в Санкт-Петербурге в 1810 г.). Благодаря ей, мы сегодня можем убедиться в достоверности рассказа Мертваго, так как в содержании разговора угадывается материал будущей книги: от экскурса в историю, географию и быт калмыков до описания их современного «нецивилизованного» состояния, требующего незамедлительного юридического вмешательства28. Мертваго оставил нам, таким образом, конспект литературного замысла, который вынашивал Страхов, и которым,


27 Мертваго Д. Б. Дополнения к запискам // Русский архив. 1868. № 1–6. С. 128. Любопытно замечание о жене Страхова, о которой сам он ни разу не упоминает. Мертваго путает ее с Варенькой Столыпинской (В. Б. Новиковой), известной крепостной актрисой ставропольского и пензенского помещика А. Е. Столыпина, владевшего одной из лучших трупп в Ставропольском уезде. В 1806 г. труппа была продана за 32 тыс. рублей императорскому двору и положила начало московскому Малому театру.
28 См.: Страхов Н. И. Нынешнее состояние калмыцкого народа. (Иждивением сочинителя). СПб., 1810.
  38 | 39 

вероятно, жаждал поделиться. Кроме того, как представляется, столь очевидная потребность выговориться соседствует здесь с желанием убедить самого себя в осмысленности своей новой жизни, на деле оказавшейся далекой от руссоистского идеала.

На Д. Б. Мертваго Калмыцкая Орда произвела гнетущее впечатление. Он увидел нищий, полуголодный, опустившийся народ, склонный к воровству и пьянству, обираемый владельцами-феодалами и духовенством, — то, о чем эмоционально и резко будет позже писать в своем очерке Страхов. Об этнографическом интересе речь уже не шла — Мертваго оценивал местную специфику с позиции человека здравомыслящего и православного. По его «Запискам» хорошо видно, как первое, вполне приятное, впечатление, произведенное на него и Страховым, и наместником Чучеем — «человеком добродушным и неглупым», — к концу ознакомительной поездки сменяется раздражением, переходящим в откровенное неприятие:

    Лама <…> почитается ученейшим и святым; человек толстый, хочет казаться Европейцем, беспрестанно поплевывает; чтo ни говорит — все вздор; <…> за лечение, ворожбу, жертвоприношения и прочие нелепости собирают много от суеверных Калмыков. <…> Духовные живут изобильно, все нарядны и, сказывают, часто напиваются до пьяна; жен не имеют, но, пользуясь доверенностью Калмыков, не доверяющих жен своих никому кроме духовных, кое-как довольствуются. <…> Калмыки слепо порабощены суеверию, полагая в каждой скотине быть душе какого ни есть из родственников их, боясь резать для своего прокормления; <…> словом, если качество Калмыка счислять весом, то три пуда скотства, тридцать фунтов зверства и десять человечества найдется29.

Учить, лечить, воспитывать, иными словами, цивилизовывать этих «пастухов, Российские стада стерегущих», — затея, с точки зрения Мертваго, бессмысленная, и потому откровенно настораживающая. Как опытный администратор, известный своей нетерпимостью к мздоимству, он должен был расценить


29 Мертваго А. Б. Указ. соч. С. 130, 131.  39 | 40 

увиденное как результат царящего в крае властного и чиновничьего беспредела30. В бескорыстного миссионера на посту Главного пристава в этой ситуации верилось с трудом: «Г-н Страхов, — подводит Мертваго итог своим наблюдениям, — надуваяся деньгами, от глупости их [калмыков] получаемыми, хочет распыжить достоинства их, но, кажется лишь вздувается карман его, а они всегда останутся так как есть до ныне и как полезны они в общем составе общества»31.

В 1803 г. покровительствующий Страхову Чучей Тундутов умер. После его смерти были ограничены и права главного пристава, всегда служившие камнем преткновения для астраханских администраторов и улусных чиновников. А уже в начале 1804 г. по донесению астраханского вице-губернатора и калмыцкого совета Страхов был обвинен во взятках, отстранен от должности и предан уголовному суду. Поистине, «нам не дано предугадать…». Хотя, как знать, не дал ли Мертваго, в 1803 г. вернувшийся во властные структуры, ход своим заключениям.

Судебная тяжба по делу Страхова длилась, как было установлено А. В. Западовым, около шести лет. Против него и «его помощника Максимова были выдвинуты, по доносу некоего Воронина, очень серьезные обвинения в притеснении калмыков и вымогательстве. Страхов энергично опровергал обвинения и оправдывался. Веских доказательств у доносчика не было»32. В течение четырех лет дело вела Астраханская уголовная палата, потом оно перешло в Сенат, который слушал его пять раз и затем передал на рассмотрение Государственного совета. «Процесс, — пишет А. В. Западов, — велся с явным


30 Ср.: «Неподкупная его честность была известна всем; но не всем, может быть было известно, до какой строгости и чистоты доводилась эта честность во всех его служебных отношениях» (Аксаков С. Т. Воспоминания о Мертваго // Русский вестник. 1857. № 3. С. 128).
31 Мертваго А. Б. Указ. соч. С. 132. Столь резкой перемене в оценке Страхова А. В. Западов объяснений не находит, считая заключение Мертваго «неожиданным» и «немотивированным».
32 См.: Западов А. В. Указ. соч. С. 302–303.
  40 | 41 

пристрастием <…> 17 февраля 1810 г. состоялось определение за подписью государственного секретаря М. Сперанского, согласно которому Страхов и его чиновники, в виду запутанности дела не изобличенные во взятках, все-таки были оставлены в подозрении»33. Тогда совершенно непонятно, что может означать не учтенная А. В. Западовым запись в «Списке состоящим в гражданской службе чинам» на 1807 г. о назначении 13 октября 1807 г. Николая Страхова Главным приставом при Кабардинцах, Трухменцах, Нагайцах и других Азиатских народах?34 Никаких следов этого назначения обнаружить пока не удалось.

На поверхность выходит иное: в 1809 г. он вернулся в Петербург уже совсем другим человеком. Шесть лет, разделившие романтика-пристава и автора книги «Мои Петербургские сумерки», сделали больше, чем все предыдущие годы его жизни. Тяжба опустошила Страхова. Две последние книги, изданные «собственным иждивением», — красноречивое тому свидетельство35. На обеих лежит отпечаток угасающей жизни — самоощущения, переданного в названии одной из них. «Г-н Сочинитель, — писала критика, — смотрит на все с дурной стороны, все порочит, всех бранит»36. Эта оценка отражала не столько реальное содержание книг, сколько передавала общее впечатление: автор их казался стариком и неудачником. Судьба сыграла со Страховым злую шутку: порвав с литературой однажды, он словно лишился права вернуться в нее, навсегда оставшись автором «Сатирического Вестника», «Переписки Моды» и «Карманной книжки…», как он, собственно, и отрекомендовал себя публике на титульном листе «Петербургских


33 Там же.
34 Список состоящим в гражданской службе. СПб., 1807. С. 20.
35 По замыслу и композиции «Мои Петербургские сумерки» (1810) и «Рассматриватель жизни и нравов» (1811) напоминали книги Л.-С. Мерсье «Картины Парижа» и «Мой спальный колпак» и состояли из «нравосозерцательных», сентиментальных и моралистических очерков, ничем особенно не примечательных.
36 Санкт-Петербургский вестник. 1812. № 1. С. 107.
  41 | 42 

сумерек». На полтора десятилетия он разминулся со своим читателем, критика же не распознала в привычной для Страхова риторике «состарившуюся» нравоописательную сатиру новиковской закалки.

Но было нечто, что и читатели, и критики, а вслед за ними и историки, проглядели: контуры опередившего время литературного открытия — призрачного образа Невской улицы, енциклопедии в лицах и действии, — вся слава которого спустя два десятилетия достанется Н. В. Гоголю37.

Качество и содержание последних книг Страхова обуславливается, на наш взгляд, тем, что выполняли они не столько художественную, сколько психотерапевтическую задачу. Годы, проведенные под следствием, совпали для Страхова с чередой тяжелых личных утрат. К моменту возвращения в Петербург рядом с ним не осталось никого: семьи и детей он так и не нажил; друг его, Василий Васильевич Новиков, умер в своем поместье, не дожив до сорока38; скончался отец, с уходом которого Страхов лишился последней душевной опоры39; дом в Москве был продан. Судьба, разделившая его жизнь на две половины, и здесь закрывала дверь в спасительное прошлое, окружив болезненными фантомами: изменившим литературным даром, могилами близких, родительским домом, который она тоже включила в свой странный пасьянс. Это понял и Страхов, узнав по прошествии времени, что дом его «перешел в руки портного, от него достался служителям Мелпомены, а ныне, обращен в капище моды»40. Московское прошлое простилось с ним в стиле его сочинений — насмешливо явившись в «платье навыворот». Круг замкнулся. Жизненный путь был пройден. С этих пор о Николае Ивановиче Страхове больше не слышали.


37 См.: Зайонц Л. О. «Невский проспект»: в направлении прототекста // Тыняновский сборник: Десятые, Одиннадцатые и Двенадцатые Тыняновские чтения. М., 2006. Вып. 12.
38 Страхов Н. И. Мои петербургские сумерки. Ч. II. С. 42.
39 Там же. С. 13–14.
40 Там же. Ч. I. С. 11.


Дата публикации на Ruthenia — 28/02/08
personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц

© 1999 - 2013 RUTHENIA

- Designed by -
Web-Мастерская – студия веб-дизайна