Андрей Вознесенский

Люблю Лорку

     Люблю Лорку. Люблю его имя — легкое, летящее как лодка, как галерка — гудящее, чуткое как лунная фольга радиолокатора, пахнущее горько и пронзительно как кожура апельсина...

     Лорка!..

     Он был бродягой, актером, фантазером и живопсицем. Де Фалла говорид, что дар музыканта в нем — не менее поэтического.

     Я никогда не видел Лорки. Я опоздал родиться. Я встречаюсь с ним ежедневно.

     Когда я вижу две начищенные до блеска луны — одну в реке, а другую на небе, мне хочется крикнуть, как лорковскому мальчугану: "Полночь, ударь в тарелки!" Когда мне говорят "Кордова", я уже знаю ее — эти две туманные Кордовы, "Кордову архитектуры и Кордову кувшинок", перемешанные в вечерней воде. Я знаю его сердце, ранимое, прозрачное, "как шелк, колышимое от луча сета и легкого звучания колокольчика". И не знаю вещи, равной по психологической точности его "Неверной жене". Какая чистота, жемчужность чувства! Люблю слушать, как в его балладах

Цыгане и серафимы Играют на аккордеонах...

     Его убили франкисты 18 августа 1936 года.

     Преступники пытаются объяснить это случайностью. Ах, эти "ошибки"! ...Пушкин — недоразумение? Лермонтов — случайность?!

     *   *   *

     Поэзия — всегда революция. Революцией были для ханжества неоинквизиторских тюрем песни Лорки, который весь — внутренняя свобода, раскованность, темперамент. Тюльпан на фоне бетонного каземата кажется крамолой, восстанием.

     Маркс писал, что поэты нуждаются в большой ласке. О какой лоске может идти речь, когда обнаженное средце поэта обдирается о колючую проволоку? Когда я думаю о трагическом, гибельном пути поэта, я вспоминаю Элюара, отравленного газом во время первой мировой войны. Фигура задыхающегося поэта символична. Как тут петь, когда дышать нечем!

     Хрипло, гневно звучал голос Лорки:

Это не ад, это улица. Это не смерть, это фруктовая лавка. Я вижу необозримые миры в сломанной лапе котенка, раздавленного вашим боестящим авто.

     *   *   *

     Буен, метафоричен был Лорка!

Как мерный звон                            колоколов Шаги тяжелые волов... С рожденья их душа                                  дряхла, Полна презрения к ярмам, И вспоминают два крыла, Что прежде били                             по бокам.

Метафора — мотор формы. ХХ век — век превращений, метаморфоз. Что такое сегодняшняя сосна? Перлон? Плексиглас ракеты? Мой мохнатый силоновый джемпер по ночам бредит пихтами. Ему снится хвойное шуршание его мохнатых предков.

     Лорка — это ассоциации. В его стихах ночное небо "сияет, как круп кобылицы черной". Ветер срезает голову, высунувшуюся из окна, как нож гильотины.

     Предметы роднятся, аукаются. Это — как у Пикассо. Хотя бы в его рисунках к Элюару, например. Абрис женского лика переходит в овал голубки. Брови расцветают пальмовой ветвью. А это что? Волосы? Иди голубиные крылья?

     Мне пришлось видеть и живопись Лорки. В ней, как и в его балладах, сквозит цыгано-испанская грация и изысканность.

     В поэзии его живопись бьет через край. Лорка любит локальный цвет. Как пронзителен его зеленый в "Сомнамбулическом романсе".

Люблю тебя в зелень                                   одетой. И ветер зелен. И листья. Корабль на зеленом море. И конь на горе лесистой. И зелены волосы, тело, Глаза серебра                         прохладней... О дайте, дайте подняться К зеленой лунной ограде!

     Как тонко и точно написан лунный свет зеленым, ну "изумрудкой", скажем!

     А в "Убийстве Антоньито эль Камборьо" доминирует красный. Тяжелым золотом налиты "Четыре желтые баллады". Но наиболее страшна и сильна гамма лорковского черного в "Романсе об испанской жандармерии".

Черные кони жандармов железом подкованы                                   черным. На черных плащах сияют чернильные пятна воска.

     "Черный, черный", — навязчиво повторяет поэт. "Черный!" В глазах черно от этих жандармов. Цвет становится символом.

Жандармерия черная                                      скачет, усеяв свой путь кострами, на которых поэзия                                        гибнет, стройная и нагая. Роза из рода Камборьо стонет, упав у порога, отрезанные груди пред ней лежат на                                подносе. Другие девушки мчатся, и плещут их черные косы в воздухе, где                                расцветают выстрелы — черные розы.

     *   *   *

     Поэзия — прежде всего чудо, чудо чувства, чудо звука и чудо того "чуть-чуть", без которого искусство немыслимо. Оно необъяснимо. Люди, лишенные этого внутреннего музыкального слуха, не понимали Лорки. О, эти унылые уши окололитературных евнухов... В стихах есть та особенность, что они, как увеличительное стекло, усиливают чувства слушателей. Ели нечего усиливать, поэзия бессильна!

     Как прозой объяснить колдовство этих строк:

Пускай узнают сеньоры о том, что я умер, мама, пусть с Юга летят на                                        Север синие телеграммы!

     Тоскую по Лорке.

     Тоскую по музыке его, пропахшей лимоном и чуть горчащей.

     *   *   *

     И еще об одной встерче с Лоркой мне хочется рассказать.

     В Чикаго полтора миллионов поляков.

     Случилось, что я читал там свою "Сирень" — балладу о неприкаянной, влюбленной, оставившей родину, отправившейся путешествовать сирени.

     Комнату освещает лунный экран телевизора. Звук выключен. Он вместо лампы, этот лиловатый экран с немыми плавающими тенями.

     Свет озаряет женскую фигурку на тахте. Она — полька. Она сидит, поджав ноги. Ее родители эмигрировали перед войной в Аргентину. Она тревожна и смятена. Освещенная со спины лиловым сиянием, она кажется сама сиренью с поникшими трепетными плечами, лиловыми локонами, серыми туманными зрачками, сама кажется сиренью — потерянной, мерцающей.

     Я, сам того не понимая, читаю и про нее, про ее судьбу.

     Чем живет она? Что творится у нее на душе? Где соломинка, за которую она хватается в этой пустоте, в этом чуждом мире?

     Вместо ответа она закидывает голову. Она читает, вернее, не читает, а полупоет какие-то стихи. Она преображается. Голосок ее прозрачен — он утренний и радостный какой-то.

     "Это — Лорка", — отвечает она на мой недоуменный взгляд.

     "Ларк?" — переспрашиваю я, не разобрав. ("Ларк" — жаворонок по-английски.)

     "Да, да! Ларк! — хохочет она. — Это моя единственная радость. Не знаю, как бы я была без него... Ларк... Лорка..."

     ...Его убили 18 августа 1936 года.

     *   *   *

     Уроки Лорки — не только в его песнях и жизни. Гибель его — тоже урок. Убийство искусства продолжается. Только ли в Испании? Когда я пишу эти заметки, может быть, тюремщики выводят на прогулку Сикейроса.

     Двадцать пять лет назад они убили Лорку.