<< На главную страницу

Данная работа не претендует на полноту описания воспоминаний о войне; мы лишь постарались выявить некоторые базовые стереотипы восприятия "войны"/ "немцев" и те стратегии, с помощью которых они воплощаются в текст. В основном мы ограничимся анализом воспоминаний людей, находившихся на оккупированных территориях, не привлекая рассказы фронтовиков, поскольку для фронтовых воспоминаний характерна несколько иная система стереотипии. Мы будем использовать записи из Фольклорного Архива Академической Гимназии СПбГУ (далее ссылки на этот архив - ФА АГ СПбГУ), из архива РИИИ, сделанные А.В. Ромодиным в 2000 году и опубликованные материалы других собирателей (например, [Бекетова 1994], [Гончарова 1979]).

М.П. Чередникова в статье "Типология повествовательной структуры в меморатах о Великой Отечественной войне" [Чередникова 1992] указывает на единство рассказов о войне, состоящее в том, что "личная судьба самим рассказчиком осознается в контексте судьбы народной" [Чередникова 1992, 92], а типологию повествовательной структуры строит на соотношении форм единственного и множественного числа местоимений первого лица, выделяя три типа:

"Преобладание в рассказах формы множественного числа характеризует особый тип повествования. В таких рассказах личность информанта идентифицирована с коллективом, частью которого он себя осознает. Форма личного местоимения "мы" только подчеркивает главную особенность повествования: это рассказ не только о себе, но и о других, с кем рассказчик объединен общностью трудной военной судьбы <…> Повествование строится как рассказ о повторявшихся в жизни многих людей бытовых ситуациях, сама обыденность которых выражает драматизм народной судьбы." [Чередникова 1992, 95];

"Второй тип повествовательной структуры характеризуется своеобразным "равновесием" личных местоименных форм единственного и множественного числа. Здесь личное "я" не растворяется в общем "мы", а сосуществует с ним равноправно." [Чередникова 1992, 95];

"Третий тип повествовательной структуры отличается ярко выраженным личностным началом. Личная форма "я" становится в этом случае признаком структурообразующим." [Чередникова 1992, 103].

Однако довольно трудно выявить однозначное соответствие грамматических форм и идентификации рассказчика с какой-либо группой, тем более что на выбор лица и числа местоимения влияет множество факторов. Устные воспоминания о войне (как и вообще автобиографические рассказы) неоднородны по своей структуре, и типология, построенная на достаточно формальном критерии – грамматических формах – неизбежно нивелирует конкретные особенности материала. Как представляется, единство воспоминаний о войне не в изоморфизме структуры, а в особом восприятии военного времени. Война в устных мемуарах предстает как источник особого психологического опыта, повлиявшего на жизнь рассказчика, который априори ценен и важен. Возможно, именно поэтому крестьяне так охотно вспоминают о войне. Представление о значимости военного опыта, пропагандируемое в советском обществе, осознается информантом: он понимает войну как особое время, связанное с нарушением и последующим восстановлением норм, в контексте которого и его личные, пусть незначительные переживания приобретают особую (социальную) значимость. Некоторым информантам приходилось выступать перед школьниками на встречах с ветеранами, и в беседе с собирателем они воспроизводят "представительский" текст, рассчитанный на многократное публичное повторение. Как правило, в таких рассказах биографические реалии могут трансформироваться в угоду композиционной цельности, а формирование такого текста напрямую связано с официальной риторикой, языковой и сюжетной стереотипией, свойственной фильмам и песням о войне. Но и для не произносившихся публично текстов характерно использование языковых стереотипов: "Пусть я не была на войне, не держала винтовку в руках, пусть не изучала, как вы сейчас, войны, но я знаю, какое это страшное слово!" [Бекетова 1994, 17; зап. от Захаровой Е.Д. в с. Кагополье Курганской обл. в 1975 г.] Рассказчица декларирует свою причастность к "общему делу", процитированный риторический пассаж – кульминация рассказа о тяготах, пережитых ею.

Представление о войне как времени нарушения и восстановления нормы, стабильной жизни коллектива, может напрямую отражаться в рассказе: "Помню пришли к нам немцы в село, ворвались, как волки голодные, жадные <…> Но ничего, отыгрались потом их подлости, заплатили за кровь нашу!" [Гончарова 1979, 94; зап. в 1947 г.] В приведенном примере это выражено и на композиционном уровне: рассказ начинается с описания прихода немцев, а последняя фраза – указание на ликвидацию беды и возмездие. Часто воспоминания о войне содержат клише, указывающие на восстановление нормы и одновременно обобщающие опыт рассказчика (его деревни, семьи, о которых и вспоминает информант) как часть общего опыта: "Тяжко было, ой как тяжко! Но ничего, народ наш крупный, все вынесет." [Гончарова 1979, 100; зап. в 1947 г.] Клише, как правило, выделяются в тексте интонацией, переходом от одних грамматических форм к другим (от первого лица единственного числа к множественному; от прошедшего времени к настоящему и т. п.).

Особое отношение к военному опыту проявляется в устных автобиографических рассказах, в которых воспоминания военного времени занимают значительное место, даже в тех случаях, когда рассказчик сравнительно немного помнит о войне: "Сам я немцев видел лично, хотя мне и был всего четвертый год, когда началась война, хотя они оккупировали в это ж лето в Псковской области." [Зап. А.В. Ромодин в д. Палицы Дедовичского р-на Псковской обл. от А.Н.Иванова 1938 г. р.] Устные автобиографии содержат, как правило, не подробный рассказ о войне, а эпизоды, сильнее всего повлиявшие на жизнь рассказчика, вызвавшие наибольшее эмоциональное переживание: спасение от смерти, бомбежка, встреча с немцем один на один. Рассказы информантов, бывших детьми во время войны (а многие интервьюируемые родились в 1930-х годах), передают страх и эмоциональное напряжение, и в то же время рассказчик-взрослый отстраняется от своего детского восприятия, подчеркивая, что это опыт ребенка: "А я все боялась, что маму убьют, а я останусь, чего я буду делать, вот почему-то у меня такое было мнение, я все за мамой бегала." [ФА АГ СПбГУ № 99112214]

В подробном рассказе - автобиографии Е.С. Васильевой воспоминание об одном событии военного времени определяет ее поведение и служит для рассказчицы ключом к пониманию всей ее жизни:

"И шли мы домой, вот кончилась война. А когда были в городе, город называется Страсбург, это была Германия, вот мы туда пришли, он очень был разбитый такой. Забрались на четвертый этаж, батька, матка я и вот эта девчушка, она еще крохотка была, он говорит, батька: "Ах! Не бывать нам дома! А давай, - говорит, - дочь, загадаем". Я говорю: "Давай". А такое фарфоровое блюдце, такое небольшое. "Давай, - говорит, - если не разобьется, то бывать нам дома, а если разобъется – не бывать". Я говорю: "Пап! Четвертый этаж, как же не разобъется". А он: "Ну, попробуем на счастье, давай доченька". Ну, тогда как взял он в окно, как кинул со всей силы, и знаете что? Разбилось аль не? И покатилось об асфальт и не разбилося. Я его долго - долго берегла, вот тут вот внучечка у меня есть, подарила. А бывать нам дома, бывать. Потом вот сидим и говорим, я говорю: "Пап, а если бывать нам дома, то что, как мы?" "А вот так вот". Вот как по крови ходили вот как пойдем на железную дорогу строить, вот такие шпалы там, вот пойдешь, а не попадешь мимо шпалы-то вот так вот по человеческой крови. Там убивали как человек десять, вот убьют ихних, а на нас отшивалися. Ну вот, я говорю: "Как же мы?" А он: "Если мы приедем домой, то будем каждый год ходить в День Победы будем ходить на кладбище к ближнему памятнику" – который, ну, памятник, я вот туда хожу. И вот нынче шестьдесят четвертую (видимо, оговорка – 54. – В.Б.) шампанскую носила. Каждый год. Он говорил: "Забудешь, дочь". Я говорю: "Не, это я никогда не забуду". Нынче пришла, шампанского мне не купили мои ребята, сказали, мол, знаешь, мама, дорого <…> Пошла я туда в День Победы утром, в шесть часов хожу, пришла и говорю: "Вот, ребята, сегодня я вам принесла самогонки, потому что шампанского мне не купили. Хоть по одной капельке на десять человек хорошо, все помяну я их." [ФА АГ СПбГУ № 99082303 д. Гоголево Локнянского р-на Псковской обл., зап. от Е.С. Васильевой 1918 г. р.] Рассказ и сформулированное в нем кредо служат текстовой репрезентацией поведенческого стереотипа, своего рода комментарием. Чудо (неразбившееся блюдце) и данное отцу обещание "не забывать" определяют дальнейшие поступки рассказчицы: она каждый год ходит на кладбище и смысл своей жизни видит в сохранении памяти о войне, которую утрачивают другие – ее дети, не купившие шампанского, и все поколение, не знавшее войны: "Рассказывала, было в газеты, а что? Никто не помнит, никто ничего не помнит никак" [ФА АГ СПбГУ № 99082312].

Для воспоминаний о войне характерен обобщенный образ немца-оккупанта, который присутствует в сознании рассказчика независимо от того, полемизирует он с ним или соглашается. Оккупантам свойственно грабить, отбирать продукты питания, заставлять работать на себя, угонять жителей в Германию, уничтожать партизан и мирное население.

"Как только немцы ворвались в деревню, они все начали грабить. Брали все подряд, не разбирая. А когда фронт вернулся, угнали нас подо Ржев. Всю деревню угнали – и старых, и малых, всех подчистую. Деревню разорили так, что от нее ничего не осталось." [Гончарова 1979,99-100; зап. В 1947 г.]

Или: "Пришли немцы в первый 1 раз, ну, думаем, - всем погибель. Они все пьяные, дверь ногой распахнули и спрашивают: "Русь солдат есть?" – "Нету",- говорю. "Куры есть, яйки есть, масло есть?" – "Нету", - говорю. "Врешь!" – "Ищи, - говорю, - проклятый"." [Гончарова 1979, 93]

Устные воспоминания описывают действия оккупантов как повторяющиеся: " <…> Грабили, что и говорить! А людей как мучили! Вспомнить страшно, даже сейчас спину сводит." [Гончарова 1979, 94]

Или: "А так и тут, курочек подъедали, и все делали, и у нас все делали." [ФА АГ СПбГУ № 2000030113, зап. От Дмитриевой А.М. 1914 г. р., обр. 2 кл.] Показательно, что самое характерное действие захватчиков в таких рассказах – отбирание яиц – практически всегда передается фонтетической формулой "яйки": "Куры есть, яйки есть, масло есть?" [Гончарова 1979, 93]; "Матка, дай яйку!" [ФА АГ СПбГУ № 2000081538], хотя других закономерностей в имитации акцента не наблюдается.

Общераспространенность такого образа оккупантов проявляется в стремлении рассказчика объяснить, почему он не подходит для описания ситуации в их деревне: "Так что говорят вот таких ни одного случая какого-то бесчинства не было, но правда и жили-то они не долго" [ФА АГ СПбГУ № 99085760, зап. от Волковой Н.И. 1922 г.р., высш. пед. обр.]. В сознании рассказчика присутствует представление о том, что делали немцы, и он стремится согласовать собственные воспоминания со стереотипом. Одна из наиболее распространенных стратегий – отнесение зверств оккупантов в соседние деревни/округи, достаточно хорошо известные рассказчику, но не относящиеся, видимо, к "своему" обжитому пространству: "Нет, вот в нашей округе, как я знаю, немцы не зверствовали, а вот еще в Волотовском районе, туда вот поближе к Соловьеву, по-моему, там вешали комсомольцев и издевались. А вот у нас <…>" [ФА АГ СПбГУ № 2000030113, зап. от Михайловой Н.И. 1934 г.р., обр. 8 кл.]. Или:

"1) – Ну, много расстреливали людей конечно в Лосицах, много очень…

2) – В Лосицах много, а у нас-то не было такого." [ФА АГ СПбГУ № 99084509. 1) Баталина Г.М. 1937 г. р., 9кл.; 2)Титова М.Е. 1910 г. р. , обр. 2кл.].

"Свое" пространство выступает как безопасное, а ужасы войны относятся к другим, причем чем менее известны, освоены места, о которых идет речь, тем более страшными и обобщенными становятся действия оккупантов ("а туда вон дальше там же пожгли и стариков, и молодых, расстреляли ни за что." [Зап. А.В. Ромодин от И.И. Ивлева 1929 г.р., д. Бычиха]). Примечательно, что нарушения этой логики – расстрелы в собственной деревне – упоминаются мимоходом, как не заслуживающие особого внимания, или же как реакция на неправильное поведение самих жителей деревни (воровство и т. п.) и не противоречат тому, что "здесь они не зверствовали": "в дом побежали и давай, значит, стрелять, и убили старика и старуху, хоть за что, дом подожгли, дом сгорел. А так, слава Богу, все обошлось у нас тихо, спокойно." [ФА АГ СПбГУ № 99084447, зап. в д. Пелеши Плюсского р-на Псковской обл. от М.Н. Николаевой 1914 г.р.] Иногда безопасность "своего" пространства мотивируется особым положением деревни (в глуши; на передовой; рядом с железной дорогой; рядом с генштабом) или просто тем, что и немцев в деревне не трогали. "До нас они дуже не касались, тут местность такая у нас – близко железная дорога, понимаешь ты, где в отдаленности народ поуничтожили. У меня газета есть… (Газета понятно, а здесь? – соб.) А здесь, ну у нас они, вблизи железной дороги колы станции они не вредили нам" [Зап. А.В. Ромодин от Ивлева И.И. 1929 г. р. в д. Бычиха Городокского р-на Витебской обл.]

Для некоторых рассказчиков помимо описанного выше образа оккупантов актуально представление о немцах-чужаках, несметной силе захватчиков. Такие рассказы актуализируют традиционные мифологические мотивы, характерные для исторических преданий о борьбе с внешними врагами (такими, как паны, шведы, татары, литва и др.): так, например, одному информанту немцы казались очень большими, гораздо больше обычных людей (иноэтничные враги – великаны один из самых устойчивых мотивов соответсвующего цикла традиционных текстов [см. Белова 2000]). Другая устойчивая характеристика "чужого" войска – безличная однородность массы врагов. "Чуждость" немцев передается описанием их как несметной силы, нерасчлененного множества.

"Они двигались тысячи, куды ж ты справишься с таким, при всем при оружии, при всем <…> За водой вот надо было идти за водой и никак было не перейти дорогу, вот идут войска немецкие, идут и идут, и днем и ночью <…> И вплотную, вплотную, вот чтобы проскочить за водой – хрен проскочишь <…> И вот какая силища, мужики вот сидели на завалинке: "Где ж такую силищу нашим осилить?" Ведь осилили. Всю положили как есть" [Зап. А.В. Ромодин от Иванова Р. в д. Пожеревицы Дедовичского р-на Псковской обл.] В приведенном выше рассказе проход немецких войск через деревню воспринимается как нашествие несметной толпы захватчиков, пространнственно предельно однородной ("вплотную", "силища"), а комментарии "мужиков" усиливает обобщенность и эпичность описания. На языковом уровне "чуждость" немцев передается другим рассказчиком с помощью безличных конструкций: "А их как наехало, вдоль деревни как встало, страсть Божия! И проходу нет" [Зап. А.В. Ромодин от Белюсевой Т.В. 1930 г.р. в д. Рагозы Усвятского р-на Псковской обл.].

Или: "Ночевали немцы в деревне, потом ехали много, много ехало (курсив мой. – В.Б.] когда ехали, они ничего никому не делали." [ФА АГ СПбГУ № 2000060307; зап. от Ермаковой А.С. 1922 г.р. в д. Некрашево Торопецкого р-на Тверской обл.]

А.Б. Пеньковский, рассматривая стратегии "отчуждения" объекта речи от говорящего в русском языке и особую семантическую категорию "чуждости", указывает на употребление в таких случаях безличных конструкций, форм множественного числа, а также ряд других средств, и восприятие "чужих" как предельно однородного множества [Пеньковский 1989]. Стереотипное восприятие оккупантов как мифологических врагов проявляется в рассказах о разрушении немцами церквей (ср. например, исторические предания о татарах, оскверняющих церкви, иконы), однако оно характерно лишь для некоторых информантов и не является общераспространенным. Разумеется, мы не отождествляем автобиографические рассказы о войне и исторические предания, имеющие четкий жанровый канон; мы лишь говорим об осмыслении войны через традиционные мотивы, перенесение их на актуальный для рассказчика материал. Само по себе использование мотивов, относящихся к историческим преданиям не свидетельствует об актуальности для рассказчика мифологизированного восприятия, стереотип может переосмысляться, приобретая иное семантическое наполнение. Информант вспоминает, что немцы, садясь есть вместе с русскими "за столом воняють и смотрють на икону и специально, чтоб это, понимаешь ты, как будто уже подыгрывають нас, русских" [Зап. А.В. Ромодин от Ивлева И.И. 1929 г.р. в д. Бычиха Городокского р-на Витебской обл.], однако для рассказчика важнее оказывается не кощунственность, а провокационность их поведения ("как будто уже подыгрывають нас, русских") и "некультурность" немцев. Иван Иванович все время возвращается к этой теме, и кульминация его рассказа – риторический вопрос: "Ну разве ж это культура? Это ж не культура".

Другой актуальный стереотип для восприятия войны – "общая беда, стихийное бедствие". Используемые в таких рассказах клише возможны и для описания других коллективных несчастий. М.П. Чередникова указывает на такое восприятие как одну из характеристик первого типа повествовательной структуры: "В многочисленных рассказах такого рода война вспоминается как тяжелая, изнурительная работа, справится с которой можно только сообща, "всем миром"" [Чередникова 1992, 94]. Однако этот стереотип шире конкретного повествовательного типа и содержит не только представление об "общей беде, работе", но и фатальную неизбежность беды: "война есть война"; "Страшное дело было. В войну что же было хорошее? Ничего не было. Патизаны придут – им помогаем, немцы придут – сами не знаем что делать, кто пришел, немец или русский" [ФА АГ СПбГУ № 99086027]; "Так что не дай Бог, еще коли война. Я все молюсь, хоть бы скорее умереть. Ну что я еще про войну… Набылись, находились голодные, холодные". [Зап. А.В. Ромодин от Белюсевой Т.В. 1930 г. р. в д. Рагозы Усвятского р-на Псковской обл.]

В рамках небольшой статьи невозможно, разумеется, полное описание устных воспоминаний о войне. Мы на это и не претендуем. Мы лишь попытались выявить некоторые базовые для таких текстов стереотипы восприятия войны и немцев, имплицитно или явно содержащиеся в рассказах современных крестьян. Общераспространенность этих стереотипов подтверждается возможностью полемики с ними рассказчика: "что все немцы фашисты были – опять же неправда" [ФА АГ СПбГУ №99082783]. Рассказчик может использовать различные, внешне взаимоисключающие клише, что, однако, не противоречит внутренней логике текста. Главным для устных воспоминаний остается само стремление рассказать о войне, восприятие войны как значимого эпизода своей биографии, осознание себя очевидцем событий, неизвестных слушателю – в данном случае собирателю. Неучтенным при описании стереотипов восприятия войны, то есть неизбежной типизации, оказалось многообразие сюжетов устных воспоминаний и индивидуальных судеб рассказчиков.

Белова 2000 – Белова О.В. "Чужие" в Полесье // Живая старина. 2000. № 3. С. 9-10.

Бекетова 1994 – Спустя полвека: Народные рассказы о Великой Отечественной войне / Сост. В.Н. Бекетова. Курган, 1994

Гончарова 1979 – Войны кровавые цветы: Устные рассказы о Великой Отечественной войне / Сост. Гончарова А.В. М., 1979

Пеньковский 1989 – Пеньковский А.Б. О семантической категории "чуждости" в русском языке // Проблемы структурной лингвистики 1985 – 1987. М., 1989. С. 54 – 82.

Чередникова 1992 – Чередникова М.П. Типология повествовательной структуры в меморатах о Великой Отечественной войне // Сказка и несказочная проза. Межвузовский сб. научн. Трудов. М. , 1992. С. 90 – 109.
Материал размещен на сайте при поддержке гранта №1015-1063 Фонда Форда.