Владимир Малахов / Реплика

Владимир Малахов

Комплименты наблюдательности, уму и остроумию участников разговора, с которых приличествовало бы начать, опущу и сразу перейду к делу. Дискуссия между А. И. и Д. К. напомнила мне маятник, качание которого можно обрисовать так. С одной стороны, спорящие живописуют интеллектуальное убожество сегодняшней западной славистики; с другой — этой самой славистике приписывается немного-немало как конституирование образа России на Западе. С одной стороны, методологически беспомощная, расплющенная эмпирией, глухая к новациям дисциплина; с другой — вменяемая этой дисциплине ответственность за презентацию русской культуры, формирование имиджа России в мире и т. д.

Кроме того, меня не оставляло впечатление, что я не улавливаю предмета разговора. О чем, собственно, идет речь? О славистике или о русистике? Об отрасли языкознания и литературоведения, т. е. о научной дисциплине, или о пустом вместилище для культур-философских спекуляций на тему "Россия"? Об институте и о людях, в рамках этого института работающих, или о тех, кто "занимается Россией в целом", кто "формирует образ России" (цитирую А. И.)? Наконец, если предметом обсуждения является славистика западная (как то заявлено в названии публикуемого материала), то при чем здесь М. Л. Гаспаров и "НЛО"?

Однако независимо оттого, каким содержанием инициатор и вдохновитель разговора А. И. нагружает термин "славистика", у него, на мой взгляд, явно завышенные ожидания по ее поводу. "Когда сегодня... республиканец или демократ в Америке или христианский демократ в Германии говорят о России, они говорят на языке этой институции (славистики. — В. М.), имея дело с объектом, который во многом создан этой институцией". Читая такие пассажи, я могу думать две вещи: или А. И. это не совсем всерьез или он выдает желаемое за действительное. Неужели он в самом деле полагает, что к "славистам" на Западе кто-нибудь прислушивается? На основании своего опыта жизни в Германии и Австрии и достаточно интенсивных контактов с представителями этой "институции" из США, Франции и Швейцарии могу свидетельствовать, что в этих странах о существовании славистов никто не подозревает. А если и подозревает, то никому уж точно в голову не придет спрашивать их мнение о том, как репрезентировать Россию массовой аудитории. Образ России и русской культуры в упомянутых государствах формируют редакторы телепрограмм, колумнисты и авторы культурных отделов крупных газет, кинорежиссеры, ведущие популярных talk show. Иными словами, весомые фигуры в мире масс-медиа и культур-индустрии, но никак не люди из академической среды. Ты думаешь, у славистов кто-то проконсультировался, когда экранизировали "Доктора Живаго", "Евгения Онегина" или "Анну Каренину"? Если бы их познания были востребованы, то Лариса, прощаясь с Юрием, не стала бы дарить ему балалайку, Татьяна Ларина не напевала бы песню Блантера на стихи Исаковского, а Вронский не носил бы погон советского лейтенанта (хотя, впрочем, не уверен: относительно профессионализма тамошних славистов у меня большие сомнения). Так что с "реапроприацией", "обратным присвоением" тех "образов русской культуры, которые функционируют в мире", я бы не спешил. Стоит ли "обратно присваивать" то, что нам не принадлежит?

Здесь можно было бы сказать "стоп!" и провести инвентаризацию понятий. Какой образ России имеется в виду — масс-культовский или цеховой, функционирующий в академическом сообществе? Может быть, я напрасно перевожу разговор в вульгарный, т. е. популярный, план, тогда как внимание А. И. сосредоточено на вещах, от публичности далеких? Так нет же. Не академический же дискурс он имеет в виду, приводя в пример представления о России канцлера Шредера и президента Клинтона. Кстати, когда он полагает при этом, что "объект под названием Россия", с которым г-н Шредер и г-н Клинтон "имеют дело", сформирован не без влияния ... М. Л. Гаспарова, я могу только еще раз удивиться, сколь лестно А. И. думает об образованности современных политиков и о степени воздействия славистики на публичный дискурс.

Но мне меньше всего хотелось бы сводить дело к поверхностному резонерству. А. И. затронул и нетривиально развернул много интереснейших сюжетов. Один из них — этнографизация и деэтнографизация дискурса о России.

А. И. отмечает, что обсуждение "русских" тем в западном интеллектуальном сообществе постепенно освобождается от налета этнографизма. Продвинутые слависты перестают изучать Россию как объект в себе, подходя к ней как к одному из равноправных объектов культуры, т. е. включая ее в интернациональный контекст. Уходит время традиционалистов, занимавшихся разгадкой тайны "русской души" и делавших ставку на несводимую инакость русской культуры по отношению к западной. В этой констатации А. И. безусловно прав. Только я бы добавил, что это дискурсивное смещение связано с эволюцией славистики лишь отчасти. Взгляд на Россию сквозь романтически-экзотические очки (Достоевский, православие, русская зима, русская водка, сталинский каннибализм и т. п.) был распространен не потому, что он был задан славистами, а потому, что на него существовал социальный запрос. Равным образом затухание этого взгляда вызвано не сменой поколений в славистской среде, а социокультурной трансформацией последнего десятилетия. И участие славистов в этой трансформации более чем скромное. Сам А. И., между прочим, обронил, что по-настоящему интересные работы на "русские" темы выходят чаще всего из-под пера авторов, со славистикой никоим образом не связанных. В самом деле, Бланшо не надо было читать Достоевского в оригинале, чтобы написать исследование о самоубийстве Кириллова.

И все же и все же. Оппонируя А. И., склонному преувеличивать возможности славистики, мы не сделаем шага вперед, если будем эти возможности отрицать. Продуктивнее было бы задаться вопросом о факторах, определяющих попадание русского продукта на культурный рынок той или иной страны, а также его поведение на этом рынке. Почему самый любимый немцами русский автор (если судить по тиражам) — Чингиз Айтматов? Почему в той же Германии прекрасно продается Улицкая, хорошо — Сорокин и плохо — Пелевин? Одной только "раскруткой" или качеством перевода эти вещи не объяснить. Тут нужна своего рода культурная антропология.

Что касается интереса к России как такового, то тезис А. И. в этой связи гласит: сейчас он приближается к нулю, поскольку Россия экономически на нуле; начнется экономический рост, и спрос на русский товар тут же возрастет. Да простится мне ассоциация, но не могу не вспомнить ленинского героя Шуляпикова. Вульгарный социологизм, так, кажется, это называлось в учебнике истмата. Если бы связь между хозяйственным процветанием региона и привлекательностью его культуры была столь прямой, то в мире больше интереса проявляли бы к Швеции, чем к Индии. Пока же дело обстоит наоборот. И вообще может случиться, что как раз тогда, когда в России окончательно победит развитой капитализм, она станет окончательно неинтересна.

Похоже, что интернационализации и глобализации культурного рынка противятся не одни только националисты. Даже самые активные радетели глобализации не чужды того, что называется запросом на различие. А в обслуживании этого запроса "этнографический" фактор играет немаловажную роль. Быть может, Пелевин потому и не "идет" на западном рынке, что производимый им продукт слишком напоминает тамошний. Быть может, по той же причине на творчество Бориса Борисовича Гребенщикова не было спроса даже на исходе перестройки, когда европейцы и американцы бредили Россией (изготовленный специально для американского уха альбом Radio Silence занял 198-е место в списке журнала Billboard. Но в то же время та же публика проявляет живейший интерес к российской группе "Хуун-Хур-Ту", демонстрирующей тувинское горловое пение.

Так что очень даже не исключено, что за волной деэтнографизации дискурса о России последует волна реэтнографизации. И гнать эту волну русские будут вместе со своими западными коллегами. В противном случае им вскоре вместе придется хоронить последнего западного слависта.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]