Тютчевиана

Кораблев А.А.
О чем поет ветер: стратегии постижения

Кораблев А.А. О чем поет ветер: стратегии постижения // Анализ одного стихотворения. «О чем ты воешь, ветр ночной?..»: Сб. науч. тр. – Тверь: Твер. гос. ун–т, 2001. – С. 58–62.

С. 58

Стихотворение «О чем ты воешь, ветр ночной?..» слишком хрестоматийно, чтобы задаваться вопросом, который обычно предшествует или, во всяком случае, должен предшествовать литературному анализу: является ли анализируемое произведение художественным? Есть ли в нем, иначе говоря, нечто такое, что не подлежит анализу, но при этом предопределяет и сам анализ, и то, что ему подлежит? Есть ли у него, говоря словами поэта, «душа», «язык», «тайна»?..

Если же попытаться не замечать хрестоматийного глянца и прочитать это произведение как бы впервые и как бы не зная ни имени автора, ни времени написания, то может показаться, что степень его художественности весьма незначительна. Причина такого впечатления, конечно, не в отсутствии каких-либо специальных поэтических эффектов, а в видимом отсутствии самой поэтичности. Она словно преднамеренно вытеснена за пределы высказывания, которое почти прозаически равно себе: стихотворный текст строится как вполне определенное, рациональное изъяснение мыслей и чувств. Правда, предмет этих мыслей и чувств таков, что высказывание становится интенсивно патетическим, но из этого вовсе не следует, что тем самым оно делается и поэтическим. Сама логическая конструкция стихотворения вызывает предположение, что эти стихи, по известному выражению, говорят именно «о чем-то», но не «что-то», а ведь это должно означать, что они лишь обращены к тайне, но не содержат ее в себе. То же, по-видимому, можно сказать и о других стихотворениях Тютчева: они скорее прозаичны, чем поэтичны. Недаром же Лев Толстой, сдержанно относившийся к стихотворству, делал исключение для Тютчева, а, например, Лев Одоевцев, герой известного романа, по той же причине позволял себе говорить о Тютчеве как о мнимой поэтической величине. Между тем тютчевская непоэтичность может быть понята и как поэтичность особого рода [1].

Вопрос о художественности – это вопрос о языке произведения, и прежде всего об онтологии языка: «человеческим» ли языком говорит автор произведения или «ангельским»? «От себя» ли он говорит или «через себя», являясь лишь голосом, озвучивающим невнятный и для него самого смысл? Ясно, что никакой, даже самый изощренный и скрупулезный анализ ответов на такие вопросы не дает, это вне его компетенции. Он может лишь приблизить к пределам, у которых становится ощутимее мера ограниченности или безграничности означенного произведением смысла. Но тогда хрестоматийность, та самая, которая мешает непосредственности

С. 59

восприятия, может оказаться едва ли не единственным объективным критерием художественности, поскольку удостоверяет наличие в произведении той «тайны», которая, несмотря на множественность интерпретаций, заставляет вновь и вновь задаваться вопросом: «О чем ты воешь, ветр ночной?..».

Структура этого стихотворения подчинена логике вопрошания: 1-я часть – вопрос, 2-я – ответ. Суть вопроса, выраженная в первой строке, разнообразно уточняется, разветвляется в последующих строках, обрастая иррационально-эмоциональными коннотациями. Можно, конечно, поддаться интерпретационному соблазну и начать истолковывать каждое из этих определений, выстраивая их в более или менее строгую концепцию, если бы сама направленность этих уточнений не уводила в противоположную сторону, в сторону эмоционального и далее – иррационального, неизъяснимого, подготавливая вторую часть стихотворения, именно ответ: о чем же воет ветр ночной.

Ответ строится так же, как вопрос: вначале формулируется его рациональная суть: про хаос, а затем эта определенность оформляется эмоционально и тут же начинает терять какие-либо определенные формы, словно сам хаос, о котором вопрошается, вторгается в мысли и речи о нем, не допуская о себе никаких «изреченных», т.е., по Тютчеву, «ложных» заключений.

Представленная в стихотворении противопоставленность внешнего (упорядоченного) и внутреннего (хаотичного) выражается, таким образом, и в тексте, в знаковой реальности, в противоположности прямых значений и сопутствующих, в конфликте, так сказать, денотатов и коннотаций. Если, отвлекаясь от коннотационного, подтекстового, хаосного напора, сосредоточить внимание только на структуре прямого высказывания, то она предстанет как структура самого человеческого бытия – двойственного, сопрягающего в себе Логос и Хаос.

Логос – не только внешняя оформленность, не только природная определенность, но и сверхприродная возможность самоосмысления, возможность вопрошания о смысле бытия – о том же Логосе. Текстовая определенность стихотворения – от логически законченной мысли до ритмико-строфической упорядоченности – форма адекватности человеческого слова природному миропорядку, аналог мировой гармонии и природного ритма. Но утверждаемый, побеждающий Логос может быть воспринят как таковой лишь в динамике своего утверждения, в славе своей победы над Хаосом. Хаос, побеждаемый, но не побежденный, вечен и жив, он шевелится, всегда готовый к восстанию.

Двуединство Вопроса и Ответа, составившее структурную основу тютчевского стихотворения, отображает двуединство Логоса и Хаоса: вопрос – логичен и вместе с тем хаотичен, он, подобно лучу, направленному

С. 60

во тьму, рассеивается, теряется, исчезает в неопределенности; таков и ответ – хаотичен, множествен и вместе с тем стремится к логической определенности, к тому, чтобы соответствовать вопросу.

Эти двуединства, гносеологическое (Вопрос – Ответ) и онтологическое (Логос – Хаос), предопределяющие структуру тютчевского стихотворения, предрасполагают также и к принципиально иному, сверхструктурному восприятию произведения, где эти противоположности преодолеваются.

Целостность стихотворения, понимаемая онтологически, предполагает иной тип анализа – целостный, в котором формы рациональности рассматриваются как проявления иррациональности.

Вопрос О чем ты воешь, ветр ночной? не только гносеологический, обращенный к смыслу, но и онтологический, обращенный к бытию. Личное и личностное обращение к ветру на «ты» означает, соответственно, личное и личностное самоопределение вопрошающего – «я», и в этом двуединстве Я и Ты выражается уже не смысловая, а бытийная противопоставленность Логоса и Хаоса.

«Я» – личностная позиция, предопределяемая стихотворением, которую занимает читатель, принимая тем самым в себя и на себя всю множественность явных и неявных связей и отношений, которые выражаются тоже личностно – в понятии «ты». Но в стихотворении Тютчева эта противопоставленность Я и Ты взрывается, обнаруживая в них общую праоснову – родимый хаос, где нет и не может быть никаких различий и, как говорится в другом тютчевском стихотворении, преград – меж ней, первостихией, и нами, существами, способными созерцать ее вовне и ощущать в себе.

В отличие от структурного анализа, определяющего связи отношения между явлениями, целостный анализ стремится в каждом явлении увидеть объединяющую их бытийную основу. В стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной?..» такой основой оказывается первородный Хаос, усмиренный Логосом: все восклицания и заклинания здесь так или иначе выражают эту дихотомию, а все «изреченные» слова подспудно таят в себе стихийную «неизреченность». Если структурный анализ, проясняя действительные соотношения частей целого, определяет тем самым язык, на котором выражен смысл этого целого, то целостный анализ вовлекает воспринимающего в стихию речи, в которой выражается художественное бытие.

Сочетание двух аналитических стратегий, проясняющих, с одной стороны, структурность (системность) произведения, а с другой – его целостность, предопределяет пределы, в которых анализ составляет необходимый функциональный аспект произведения, его «компонент», подобно

С. 61

тому, как компонентом произведения является позиция читателя, хотя реальный читатель может лишь стремиться занять эту позицию. Такой анализ, который осуществляется в пределах произведения и в формах его художественности, следовало бы назвать художественным.

В стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной?..», построенном как сложная аналитическая конструкция, прагматическая установка, наоборот, анти-аналитична. Художественный аналитизм стихотворения если чего-то и достигает, то лишь своих пределов, за которыми простирается недостижимая, но желанная беспредельность. Тем самым предопределяется и читательская установка: читающий вынуждается так же, в соответствии с читаемым, сдерживать свои аналитические притязания и не позволять себе рационализировать то, что по сути иррационально. В то же время общая поэтическая направленность стихотворения обращена именно к иррациональному, которое, как утверждается, не только не чуждо человеку, а наоборот, внутренне, глубинно, изначально ему присуще. Противоречие между необходимостью и невозможностью выразить невыразимое разрешается художественно; так же как в стихотворении «Silentium!», утверждение Мысль изреченная есть ложь не разрушает это произведение, которое тоже ведь являет «изреченную мысль», а наоборот, представляет его смысловой стержень.

Строго говоря, художественный анализ – это и есть художественное произведение в динамике его осуществления, сопрягающее целостность невыразимого и системность выраженного. Поэтому читателю остается лишь воспроизводить художественную логику произведения, не утруждая себя сочинением собственного текста, коль скоро художественность – это оптимальный вариант выраженности («лучшие слова в лучшем порядке»). Художественный анализ – это аналитическая работа читателя, находящегося внутри художественного мира, следование знакам и указаниям, расставленным для него, вошедшего в этот мир и проживающего в нем часть своей жизни. Своеволие читателя может вывести его за пределы этой художественности, и какими бы ни были мотивы такого выхода, они будут разрушительны для художественного восприятия.

В 1913 г. Александр Блок пишет стихотворный цикл, который может восприниматься как своеобразный художественный ответ на тютчевский вопрос: «О чем ты воешь, ветр ночной?». Во всяком случае, так воспринимается его название: «О чем поет ветер».

Ветер в этом цикле тоже «ночной» и тоже метафизический, связующий предельность (пространственную и временную) с беспредельностью, и блоковская поэтическая установка вместе с ветром петь, вникая в чудесный язык вечности, выражающий себя в сказках, в туманном ходе иных миров, в темном полете времени и т. д. [2], аналогична, хотя и противоположна тютчевскому заклинанию не петь этих страшных песен, которые

С. 62

понятным сердцу языком обнаруживают пугающую внутреннюю беспредельность предельного существа и его предельной жизни.

Если мы согласны, что художественная идея не ограничивается и не исчерпывается пределами произведения, в котором она воплощена, а довоплощается, восполняя и/или варьируя его, в других художественных текстах, тогда художественно-смысловое сходство различных произведений, взаимно проясняющее их строение и смысл, может рассматриваться как разновидность художественного анализа.

Между внутренней формой художественного анализа, совпадающей в пределе с анализируемым произведением, и его внешней формой, стремящейся в пределе к созданию отдельного, самостоятельного произведения, располагается целый спектр проявлений художественно-аналитических возможностей, от стилистических до смысловых. Художественность анализа, иначе говоря, может проявляться и в том, как пишет аналитик, и в том, как он мыслит, «научно» или «художественно», стремится ли он прояснить определенность выраженного или устремлен, вслед за автором, повторить попытку выражения невыразимого.

Стихотворение Тютчева, как и стихи Блока, как и вообще всякое произведение, доказавшее свою подлинность, представляет художественный инвариант действительных, глубинных, онтологических читательских (человеческих) интенций, благодаря чему и не перестает быть значимым для все новых и новых прочтений. Поэтому на вопрос, о чем поет ветер в разных художественных мирах, читатель слышит, на разных художественных языках, один и тот же ответ: он поет о тебе.

[1] См.: Домащенко А.В. Интерпретация и толкование. Донецк, 2000. С.113–118.

[2] См.: Гиршман М.М., Кораблева Н.В. Цикл А.Блока «О чем поет ветер» как художественное целое // Целостность литературного произведения и проблемы его анализа. Донецк, 1985. Деп. в ИНИОН АН СССР 16.01.1986, №23745.