АРХИВ

04.03.2008

Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 108–121.

ЗАМЕТКИ К ЛИТЕРАТУРНОЙ БИОГРАФИИ ТЮТЧЕВА (6–8)¹

АЛЕКСАНДР ОСПОВАТ

6. О «пакете со стихами», посланном из Мюнхена,
и полемике московских литераторов

Среди немногочисленных источников, документирующих пребывание Тютчева в Мюнхене на рубеже 1820–1830-х гг., особое место принадлежат фрагментам из эпистолярии П. В. Киреевского. Отправляя летом 1829 г. своего второго сына учиться в Мюнхенский университет, А. П. Елагина руководствовалась именно тем соображением, что в баварской столице проживал Тютчев, с родителями которого она поддерживала близкое знакомство², и ее расчеты вполне оправдались. Вскоре по приезде (4/16 сентября 1829 г.) младший Киреевский стал у Тютчевых домашним человеком, о чем свидетельствуют как его собственные признания, так и отзывы приехавших в Мюнхен весной 1830 г. И. В. Киреевского (см., напр.: [РА. 1907. № 1: 79]) и Н. М. Рожалина (Петр Васильевич «поминутно гоняет нас к Тютчевым», — сетовал он в письме Елагиной от 27 апреля / 9 мая [РА. 1909. № 8: 596]). Эти контакты продолжались вплоть до конца мая (по новому стилю) 1830 г., когда Тютчевы отбыли в Петербург.

Упоминания о Тютчеве в мюнхенских письмах Петра Киреевского, адресованных по отдельности матери и старшему брату (теперь они сведены и проаннотированы в [Летопись: 89–101]), касаются и дел литературного характера. Двадцать лет назад пишущий эти строки обратил внимание на отрывок из недатированной корреспонденции, сохранившийся на отдельном листке среди писем А. П. Елагиной за 1829 г.:

Вот вам покуда некоторые физиономические известия о здешних профессорах. С нетерпением жду лекций Шеллинга, который, однако ж, как говорят, не импровизирует их, но читает. <…> Я послал вам с Шереметевым список профессоров и лекций нынешнего семестра и университетские законы, которые вам верно будут интересны. <…> Скажите Максимовичу, что Тютчев отправляет Раичу пакет со стихами, из которых он Макс<имовичу> в альманах дает пиес 7, что, следовательно, он может их истребовать от Раича [РО РГБ. Ф. 99. 7. 58. Л. 18; Осповат: 352].

Предложенная мной датировка приведенного отрывка — около 7/19 октября 1829 г. — имела следующие основания. 12/24 сентября Киреевский посетил ректора Мюнхенского университета Ф. Тирша, а 7/19 октября сделал визит к Шеллингу: в обоих случаях, тотчас по возвращении домой, он брался за перо, с тем чтобы сообщить брату содержание разговора и словесный портрет собеседников (см.: [РА. 1905. № 5: 121–122; 123–125]). Судя по первой фразе отрывка, тождественная информация содержалась и в не дошедшей до нас части письма матери, время отправки которого определяется по сопоставлению с текстом корреспонденции от 6/18 декабря: «Мысль о том, что вы около двух месяцев не получали от меня писем, ужасно меня разбудила из какого-то странного сна» ([РА. 1894. № 10: 214]; курсив оригинала). В ходе фронтальной ревизии всего свода материалов, относящегося к биографии Тютчева, Т. Г. Динесман отказалась от этой датировки в пользу более поздней: около 21 февраля / 5 марта 1830 г. [Летопись: 98]³. Выдвинутые ею аргументы таковы: 1) в середине октября (по новому стилю) 1829 г. Киреевский не мог «с нетерпением» ждать лекций Шеллинга, поскольку тот приступил к преподаванию только в последнем семестре учебного года, который начался 29 апреля / 11 мая 1830 г. (см.: [РА. 1907. № 1: 81]); 2) А. В. Шереметев, двоюродный брат Тютчева, гостивший у него примерно полтора месяца, покинул Мюнхен не ранее второй половины ноября 1829 г. (см.: [ЛН. Т. 97/2: 185]),

и, «значит, отрывок не мог быть написан ранее этого срока»; 3) ключ к датировке дает письмо Киреевского С. П. Шевыреву от 21 февраля / 5 марта 1830 г., где «характеристики мюнхенских профессоров» предваряет фраза: «Вот вам несколько слов о здешних профессорах» [Соколов: 216], «аналогичная» той, что открывает интересующий нас отрывок (Вот вам покуда некоторые физиономические известия о здешних профессорах). «Отсюда можно заключить, что <…> отрывок с сообщением об отсылке С. Е. Раичу “пакета со стихами” Тютчева написан одновременно или почти одновременно с письмом Шевыреву» [Летопись: 99].

Возобновляя сейчас дискуссию с уважаемым оппонентом, изменю лишь последовательность обсуждения второго и третьего пунктов.

1) Октябрьский визит новоприбывшего студента к знаменитому философу объяснялся именно «нетерпением» слушать его лекции, уже объявленные на ближайший семестр: «так как завтра начинается курс, — писал Киреевский брату 7/19 октября 1829 г., — следовательно, откладывать моих визитов профессорам было долее нельзя, то я и отправился сегодня прямо к Шеллингу» [РА. 1905. № 5: 123]. Стоит заметить также, что об изменившемся расписании лекций Шеллинга студенты долгое время могли только догадываться; см. в письме Киреевского матери от 2/14 февраля: «[л]екций своих он еще не начинал и в этот семестр вряд ли начнет» [РА. 1894. № 10: 219].

3) Никакой связи между эпистолярным отрывком Киреевского и его письмом Шевыреву от 21 февраля / 5 марта 1830 г. усмотреть невозможно. В этом письме, откликаясь на «родной московский отголосок из Рима» (куда адресат прибыл в январе 1830 г.), Киреевский суммирует свои впечатления от прослушанных лекций и дает подробное описание внешнего облика Шеллинга, Тирша, Л. Окена, Ф. Аста и Й. Герреса. Соответствующие разделы эпистолярного текста открываются фразами: «Вот вам несколько слов о здешних профессорах», «Вам вероятно интересно будет знать и наружность здешних Грандов учености» [Соколов: 216, 217]; обе они носят служебный характер,  110 | 111  чем и объясняется их внешнее подобие начальной фразе отрывка: Вот вам покуда некоторые физиономические известия о здешних профессорах. Кроме того, письмо Шевыреву свидетельствует, что в текущем семестре Киреевский уже не ожидает появления «здешнего папы» на кафедре: «Шеллинг до сих пор своих лекций не начинал и занят печатанием нового своего сочинения…» [Соколов: 216].

Наиболее спорным является пункт 2. Фразу: Я послал вам с Шереметевым список профессоров… — Т. Г. Динесман понимает в том смысле, что эти бумаги взял с собой Шереметев, уехавший из Мюнхена во второй половине ноября 1829 г. и вернувшийся домой только под Новый год (см.: [ЛН. Т. 97/1: 494]). Между тем вполне допустимо и другое толкование. В цитированном выше письме матери от 6/18 декабря 1829 г., сокрушаясь о своем двухмесячном молчании, Киреевский сообщал: «Одно, что хотя усиливает те тяжелые упреки, которые я сам себе делаю, но, с другой стороны, меня несколько успокаивает, — это то, что вы в продолжении этого времени имели обо мне известия от Тютчева и Шереметева» [РА. 1894. № 10: 214]. Поскольку в начале декабря (по старому стилю) Киреевский уверенно констатирует факт получения в Москве о нем «известий», речь несомненно идет о корреспонденциях, отправленных двоюродными братьями еще в период пребывания Шереметева в Мюнхене (из города в город почта шла приблизительно три недели; см.: [Там же]). Данными о письме Шереметева мы не располагаем, и можно предположить, что оно было послано в самом начале октября по новому стилю (время приезда адресанта в Мюнхен⁴) и содержало вложенные Киреевским список профессоров и другие бумаги. Не сохранилась и вторая из этих эпистол Елагиной, зато мы знаем ее внешнюю историю: «Посылаю покуда письмо к маменьке от Тютчева», — уведомлял Киреевский брата 9/21 ноября 1829 г. [ЛН. Т. 97/2: 185].

В свете этих обстоятельств позволю себе реконструировать следующую схему развития событий. Около 7/19 октября 1829 г. Киреевский сообщает матери о том, что Шереметев выслал ей университетские документы, а Тютчев намерен отправить Раичу пакет со стихами; месяц спустя, 9/21 ноября, этот пакет приобщен к тютчевскому письму Елагиной; примерно в начале декабря (по старому стилю) рукописи Тютчева доходят до издателя «Галатеи».

Согласно указанию, которое содержалось в октябрьском письме Киреевского (и, вероятно, повторялось в ноябрьском письме Тютчева), Раич должен был передать пиес 7 М. А. Максимовичу, который в это время комплектовал альманах «Денница» на 1830 год. Стихи Тютчева здесь не появились, и причина как будто лежит на поверхности — в первой декаде декабря альманах уже находился в цензуре (разрешение последовало 12 декабря). Не исключено, однако, что Раич не спешил исполнить посредническую функцию, в связи с чем Максимовичу пришлось запрашивать у Тютчева подтверждение его обещания. Письмо домашним от 5/17 января 1830 г. Киреевский заключил обращением к отчиму (А. А. Елагину): «Скажите Максимовичу, что Тютчев обещает дать пиес 7 для альманаха» ([РА. 1905. № 5: 131]; ошибочно отнесено мной к октябрю 1829 г. [Осповат: 352]; верификацию датировки на основании палеографических данных произвела Т. Г. Динесман). Это — ответ на несохранившуюся корреспонденцию, полученную в Мюнхене 4/17 декабря (см.: [РА. 1905. № 5: 128], т. е. отправленную из Москвы в то время, когда сюда прибыл пакет со стихами.

Так или иначе, но на рубеже 1829–1830 гг. в отношениях Раича с Максимовичем (и кругом Елагиных) происходит разлад, оставивший след и в литературной судьбе Тютчева.

Вспомним пассаж из статьи Ивана Киреевского «Обозрение русской словесности 1829 года», которой открылась «Денница» на 1830 год:

Между поэтами немецкой школы отличаются имена Шевырева, Хомякова и Тютчева. Последний, однако же, напечатал в прошедшем году только одно стихотворение [Киреевский: 34].  112 | 113

Замечание критика вызывающе расходится с фактами — в 1829 г. семь стихотворений Тютчева увидело свет в журнале «Галатея», еще одно появилось в журнале «Атеней», — и объяснение этой ошибки до сих пор не найдено. С учетом распределения тютчевских текстов по двум печатным органам возникает, конечно, предположение о том, что Киреевский подразумевал опубликованное в «Атенее» стихотворение «К N.N.» («На камень жизни роковой…»), «упустив из виду стихи, напечатанные в “Галатее”» [Летопись: 96], однако шаткость такого допущения очевидна. В апрельской книжке «Галатеи» за 1829 г. (Ч. 4. № 17) друг за другом помещены атрибутируемая Ивану Киреевскому анонимная статья «О разборе “Полтавы” в № 15 “Сына Отечества и Северн<ого> Архива”» (с. 41–50)⁵ и стихотворение Тютчева “Cache-cache” (с. 50–51), под которым выставлена подпись: «Ф. Тютчев». Да и мог ли Киреевский, внимательно наблюдая за развернувшейся в 1829 г. журнальной войной между «Московским телеграфом» и «Галатеей» (о чем он летом или в начале осени 1829 г. сообщал путешествующему по Европе С. А. Соболевскому⁶), не заметить в журнале Раича стихи Тютчева, которые в шести из семи случаев публиковались за полной подписью автора?

Посвященная Тютчеву библиографическая справка, совершенно необязательная в контексте «Обозрения», корреспондирует с умолчанием о «Галатее» в соответствующем разделе статьи Киреевского. Лучший журнал, по мнению критика, — «Московский телеграф»; лучший альманах — «Северные цветы»; «свежее других политическими новостями» — «Северная пчела» [Киреевский: 37]. Краткая характеристика дана также «Атенею», «Славянину» и «Невскому альманаху», но оставлены без внимания, в частности, оба журнала, в которых в 1828–1829-х гг.

публиковался Киреевский, — «Московский вестник» и «Галатея»:

…но что пользы нам знать, что те или другие статьи печатались в том, а не в другом периодическом издании? Объяснит ли это сколько-нибудь характер нашей литературы? [Киреевский: 37]

В Москве «Денница» поступила в продажу 9 января 1830 г. (двумя днями раньше Иван Киреевский отправился в Петербург и оттуда в Германию), а уже менее чем через месяц в «Галатее» появилась первая часть рецензии Раича на «Денницу». Ее общий тон был задан выпадом против издателя, бывшего в то время магистром Московского университета по кафедре ботаники:

В нынешний раз явился новый претендент на кармано-литературную известность — г-н Максимович. Правду сказать, никто не ожидал этого; ибо не в порядке вещей терять время на постройку себе хором из чужих обломков, когда есть собственный материал отличного достоинства. Казалось бы даже неприличным всякому ученому, сверх того доказавшего на деле, что он учился не даром, ходатайствовать у литературной знатности ради составления какого-нибудь литературного винегрета [Галатея. 1830. Ч. XI. № 6: 323].

Основное же содержание этой части рецензии составляет крайне резкая полемика со статьей Киреевского; изображая полную неосведомленность по части текущей критики, Раич именует автора «Обозрения» «молодым писателем, в первый раз дебютирующим пред публикой — парадоксами и пустословием» [Там же: 333]. Среди много прочего негодование рецензента вызвало мимоходное и безоценочное упоминание о нем самом — в ряду писателей, принадлежащих к «итальянской», или «Батюшковской», «школе» [Киреевский: 32], — причем после Туманского:

А нам кажется, о Туманском не слыхали ли, когда Раич вышел уже на литературное поприще: как же последнему идти за первым… [Галатея. 1830. Ч. XI. № 6: 330–331].

Сразу вслед за тем издатель «Галатеи» оспаривает суждение о своем бывшем воспитаннике:  114 | 115

«Тютчев, напечатавший в прошлом году одно только стихотворение (это неправда: их были десятки в одной Галатее), принадлежит к Германской школе». Не потому ли, что он живет в Минхене? ([Галатея. 1830. Ч. XI. № 6: 331]; в кавычки взят пересказ текста Киреевского; слова, помещенные в скобки, принадлежат Раичу).

Заключительная ремарка имеет двойной смысл. Она служит и для дискредитации ложного, на взгляд Раича, тезиса о «германизме» Тютчева, и для того, чтобы оттенить преднамеренную недобросовестность оппонента: тот, кому ведомо местожительство поэта, не может не знать о его публикациях. И если Киреевский демонстративно игнорирует факт участия Тютчева в «Галатее» 1829 г., то в рецензии Раича масштаб этого участия преувеличен в духе гоголевского гротеска: не семь, но «десятки» стихотворений.

Как кажется, это высказывание хотя бы косвенно свидетельствует о том, что в феврале 1830 г. в распоряжении Раича уже находился пакет со стихами Тютчева. В 1830 г. он напечатал в «Галатее», начиная с январской книжки, двенадцать стихотворений Тютчева (с учетом двух слитных публикаций); затем издание журнала прекратилось. В следующем году два тютчевских стихотворения появились в альманахе «Сиротка», вышедшем под негласной редакцией Раича (см.: [Летопись: 107]), и еще три — вместо семи, как планировалось автором, — в очередной книжке альманаха Максимовича.

7. Вокруг стихотворения «Его светлости князю А. А. Суворову»

Повод к написанию этого текста хорошо известен. 8 ноября 1863 г. из Петербурга в Вильно был послан позолоченный горельеф, изображающий архангела Михаила, и поздравительный адрес генерал-губернатору Северо-Западного края М. Н. Муравьеву. В акции, приуроченной к именинам усмирителя польского восстания, наряду со многими великосветскими особами (в том числе графом Д. Н. Блудовым и его дочерью, графиней А. Д. Блудовой, княгиней Е. Д. Долгоруковой и ее сестрой, графиней Н. Д. Протасовой), участвовал и Тютчев;  115 | 116  те же, кто устранился от подписки, свою позицию не афишировали, исключая военного генерал-губернатора Петербурга (с 23 апреля 1861 г.) светлейшего князя А. А. Суворова⁷. В письме Тютчева жене от 13 ноября 1863 г. передавалось: Суворов «объявил, что прекращает всякие сношения с теми лицами, которые уронили свое достоинство, подписав упомянутый адрес» [СиН. Кн. XXI: 215; ориг. по-фр.]. Сообщенное при письме стихотворение начинается катреном, где непосредственно обыгрывались реплика князя по поводу «изъявления чувств к этому людоеду» и его итоговое восклицание — «Что скажет на это Европа?» [ЛН. Т. 97/2: 342]:

Гуманный внук воинственного деда
Простите нам, наш симпатичный Князь,
Что русского честим мы людоеда,
Мы, русские, Европы не спросясь!

Не предназначавшееся для печати⁸ стихотворение Тютчева быстро и широко разошлось в списках (см.: [Чулков: 156–157; ЛН. Т. 97/1: 535; Т. 97/2: 342]). Выпад против Суворова и апология Муравьева, представленная в четырех остальных его строфах, пришлись по вкусу публике, в конце 1863 г. пребывавшей в состоянии, которое Б. Н. Чичерин назвал «пылом патриотического одушевления» [Чичерин: 95], а Герцен — «повальной» зараженностью «патриотическим сифилисом» [Колокол. 1863, <19 июля /> 1 августа. Лист 168: 1381]. На этой картине различима, однако, игра оттенков.

Касаясь интересующего нас сюжета в своем мемуарном сочинении, Н. В. Сушков, московский литератор и свойственник Тютчева (муж младшей сестры поэта, Дарьи Ивановны), добавил к нему новые звенья:

Ему <князю Суворову> не нравилось сочувствие к Муравьеву лучших людей в Петербурге, людей чисто русских посреди немцев, ляхофилов, славянофилов и т. п. <…> Потатчик негодяям вообще и полякам в особенности, <…> злобясь на Муравьева за его решительные к обузданию мятежников действия, завидуя его славе и досадуя на здравомыслящую часть Петербурга, которая смеялась над его гуманностью и не дарила его популярностью, объявил своим клиэнтам, что он никого из подписавших письмо к Муравьеву не пустит в свой дом. Этот бессильный гнев вызвал послание к нему Тютчева. Вслед за посланием появилась и эпиграмма «К портрету К<нязя> А. А. С». Автор ее не поставил под нею своего имени. Многие, стараясь угадать, кто написал ее, ни с того ни с сего приписали ее мне. Я должен был написать оправдание (Прилож<ение> 4) [РО РГБ. Ф. 297. 4. 5. Л. 18 об.]; курсив оригинала).

В указанном «Приложении» приведена сперва эпиграмма, инспирированная тютчевским стихотворением⁹:

К портрету князя Александра Александровича Суворова
Чертами милыми собою воплощает
Он деда в образе живом.

Он ростом ум его изображает,
А рост великого — умом, —

а затем ответные рифмы мемуариста:

                  Оправдание

Из-за угла камней я не мечу
На ближнего — метнешь, пожалуй, мимо,
Ни эпиграмм коварно не шепчу
И не терплю я маски анонима!
Кто сравнивал ум с ростом, рост с умом
Швейцарии питомца¹⁰? Я о том
Не знаю — «угадайте»¹¹.
Но между тем не забывайте
Остзейский край: его великий он Патрон!
И Лютер и язык немецкий — им спасен!..
Пусть в Риге плачется архиерей Платон,
Пусть Тютчев радуется за Муравьева,
Меня прошу не трогать тут!
Да если б и хотел я молвить два-три слова —
Как их сказать?.. Лежачего не бьют [РО РГБ. Ф. 297. 9. Л. 144–145].

Не превышающий уровень домашней версификации, этот опус фиксирует любопытный психологический феномен. То обстоятельство,

что молва приписала ему получившую хождение анонимную эпиграмму¹², подвигло «по-детски впечатлительного» (как выразился Тютчев¹³) Сушкова решительно дистанцироваться не только от данного текста, но и вообще от нападок на князя Суворова. Эта фигура в сознании автора «Оправдания» парадоксальным образом преображается: дело идет уже не о потатчике негодяев, но о великом Патроне Прибалтийского края (в 1848–1861 гг. Суворов занимал должность генерал-губернатора Лифляндии, Эстляндии и Курляндии), в заслугу которому сейчас ставится именно то, в чем обвиняли его патриотические и церковные круги, — покровительство местным («немецким») порядкам, включая постоянные отсрочки истребованной коронной администрацией русификации делопроизводства, и меры по стеснению перехода остзейских крестьян из лютеранства в православие¹⁴. Попав под гипнотическое, хотя и несомненно минутное, обаяние созданного им образа, Сушков отказывается разделить противоположные эмоции двух врагов князя Суворова — плач рижского архиепископа

(в 1850–1867 гг.) Платона и радость Тютчева, причем в последнем случае косвенно затронута даже личность Муравьева, искренне восхищавшая сочинителя.

8. Из маргиналий позднего Вяземского

Покойный Максим Исаакович Гиллельсон некогда указал мне на список тютчевского стихотворения «К портрету государственного канцлера князя А. М. Горчакова» (1867), сохранившийся в Остафьевском архиве [РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 1206]. На том же листе Вяземский дал краткую оценку риторическим гиперболам, развернутым для описания деятельности министра иностранных дел начиная с 1856 г.:

<………………………………….> Он волей призван был державной Стоять на страже, — и он стал, И бой отважный, бой неравный Один с Европой продолжал. И вот двенадцать лет уж длится Упорный поединок тот: Иноплеменный мир дивится, Одна лишь Русь его поймет. Он первый угадал, в чем дело, И им впервые русский дух Союзной силой призван смело И вот венец его заслуг.

А при Екатерине разве русский дух не был союзной силою, а при Александре до 1812 г. Что за охота уверять, что нам минуло 10 или 12 лет.

ЛИТЕРАТУРА

Ауэрбах: Воспоминания А. А. Ауэрбаха // Исторический вестник. 1905. № 2.

Валуев: Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел: В 2 т. М.; Л., 1961. Т. II.

Дмитриев: Дмитриев М. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998.

Ильин-Томич: Ильин-Томич А. А. К истории эпистолярных отношений Ф. Ф. Вигеля // Themes and Variations: In Honor of Lazar Fleishman. Stanford. 1994 (Stanford Slavic Studies. Vol. 8).

Киреевский: Киреевский И. В. Полн. собр. соч.: В 2 т. М., 1911. Т. II.  120 | 121

Летопись: Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева / Науч. рук. Т. Г. Динесман. М., 1999. Кн. I.

ЛН. Т. 79; Т. 97/1–2: Литературное наследство. М., 1968. Т. 79; М., 1988–1989. Т. 97. Кн. 1–2.

Осповат: Осповат А. Л. Из материалов для биографии Тютчева // Известия АН СССР: Сер. лит. и языка. 1986. № 4.

ПвПК 1828–1830: Пушкин в прижизненной критике: 1828–1830. СПб., 2001. Т. II.

РА: Русский архив.

РГАЛИ: Российский государственный архив литературы и искусства.

РО РГБ: Рукописный отдел Российской государственной библиотеки.

СиН. Кн. XXI–XXII: Старина и новизна. Пг., 1916–1917. Кн. XXI–XXII.

Соколов: Из 30-х годов (Два письма братьев Киреевских к Шевыреву) / Сообщил Ю. Соколов // Голос минувшего. 1914. № 7.

Чичерин: Воспоминания Бориса Николаевича Чичерина: Московский университет. М., 1929.

Чулков: Чулков Г. Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева. М.; Л., 1933.

04.03.2008

Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 63–75.

ОПЫТ РЕКОНСТРУКЦИИ ОДНОГО ПУШКИНСКОГО ЗАМЫСЛА
(К проблеме зарождения гипотезы)

ЛАРИСА ВОЛЬПЕРТ

Конец 20-х – начало 30-х гг. — особый период в жизни Пушкина, время напряженных интеллектуальных исканий, замыслов, планов. Ю. М. Лотман в своей биографии А. С. Пушкина, раскрыв многообразие поисков поэта в период после 14 декабря, описал на этом фоне бурное кипение мысли: «…замыслы сменялись новыми замыслами, мысль обгоняла возможность их воплощения»¹.

О замыслах Пушкина написано немало, для размышлений над ними почти всегда имелось фактологическое основание — свидетельство самого поэта. Оно могло быть в письме, заметке, в форме записи на клочке бумаги. Например, на оборотной стороне автографа стихотворения «Под небом голубым страны своей родной…» (1826) оказался загадочный черновой список, прочитанный в ХХ в. пушкинистами как перечисление замыслов драматических произведений. Работая над ним, Ю. М. Лотман оригинально реконструировал сюжеты об Иисусе, о Клеопатре, отрефлектировал отрывок «Повесть из римской жизни»². В основном, это были планы художественных произведений. Однако по отношению к культуре самой близкой Пушкину (после России) страны — Франции — замыслы не ограничивались словесностью: Пушкин намеревался создать труды по истории Французской революции и по истории французской литературы. О первом осталось свидетельство

самого поэта (см. об этом ниже); второй же, как нам представляется, Пушкин осознанно закамуфлировал, причем «запрятал» так глубоко, что замысел до сих пор оставался неразгаданным; его реконструкция представляет собой литературоведческую гипотезу.

Гипотеза в литературоведении — мало изученная категория: не разработана классификация, критерии доказательности, нет точной дефиниции (что это — прием, механизм, элемент методологии или способ научного исследования)³. В структуре этой сложной категории многое неясно, но особенно завораживает момент зарождения гипотезы, определяемый интуицией ученого, включающей, как правило, элемент отрефлектированности (знания об объекте изучения). Наиболее полно тайну зарождения гипотез могли бы описать их авторы, но ведь их не расспросишь; остается один источник — ты сам (автор в этом случае как бы вынужден «проявляться» в тексте статьи, что создает известную неловкость). Одновременное использование историко-литературного и, условно говоря, психологического метода (анализ исследовательской психологии) также вызывает определенные трудности.

Если воспользоваться словарем эпохи, то задуманный Пушкиным труд по истории французской литературы следовало бы озаглавить «Французская поэтика». Лицеисты изучали словесность Франции не только по Буало и Лагарпу, но и по «Французской поэтике» Л. Домерона, включавшей классику, адаптированную для лицеев и средних школ (Domairon L. Poétique française adoptée par la commission des livres classiques pour l’usage des lycées et des écoles secondaires. Paris, 1804). Сам Пушкин предпочитал термин «очерк» (так он переводил слово “étude”); мы будем использовать названия «Поэтика», «Очерк» и «История французской литературы».

Превосходно знавший с юных лет словесность Франции («он был одарен памятью необыкновенной и на одиннадцатом

году уже знал наизусть всю французскую литературу»⁴), Пушкин рано начал стремиться отстаивать свою позицию, свою оценку, не поддаваясь общепринятому мнению. Характерный пример — признание поэта в «Городке» (1815) в усердном изучении «Лицея»: «Хоть страшно стихоткачу // Лагарпа видеть вкус, // Но часто, признаюсь // Над ним я время трачу» (I, 99)⁵.

О французской словесности Пушкин оставил обширный критический материал: шесть статей о писателях (плюс замысел работы о Гюго), емкий список романов, которые он собирался подвергнуть анализу, заметку о французских критиках, а также множество замечаний о французской литературе, разбросанных в художественных текстах, письмах, откликах, критических статьях⁶. Его оценки разнообразны по форме, тону (в зависимости от жанра, контекста, настроя), иногда афористичны, часто сами врезаются в память. В стихотворных текстах они лаконичны: «Корнеля гений величавый» (VI, 12), Расин — «Певец влюбленных женщин и царей» (V, 377); в письмах — раскованны: «А чем же и держится Иван Иванович Расин, как не стихами, полными смысла, точности и гармонии» (XIII, 86); в статьях исполнены мысли: «Бомарше влечет на сцену, раздевает до нага и терзает все, что еще почитается неприкосновенным. Старая монархия хохочет и рукоплещет» (XI, 296); о «Тартюфе» — «высшая смелость: смелость изобретения <…> где план обширный объемлется творческой

мыслию» (XI, 61); о Вольтере — он «первый <…> внес светильник философии в темные архивы истории» (XIII, 102). Ему интересна личность творца, его «миф»: «Услужливый, живой, // Подобный своему чудесному герою, // Веселый Бомарше мелькнул перед тобою» (III, 218); «Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию» (XII, 144–145); о Мюссе — «…Явился молодой поэт с книжечкой сказок <…> и произвел ужасный соблазн <…> о нравственности <…> и не думает, над нравоучением издевается и к несчастью чрезвычайно мило…» (XI, 175). Ряд примеров можно было бы умножить, но и в совокупности замечания не свидетельствуют о каком-либо цельном замысле: они разрозненны, спонтанны, нет обобщающей, структурирующей мысли. Подобные замечания скорее уводят от предположения о замысле «Поэтики», потому, думается, у пушкинистов оно и не возникало.

Однако основания для выдвижения гипотезы все же имелись, и, прежде всего, — наличие множества неясностей, вопросов, не получающих ответа. Лично для меня первоначальным импульсом к выдвижению гипотезы стало недоумение в связи с проблемой, не имеющей, на первый взгляд, прямого отношения к замыслу «Поэтики». Речь идет о намерении Пушкина написать «Историю французской революции»: «Я предпринял обзор (étude) Французской революции <…> умоляю прислать мне Тьера и Минье, — пишет он в июне 1830 г. Е. И. Хитрово. — Оба эти труда запрещены. У меня здесь лишь имеются Мемуары» (XIV, 176; подл. по-франц.). У Пушкина не хватает материалов, нет ни малейшей надежды попасть в Париж, чтобы поработать там в архивах⁷; при этом

он отлично знает, что без документов, газет, архивов — замысел невыполним, и все же почему-то продолжает работу: делает выписки, пишет черновой план, конспект⁸. Почему?

Недоумение также вызывала первая строфа стихотворения «Французских рифмачей суровый судия…» (1833). Созданное в манере Буало (александрийский стих без enjambement’ов), оно овеяно иронией à la Буало (первая строфа — шутливой, направленной в адрес самого автора «Поэтического искусства», вторая — саркастической). Однако при всей ясности содержания, оно таит некоторую неувязку: задача бичевания русских рифмоплетов не совсем вяжется с пушкинским намерением «…занять кафедру ту» (III, 2, 305); слова «Но я молю тебя, поклонник верный твой, будь мне вожатаем» (III, 2, 305) — также содержат неясность. Еще недавно Пушкин в статье «О французской словесности» (1822) вынес главе классицистов приговор в духе романтиков: «Буало убивает фр.<анцузскую> слов.<есность>» (XII, 191). Б. В. Томашевский в книге «Пушкин и Франция», приведя 14 строк первой строфы (всего в каждой — по 18), комментировать ее по какой-то причине не стал. Он отметил лишь иронически-почтительную нтонацию поэта: «Сквозь эту иронию к “густому парику” Буало

<…> слышится уважение к Буало — сатирику и полемисту, к его здравому разуму, трезвости и ясности мысли, которые всегда роднили французских классиков с Пушкиным»⁹. Другие комментаторы также не стремились к анализу первой строфы; мысль о некоей «странности» текста, возможно, и возникала, но уловить ее суть не пытались.

Удивление мог вызвать и загадочный абзац из незавершенной статьи Пушкина «О ничтожестве литературы русской» (1834). Мысль о том, что в России «нет литературы» была впервые выдвинута не Пушкиным; прежде ее уже высказывал Карамзин, в конце 20-х – начале 30-х гг. она буквально витала в воздухе; об этом писали Н. И. Надеждин, И. В. Киреевский, В. Г. Белинский¹⁰. Новация, которую внес Пушкин, — это термин «ничтожество»; возможно, это слово — дань «европеизму»: поэт как бы пытается оценить литературу России взглядом европейцев. В их глазах она, действительно, ничтожна: даже Пушкина, первого поэта России, европейцы не знают. Но это естественно: переводы его поэзии катастрофически слабы (набор банальных романтических штампов), а русским языком во Франции владеют единицы¹¹.

Пушкину для подтверждения идеи о «ничтожестве» русской литературы потребовался убедительный фон; он счел наиболее конструктивным привлечь для сопоставления французскую литературу, которая русским читателям была ближе других и которую в России лучше всего знали («…изо всех лит.<ератур> она имела <самое> большое влияние на нашу»; «О французской словесности» — XII, 191). Однако по существу он превысил задачу, предложив целостный анализ развития французской словесности за семь столетий. В его обзоре на нескольких страницах уместились трубадуры, Клеман Маро, Монтень, Рабле, Вийон, Ронсар, Дюбелле, Малерб и, что важно,

«созвездие гениев» французского классицизма и Просвещения. В этом емком, сжатом фрагменте все логично и естественно — за исключением одной странности. На всем его протяжении повествование ведется «общим планом», и вдруг, когда речь заходит о малозначительном периоде начала XVII в., по непонятной причине стиль меняется: «Рассмотря бесчисленное множество мелких стихотворений, баллад, рондо, вирле, сонетов и поэм аллегорических, сатирических, рыцарских романов, сказок, фаблио, мистерий etc., коими наводнена была Франция в начале 17 столетия, не льзя не сознаться в бесплодной ничтожности сего мнимого изобилия» (XI, 289). Почему изменился характер описания? Для чего автору статьи потребовался новый масштаб и столь подробное перечисление? До того всё подавалось en gros, а здесь — детали, мелочи, перед нами совсем другой тип анализа — под микроскопом.

Ответа на вопрос не находилось, недоумения накапливались. Но когда возникла необходимость уточнить дату публикации статьи «О ничтожестве…» (1855), я открыла пушкинский план статьи… и обратила внимание на первые пункты: «1) Быстрый отчет о франц.<узской> слов.<есности> в 17 стол.<етии>. 2) 18 стол.<етие>» (XI, 495). Ранее эти пункты казались малозначимыми, теперь они предстали в новом свете: два главных литературных века Франции — XVII и XVIII — выделены, маркированы и, по-видимому, отрефлектированы. Вспомнился выпадающий из текста абзац, внезапная смена масштаба — и возникла мысль, нет ли прямой связи между ним и первыми пунктами плана, охватывающими целые столетия? В цитируемом абзаце речь шла о поэзии начала XVII в., периоде до постановки в 1637 г. «Сида» Корнеля, т. е. о времени малозначимом. Но в данном случае это несущественно; важно другое — как проходит процесс исследования?

Повторим цитату: «Рассмотря бесчисленное множество мелких стихотворений, баллад, рондо, вирле, сонетов и поэм аллегорических, сатирических, рыцарских романов, сказок, фаблио, мистерий etc…» (XI, 269). Пушкин вольно или невольно допускает читателя в свою исследовательскую лабораторию. В абзаце подчеркнут объем работы: и суперлатив («бесчисленное   69 | 70 множество»), и прием перечисления — все маркирует подготовку серьезного опуса. Столь тщательно и глубоко изучают оригинальные тексты, когда создают обширный научный труд; какой именно — не нуждается в разъяснении, — это «Французская поэтика». Многое еще оставалось неясным, но одно выкристаллизовалось точно: работа идет кропотливая и профессиональная. При возникновении гипотезы вопрос часто решается ее быстрым подтверждением; удача подчас заставляет себя ждать, но при везении — не медлит. Продолжая мысль о «бесплодной ничтожности» французской словесности начала XVII в., Пушкин неожиданно включает себя в текст: «Трудность, искусно побежденная, счастливо подобранное повторение, легкость оборота, простодушная шутка, искреннее изречение редко вознаграждают усталого изыскателя» (XI, 269; курсив мой. — Л. В.). Испытывающий разочарование «усталый изыскатель» — сам Пушкин! Исследователь XIX в., детально изучающий французскую словесность XVII в., как бы «разъясняет» недогадливому «изыскателю» XXI в. суть своего замысла. Гипотеза обретает плоть.

В свете вышесказанного многое понимается по-новому, прежде всего — разница между ранними статьями Пушкина «О французской словесности» (1822) и «О поэзии классической и романтической» (1825). В первой следов пушкинского замысла еще нет, во второй — они явно намечаются. Буало упоминается в обеих статьях, но с разных позиций: в первой негативно («Буало убивает французскую словесность…»); во второй — скорее позитивно: «Буало обнародовал свой Коран — и фр.<анцузская> сл.<овесность> ему покорилась» (XI, 38)¹². Размышления о французской словесности начались на юге, когда в сознании поэта доминировали идеи романтизма и

мысль о создании «Поэтики» еще не возникала. Тишина и безлюдье Михайловского, как известно, способствовали творческому росту поэта, его движению в сторону реализма. В письме А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 г. Пушкин впервые выдвигает понятие «истинный романтизм» (XIII, 245), что по существу было первой формулировкой реализма¹³. В середине 20-х гг. зарождается интерес поэта к общей проблеме формирования национальных литератур; прежде всего — русской, но — маргинально — и французской. Однако занимающая поэта поначалу лишь как контрастный фон для описания развития русской словесности французская литература постепенно начнет приобретать в его глазах самостоятельный интерес, пик которого отметит середину 30-х гг.

Хотя в статье «О поэзии классической и романтической» о французской словесности говорится мало, эта работа для нашей темы важна: в ней исподволь закладывались теоретические основы будущей «Поэтики». Пушкин вырабатывает свой взгляд на классицизм и романтизм (вокруг этих понятий в тот момент идут подлинные литературные бои). На его взгляд, классицизм — это «вопрос формы»: «Если вместо формы стихотв.<орений> будем [брать] за основание только дух, в котором оно писано, то никогда не выберемся из определений» (XI, 36). Как будущий исследователь, которому предмет интересен в деталях, он уже здесь прибегает к выразительному приему перечисления: «…к роду классическому должны отнестись те стихотворения, коих формы известны были грекам и римлянам <…> эпопея, поэма дид.<актическая>, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклога, элегия, эпиграмма и баснь» (XI, 36).

В данном случае для Пушкина существенно сопоставление с итальянской, испанской и английской литературами, по структуре противостоящими системе античного классицизма. С пушкинской точки зрения, Данте, Сервантес, Шекспир — романтики, именно они интересуют поэта в первую очередь.

Думается, как это ни парадоксально, исторически сложившееся после Французской революции направление «романтизм» в его «Историю французской литературы», скорее всего, не попало бы: XIX век еще не устоялся (не проверен временем — первый критерий классики). Однако разобраться в сути нападок современных романтиков на классицизм, понять силу и слабость их аргументов Пушкину, как будущему автору «Поэтики», было необходимо.

В свете гипотезы по-новому прочитывается и стихотворение «Французских рифмачей суровый судия…»; соображения, вызывавшие недоумение, приобретают ясность; то, что казалось преувеличением, предстает нормой. Без учета гипотезы при знакомстве с текстом на первом месте — Буало-сатирик, бичующий рифмоплетов-графоманов. С учетом гипотезы оптика кардинально меняется: в центре стихотворения — Буало, создатель целостной эстетической системы. Следует учитывать литературную обстановку двадцатых-тридцатых годов: выступить с дифирамбом в адрес Буало означало вызвать огонь на себя, похвала была возможна лишь в виде шутки. Казавшаяся загадочной просьба («Но я молю тебя, поклонник верный твой // Будь мне вожатаем») предстала полной глубокого смысла — лучшего «вожатая» для создания «Французской поэтики» найти было трудно. Не случайно Пушкин обращается к Буало так же, как Данте в свое время в «Божественной комедии» обращался к Вергилию («Учитель»); думается, в тот момент в сознании поэта три имени — Вергилий, Данте, Буало — стояли рядом, и, возможно, в этот ряд он мысленно включал и себя.

Становится понятным и другое обращение к Буало: «Дерзаю за тобой // Занять кафедру ту…». По-видимому, «ту», с которой Буало регламентировал жанры и устанавливал правила нормативной поэтики. «Коран» Буало — его дидактическая поэма «Поэтическое искусство» (“L’Art poétique”, 1674), или, условно говоря — «кафедра», с которой устанавливались законы гармонии, вкусовые категории. В данном случае важна аллюзия на Горация: связь «Поэтического искусства» с «Искусством поэзии» маркировалась Буало на всех уровнях, начиная  72 | 73 с названия. Примечательно, что Пушкин чувствует себя вправе, как Гораций и Буало, стать «суровым судией» рифмачей-виршемарателей. Это не преувеличенные амбиции: его право быть «судьей» ощущали многие. В 1830 г. Э. П. Мещерский во Франции писал о нем, как о «самом удивительном гении, когда-либо появлявшемся в России <…>, достигнувшем в свои 30 лет не только бессмертной славы, но также признания своего рода непогрешимости, права верховного решения…»¹⁴.

Какой же была бы пушкинская структурирующая мысль, сплачивающая материал? Нет нужды говорить, что идейные установки пушкинской «Поэтики» отличались бы от «Французских поэтик», созданных классицистами (Буало, Лагарпом, Л. Домероном и др.). Критически относившийся к эстетике классицизма и — в чем-то — романтизма, Пушкин вырабатывает в 30-е гг. свою оригинальную концепцию истории литературного процесса в Европе. Себя он считает «поэтом действительности» (XI, 104), адептом «истинного романтизма». С этих позиций, думается, он и осмыслял бы диалектику развития французской словесности. Остро ощущая ее малую эстетическую ценность до появления «великих гениев», Пушкин ищет ответ на вопрос о причине внезапного перелома, своеобразного эстетического взрыва середины ХVII в.: «Каким чудом посреди сего <…> общего падения вкуса вдруг явилась толпа истинно великих писателей, покрывших таким блеском конец XVII века?» (XI, 270). Пушкин прибегает к концептуально-философскому объяснению, в его ответе как бы предвосхищается современная теория эстафеты культур: «…или каждому народу судьбой предназначена эпоха, в которой созвездие гениев вдруг является, блестит и исчезает?» (XI, 270). Он рефлектирует над проблемой воздействия на творца-поэта читательской (зрительской) аудитории: «Кто напудрил и нарумянил

Мельпомену Расина и даже строгую музу старого Корнеля? Придворные Людовика XIV» (XI, 33). Думается, в основной части «Поэтики» он поставил бы целью решить загадку «чуда» XVII–XVIII вв., раскрыть эстетическую ценность неувядаемых шедевров. Значимость классицизма, на его взгляд, поначалу была несколько завышена, затем с неоправданной суровостью занижена («Хотя постигнутый неумолимым роком / В своем отечестве престал ты быть пророком…»); а ныне настало время взвешенной, объективной оценки (это как бы последнее звено гегелевской триады). В глазах поэта, французские писатели второго ряда, подвергшие насмешке «великий век» и пользующиеся в России преувеличенным авторитетом (Мармонтель, Жанлис, Рейналь и др.), — «бездарные пигмеи, грибы, выросшие у корня дубов» (XI, 496). Опираясь, вслед за Буало, на идею высокой значимости искусства слова, Пушкин, думается, попытался бы вскрыть суть, на первый взгляд, непостижимого факта: каким образом Франция заняла такое место в культуре Европы, на какое в XVII–XVIII вв. не мог претендовать ни один другой народ («Европа, оглушенная, очарованная славою французских писателей, преклоняет к ним подобострастное внимание…» — XI, 172).

Скорее всего, Пушкин рассчитывал публиковать «Поэтику» отдельными «Очерками» в «Современнике». К осуществлению замысла могли подталкивать многие соображения: это и подстраховка в периоды застоя (работа, которую любишь и умеешь делать), и вклад в свой журнал (потребность в весомых статьях была исключительно острой, Пушкин неутомимо разыскивал авторитетных авторов), и просветительская задача.

«Очерки» по истории Французской революции, при всем желании редактора «Современника», перспективы быть опубликованными ни в каком варианте не имели бы: тема была строго табуирована (как отмечалось, труды о революции де Сталь, Минье, Тьерри в России были запрещены). Однако, хотя задача и была бесперспективной, она, думается, сыграла конструктивную роль в интересующем нас аспекте: начало работы в 1831 г. над историей революции могло оказаться  74 | 75 существенным импульсом для возникновения второго пушкинского замысла о французской культуре — раз можно решиться на анализ сложнейшего периода истории Франции, то тем более естественно предпринять попытку описания развития галльской литературы.

Для XIX в. подобное стремление, зародившееся еще в античности (беллетризованная и мифологизированная история — Геродот, Фукидид), было характерным; однако в те далекие времена понятия «историзм» не существовало, культура чужой страны чаще всего описывалась в поэтике остранения. После Французской революции прожектором сложной социально-философской категории «историзм», разработанной Вальтер Скоттом и «новой» французской исторической школой, начинают высвечиваться литературные модели (Стендаль, Бальзак, Мериме). Примечательно, что начало исследованию «чужой культуры» кладут именно французы (задание как бы отвечало галльскому национальному гению): О. Тьерри («История завоевания Англии норманнами»), А. Токвиль («О демократии в Америке» — классический образец описания социально-культурной структуры чужой страны), И. Тэн («История английской литературы» — француз создает лучшую на тот момент историю английской литературы). Пушкин принадлежал к мыслителям этого типа, для него подобные поиски были насущной потребностью; может быть поэтому он и не бросал работу над «Историей французской революции».

В отличие от исторических «Очерков», создание «Французской поэтики» не было нереальной задачей, материалы были под рукой (в библиотеке поэта французские тексты были представлены с исключительной полнотой); место для издания (редкая удача!) было «подвластно» автору. Продлись жизнь поэта дольше, не исключено, что замысел получил бы в «Современнике» счастливое воплощение: Пушкин осуществил бы исподволь задуманную просветительскую идею — создание «Курса французской словесности», своеобразного русского литературного «Лицея» для юношества и полупросвещенной дворянской массы.

04.03.2008

Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 244–253.

ПЛАТЬЕ ЕЛЕНЫ СПАРТАНСКОЙ
В СТИХОТВОРЕНИИ ЦВЕТАЕВОЙ «ПСИХЕЯ» (1920)^*

РОМАН ВОЙТЕХОВИЧ

Стихотворение М. И. Цветаевой «Психея» («Пунш и полночь. Пунш — и Пушкин...»)¹ заканчивается символической сценой: Пушкин остается наедине с платьем своей супруги-Психеи. Психеи нет, осталась ее пустая оболочка, кокон улетевшей бабочки:

Пунш и полночь. Пунш и пепла
Ниспаденье на персидский
Палевый халат — и платья
Бального пустая пена
В пыльном зеркале... [СС1: 509].

Значит ли это, что Н. Н. Гончарова — пустая оболочка? Или что Пушкину досталась лишь оболочка, а душу жены он не постиг? Или еще что-то? Обычно цветаевский текст развивается от непонятного к понятному, от загадки к разгадке². Здесь же финал загадочнее остального текста: немая, безглагольная композиция, лишенная явной оценочности. Концовка выглядит не только «темной», но и «вялой» на фоне преобладающего у Цветаевой стремления к яркости, афористичности и риторической силе финала. Можно предположить, что эта сцена выразительна не сама по себе, а в соотнесении с неким подтекстом, что «узнаванья миг» и сообщает ей необходимую степень риторической силы. Какой

же прообраз воскрешала в памяти читателя эта сцена? Вполне возможно, что финал III акта второй части трагедии И. В. Гете «Фауст»:

HELENA zu Faust:
           Ein altes Wort bewährt sich leider auch an mir:
           Daß Glück und Schönheit dauerhaft sich nicht vereint.
           Zerrissen ist des Lebens wie der Liebe Band;
           Bejammernd beide, sag ich schmerzlich Lebewohl
           Und werfe mich noch einmal in die Arme dir. —
           Persephoneia, nimm den Knaben auf und mich.
Sie umarmt Faust, das Korperliche verschwindet, Kleid und Schleier bleiben ihm in den Armen. <...> Helenens Gewande losen sich in Wolken auf, umgeben Faust, heben ihn in die Höhe und ziehen mit ihm vorüber [Goethe: 359–360].

В прозаическом переводе А. Л. Соколовского:

Елена (Фаусту). Старое слово оправдывается, к сожалению, и надо мной. Счастье и красота не соединяются надолго. Нить жизни разрывается так же, как и нить счастья! Только сожалея о том и о другом, говорю я тебе «прости» и падаю в последний раз в твои объятья! Похитив мальчика, пусть похищает Персефона и меня.

(Обнимает Фауста. Тело ее исчезает; платье остается в его руках.) <...> (Платье Елены, расплывшись облаком, обволакивает Фауста и, подняв его, уносит с собой в высоту.) [Гете: 290].

Разумеется, то, что мы встречаем у Цветаевой, — не цитата, а лишь «отблеск» гетевской сцены, но и его достаточно, чтобы пролить свет на сущность главной героини, о которой подробнее мы скажем ниже. А пока зададимся вопросом, была ли вообще известна эта сцена Цветаевой?

В этом нет никакого сомнения. Цветаева не расставалась с книгами Гете с первых и до последних лет своей жизни³. В 1921 г. она сообщает М. Кузмину: Гете — «тот, о котором говорю, судя современность: — Перед лицом Goethe» [CC6: 210]. В 1926 г. в письме О. Е. Колбасиной-Черновой: «Читаю по ночам Гете, моего вечного спутника» [CC6:

763]. В 1941 г. заказ на переводы песен Миньоны повергает ее в отчаянье: «<...> пусть портят: фантазируют или дают рифмованный подстрочник — другие. Для песен Миньоны стоит изучить язык» [CC7: 752]. Сама Цветаева по-немецки читает мемуары Бенвенуто Челлини — только потому, что их перевел Гете. О погруженности в мир Гете говорит и бытовая сценка (1919): «Иду недавно по Кузнецкому и вдруг, на вывеске: “Farbenlehre”⁴. Я обмерла. Подхожу ближе: “Faberge”⁵» [CC4: 550].

Имя Гете встречается чуть ли не в каждом эссе Цветаевой, и он единственный из иностранных авторов (если не считать Р. М. Рильке) удостоился отдельного эссе Цветаевой — «Два Лесных Царя». Номинально работа посвящена Жуковскому и Гете, но в одном из писем Цветаева обнажает свой замысел: «<...> пишу стало быть в перерыв между “Старым Пименом” и “Лесным Царем” (попытка разгадки Гете). На помещение последней вещи мало надежды: кто сейчас, в эмиграции, интересуется Лесным Царем (Erlkonig) и даже Гете!» [CC6: 406].

Под знаком Гете протекает общение Цветаевой с С. Волконским, Б. Пастернаком, А. Штейгером, Р. М. Рильке. Цветаева противопоставляет Гете и Брюсова, но любит роман Брюсова «Огненный Ангел», где появляются Фауст и Елена Спартанская. «Фауст» неоднократно упоминается и цитируется Цветаевой, причем особым ее вниманием пользуется вторая часть. По-видимому, о второй части (или о третьей?) говорится и в стихотворении «Германии» (1914):

Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке —
Geheimrath⁶ Goethe по аллее
Проходит с тросточкой в руке [CC1: 231].

Образ Гете связан для Цветаевой с идеей непрерывного роста, поэтому и «Фауста» она ощущает устремленным к бесконечным высотам: «Творение, совершенством своим, отводит нас к творцу. Что же солнце, как не повод к Богу? Что же Фауст, как не повод к Гете? Что же Гете, как не повод к божеству? <...> “Но Гете умер, Фауст остался”! А нет ли у тебя, читатель, чувства, что где-то — в герцогстве несравненно просторнейшем Веймарского — совершается — третья часть?» [CC4: 14–15].

Об отношении ко второй части говорят и такие высказывания: «Пишу Борису Пастернаку и все время думаю о Втором Фаусте Гете» [CC4: 597]; (А. Штейгеру) «Ваше письмо (последнее) лежит у меня во Втором Фаусте: спит в нем, обнятое гетевским восьмидесятилетием — и всею игрою тех Нереид и Наяд» [CC7: 575]; «Не знай Гете над собой и своим делом высшего, он никогда бы не написал последних строк последнего Фауста. Дается только невинному — или все знающему» [CC5: 360]. Примеры и подробности можно множить, однако и приведенных цитат достаточно, чтобы согласиться с тем, что Цветаева должна была хорошо знать III акт второй части «Фауста».

И, тем не менее, столь неожиданная параллель может вызвать резонный вопрос: неужели сближение двух эпизодов по формуле «герой + платье героини» может иметь какое-то значение вопреки явному несходству сюжетов, лиц и прочего? Разумеется, нет. Дело не в формальном (формульном) совпадении, а в установлении определенного смыслового тождества. Напомним, как М. Л. Гаспаров характеризовал одну из основных особенностей цветаевской поэтики: «<...> уточнение, уточнение, уточнение, на глазах читателя как бы подыскивается наиболее адекватный образ. Стихотворение превращается в нанизывание ассоциаций по сходству, в бесконечный поиск выражения для невыразимого. <...> заглавие дает центральный, мучащий поэта образ (например, “Наклон”), первая строка вводит в него, а затем начинается нанизывание уточнений» [Гаспаров: 9–10]. В данном случае череда уточнений подводит читателя к мысли, что Психея  247 | 248  (прозвище Н. Н. Гончаровой, вынесенное в заглавие) по сути своей является Еленой.

Подсказкой служит и слово «пена» в предпоследней строке. Пена — пустая субстанция, нечто кипящее на поверхности. Пена, несомненно, связана для Цветаевой с Афродитой, которая вышла из морской пены. 30 июня 1923 г. Цветаева пишет Бахраху: «И не употребляйте слово “игривость” — это затасканное слово, в конец испорченное: “игривый анекдот”, “игривое настроение”, что-то весьма подозрительное. Замените: “игра”, “пена”. (Прим<ер>, “Где вы, в разгуле Мариулы или в пене Манон?”)» [CC6: 563]. В то же время «пена» — традиционное обозначение чего-то как раз «весьма подозрительного» и недостойного, но бурлящего на поверхности и привлекающего внимание. Цветаевское толкование явно «мерцает» в промежутке между положительным и отрицательным полюсами семантики этого слова. В 1920 г. она с вызовом заявляет:

Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело — измена, мне имя — Марина,
Я — бренная пена морская. <...>
Да здравствует пена — веселая пена —
Высокая пена морская! [CC1: 534–535]

Слово «пена» у Цветаевой устойчиво рифмуется с именем Елена, даже если эта рифма «проглатывается»:

Шампанского златою пеной
Шальную голову кроплю, <...>
Чтобы Елена — за него,
Не он сражался — за Елену!
Чтобы взыграв, как эта пена,
Как пена таял... [СС3: 383]

У всех красоток родина: та пена,
Из коей нам Венера поднялась!
— А кто ее Парис? [Там же: 480]

В разбираемом стихотворении привлекает внимание многоточие в последней строке: строка не закончена, и на место недостающего слова легко встает имя Елена,  248 | 249  рифмующееся в этом случае с предыдущей строкой. Поскольку стихотворение в целом не рифмовано, такая подстановка могла бы служить сильным курсивным выделением:

Палевый халат — и платья
Бального пустая пена
В пыльном зеркале <Елена>.

В этом случае «Психея» 1920 г. оказывается структурной параллелью к «Не самозванка — я пришла домой...», где вопрос о сущности героини разрешается также в финальной позиции: «Я ласточка твоя — Психея». Если та Психея — «не самозванка», то эта — именно самозванка.

Установив это, мы с большим пониманием можем отнестись к следующему признанию Цветаевой: «К Трое я подошла через свои стихи, у меня часто о Елене, я наконец захотела узнать, ктo она, и — никто. Просто — дала себя похитить. Парис — очаровательное ничтожество, вроде моего Лозэна. И как прекрасно, что именно из-за них — войны!» [СС6: 589] Но не так уж часто встречается имя Елены в стихах Цветаевой до 28 августа 1923 г. (дата процитированного письма), всего лишь два раза! В пьесе «Фортуна» (1919):

Чтобы Елена — за него,
Не он сражался — за Елену! [CC3: 383]

И в стихотворении «Расщелина» (17 июня 1923):

Зря Елену клянете, вдовы!
Не Елениной красной Трои
Огнь! [CC2: 201]

Однако если учесть все те случаи, когда Елена названа не прямо, а косвенно, утверждение Цветаевой может приобрести гораздо большую весомость, но пока мы располагаем только одним таким примером.

Замечательно признание Цветаевой в том, что первоначально Елена попала в ее стихи, и лишь затем у автора возникло желание узнать о своей героине побольше. Другими словами, Елена вошла в поэтический язык Цветаевой как  249 | 250  нарицательный и упрощенный «вечный образ»⁷, скорее идея, не наполненная конкретным содержанием и поэтому открытая для любых конкретизаций. Наверняка этому способствовало и знание «Фауста» Гете, и чтение «Огненного Ангела» Брюсова.

Цветаевой не хватало терпения для усвоения классики, зато вечные имена притягивали ее тайной своей силы. Она писала об этом в книге «Земные приметы», которую в начале 1923 г. готовила к публикации: «Таинственная скука великих произведений искусства, — одних уже наименований их: Венера Милосская, Сикстинская Мадонна, Колизей <...> И таинственное притяжение мировых имен: Елена, Роланд, Цезарь (включая сюда и творцов вышеназванных творений, если имена их пребыли)» [CC4: 514].

В 1923 г. Цветаева частично преодолела власть скуки, обратившись, правда, не к «Илиаде», а к пересказу мифов для юношества Г. Шваба. В одном из писем к К. Б. Родзевичу она сообщает: «Я сторонилась Трои и скучала от этих нескончаемых имен: А-га-мем-нон, Кли-тем-нест-ра, <...> и вдруг: Елена! Пожар! Всколыхнутое море и небо! Война богов!» [Родзевич: 53]. Чем же была так притягательна Елена для Цветаевой?

В частности, тем, что стала причиной величайшей войны: «И как прекрасно, что именно из-за них — войны!» Прекрасны, конечно, не войны, а разоблачение ничтожности их источника, подтверждение давно взлелеянной мысли об убийственной власти внешней красоты⁸, не имеющей ничего общего с властью красоты внутренней, о чем говорится и в одном из писем к Б. Пастернаку: «Стреляться из-за Психеи! Да ведь ее никогда не было (особая форма бессмертия)» [CC6: 264].

О власти внешней красоты Цветаева судит не с ханжеским осуждением, она в высшей степени сама подвержена этой

силе: «я тоже люблю Елену!» [Там же: 568]. Сам феномен обольстительности, поразительной власти внешности, иллюзорного совершенства ее глубоко волнует. Непрерывно похищаемая Елена (первым ее похитил Тезей, а последним — из мира теней — Фауст) — одна из фундаментальных загадок, один из парадоксов, никогда не теряющих своей актуальности. И это не теоретический вопрос, а насущная жизненная проблема: ведь иллюзия — то, что непременно рассеивается, но именно иллюзии и влекут человека. Она пишет А. Бахраху 25 сентября 1923 г.: «Вечной верности мы хотим не от Пенелопы, а от Кармен, — только верный Дон-Жуан в цене! Знаю и я этот соблазн. Это жестокая вещь: любить за бег — и требовать (от Бега!) покоя» [CC6: 612]. Поэты особенно склонны принимать миражи за реальность, тяжело переживая их гибель от грубого прикосновения. Цветаева еще в 1909 г. отчитывала Эллиса за подобную ошибку:

Когда снежинку, что легко летает,
Как звездочка упавшая скользя,
Берешь рукой — она слезинкой тает,
И возвратить воздушность ей нельзя [СС1: 64].

Елена — нечто подобное «блуждающему огоньку», на свет которого беспокойная душа человека стремится, невзирая на любые топи и омуты. Есть ли в этом смысл?

Гете в своем «Фаусте» по-своему ответил на этот вопрос, кардинально переосмыслив и образ главного героя, и проблему заблуждений ума и сердца: именно заблудший, если не сказать блудящий, Фауст является любимым созданием гетевского Бога (см. «Пролог на небесах»). Гете вовсе не считает, что благими помыслами вымощена дорога в ад (в настоящий ад). Все страдания ошибающиеся герои трагедии претерпевают на земле, а затем и Маргарита, и Фауст поступают в распоряжение ангелов. Гете считает, что Бог судит по высоте помыслов, а не по фактическим результатам деяний. И выше всего он ценит в Фаусте стремление к познанию, к постижению абсолюта, в том числе — и к познанию высшей земной красоты — Елены.  251 | 252 

Но Елена, вызванная чарами из небытия, из мира теней, — всего лишь бесплотный образ и не способна быть с Фаустом вечно, хотя и становится его супругой и даже рождает ему сына Эвфориона. В руках Фауста остается только ее оболочка, да и та немедленно испаряется.

Цветаевская Психея-Гончарова — существо вовсе не эфемерное, но эфемерна ее «психейная» сущность — образ, созданный воображением поэта, вечный союз с которым невозможен. Поэту доступно лишь едва различимое сквозь пыль зеркальное отражение (чего?) тающей пены (чего?) платья (чьего?) Психеи. Так же три года спустя в триптихе «Бог» будет обозначена и доступность Бога человеческому наблюдению: «звездная книжища» неба — не завеса, скрывающая Бога, а «след плаща его лишь» [CC2: 158].

Что же касается подлинной жены поэта, то она, по-видимому, уже в этом стихотворении неявно получает ту же характеристику, которую позднее получит явно в эссе «Наталья Гончарова» (1929): «Как Елена Троянская повод, а не причина Троянской войны (которая сама не что иное, как повод к смерти Ахиллеса), так и Гончарова не причина, а повод смерти Пушкина, с колыбели предначертанной» [CC4: 84–85].

ЛИТЕРАТУРА

Войтехович: Войтехович Р. Психея в творчестве М. Цветаевой: Эволюция образа и сюжета. Тарту, 2005.

Гаспаров: Гаспаров М. От поэтики быта к поэтике слова // Марина Цветаева. Статьи и тексты: Wiener Slawistischer Almanach. Wien, 1992. Sbd. 32. S. 5–16.

Гете: Гете И. В. Фауст. Трагедия / Пер. с нем., прим., вступит. ст. А. Л. Соколовского. М., 2007.

Зелинский: Зелинский Ф. Ф. Соперники христианства. М., 1996.

ЗК1–2: Цветаева М. И. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. / Сост., подгот. текста, предисл. и прим. Е. Б. Коркиной и М. Г. Крутиковой. М., 2000–2001.

Зубова: Зубова Л. В. Язык поэзии Марины Цветаевой: (Фонетика, словообразование, фразеология). СПб., 1999.  252 | 253 

Немзер 1987: Немзер А. С. «Сии чудесные виденья...» // Зорин А. Л., Зубков Н. Н., Немзер А. С. «Свой подвиг свершив…»: О судьбе произведений Г. Р. Державина, К. Н. Батюшкова, В. А. Жуковского. М., 1987. С. 155–264.

Родзевич: Цветаева М. И. Письма к Константину Родзевичу / Подгот. Е. Б. Коркиной. Ульяновск, 2001.

Седых: Седых Г. И. Звук и смысл: О функциях фонем в поэтическом тексте: (На примере анализа стихотворения М. Цветаевой «Психея») // Научные доклады высшей школы: Филол. науки. 1973. № 1. С. 41–50.

СС1–7: Цветаева М. И. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994–1995.

Телетова: Телетова Н. К. Трагедия «Фауст» Гете и поэма «Молодец» Цветаевой // Русская литература. 2000. № 1. С. 78–102.

Goethe: Goethe J. W. Faust. Berlin; Weimar, 1971.

03.03.2008

C 3 по 6 марта 2008 г. состоится курс лекций профессора Высшей школы экономики Андрея Семеновича Немзера (Москва) «Поэтический мир А. К. Толстого» (FLVE.03.345, 1 AP, зачет).

Расписание лекций:

Понедельник, 3 марта, 12–16, Näituse 2 – 207
Вторник, 4 марта, 16–18, Näituse 2 – 207
Среда, 5 марта, 18–20, Näituse 2 – 207
Четверг, 6 марта, 18–20, Näituse 2 – 207
20.00 — зачет

Кафедра русской литературы Тартуского университета
Персональная страница А. С. Немзера на сайте ВШЭ
Немзерески

Спецкурсы и лекции

03.03.2008

Уважаемые коллеги!

3–4 марта 2008 года в Курганском государственном университете состоится Международная научная конференция «Фразеологические чтения – 2008», которая посвящается светлой памяти доктора филологических наук, профессора Валентины Андреевны Лебединской.

На конференции предполагается обсуждение проблем фразеологии в разных аспектах: семантическом, функциональном, когнитивном, прагматическом, сопоставительном, диахроническом и др.

Просим присылать ваши материалы, заявки для участия в конференции и копии квитанций об оплате публикации до 01.12.07.

Статьи объемом до 5 страниц нужно представить на дискете и в напечатанном виде (текстовый редактор — Word 6.0, 7.0, 97 for Windows, шрифт — Times New Roman, 14 кегль, интервал полуторный, поля 2,5) или прислать по электронной почте. Сборник материалов «Фразеологические чтения памяти профессора В. А. Лебединской (выпуск 4)» будет напечатан к началу конференции.

В заявке необходимо указать фамилию, имя, отчество, название доклада, место работы, должность, ученую степень и звание, полный почтовый адрес, телефон, e-mail.

Оплата публикации составляет 100 рублей за одну (полную или неполную) страницу и производится почтовым переводом по адресу: 640011, г. Курган, ул. Достоевского, 70А–1. Ворониной Татьяне Юрьевне.

При положительном решении оргкомитета вы получите второе информационное письмо и приглашение на конференцию.

Адрес и телефон:

Россия, 640669, Курган, Гоголя, 25,
Курганский государственный университет,
кафедра русского языка,
Лингвистическая лаборатория им. проф. В. А. Лебединской
телефон (3522) 461165;
Е-mail: [email protected]

Кафедра русского языка КГУ

(Источник информации: Грамота.Ру)

Конференции

03.03.2008

Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 86–96.

ДВЕ НЕИЗВЕСТНЫХ СТРОКИ ЛЕРМОНТОВА

РОМАН ЛЕЙБОВ

1.

Поэма «Монго» в описаниях лермонтовского наследия имеет несколько двусмысленный статус. С одной стороны, она отчетливо примыкает к серии «юнкерских поэм» — неудобоцитируемых образцов юнкерской словесности («Уланша», «Гошпиталь», «Петергофский праздник»). С другой стороны, непристойности в «Монго» сводятся к словесным фигурам, не выливаясь в порнографические композиции, характерные для «юнкерских поэм», поэма написана уже во время службы Лермонтова в лейб-гвардии в гусарском полку — происшествие, легшее в ее основу, случилось во время лагерных учений летом 1836 г. Сама поэма описывалась исследователями как «определенный шаг в развитии лермонт. поэмы в направлении к “Тамбовской казначейше”» [Найдич: 284].

Эта двусмысленность предопределила эдиционную судьбу «Монго».

Поэма была опубликована с купюрами и неточностями в «Библиографических записках» (впервые отрывки — 1859, № 12 в составе «Библиографических заметок о Лермонтове» А. Меринского; затем — по несохранившемуся списку П. А. Ефремова — 1861, № 20).

Современные публикации осуществляются на основании дошедшей до нас копии ефремовского списка, а также сохранившегося неисправного списка, который известен как «список Квиста» [Лермонтов 1989: II, 651–652; прим. Э. Э. Найдича]. Он принадлежал Оскару Ильичу Квисту (1827–1890), известному судебному деятелю и собирателю рукописей (в его собрании, в частности, хранились один из списков лермонтовского «Демона» [Вацуро: 414] и письмо Пушкина своему кредитору И. А. Яковлеву [Модзалевский: 355]). В списке Квиста (ИРЛИ. Ф. 524. Оп. 2. № 78) рядом с заглавием поэмы имеются  86 | 87 перечеркнутые датирующие пометы «30 августа» и «19 сентября».

В академические собрания [Лермонтов 1935–1937; Лермонтов 1954–1957] поэма «Монго» включалась в составе «приложения» (в первом случае — в томе III вместе с «юнкерскими поэмами», во втором — в IV томе без них). Так же поступили составители издания большой серии «Библиотеки поэта» [Лермонтов 1989]. Единственным исключением было «малое академическое» собрание, в котором поэма опубликована не в приложении, но в основном тексте [Лермонтов 1979–1981] (комментарии к поэме в [Лермонтов 1935–1937] написаны Б. М. Эйхенбаумом, к остальным упомянутым изданиям — Э. Э. Найдичем). В комментарии Б. М. Эйхенбаума приведены четыре стиха, восходящие к другому списку поэмы:

Н. О. Лернер опубликовал еще строки, оказавшиеся в списке, принадлежавшем прежде С. А. Андреевскому, после ст. 248 (вместо точек):
Так, силой вражеской гонимый,
В кипящий Тибр с мечом в руках
Прыгнул Коклес неустрашимый
И тем прославился в веках.

(«Лит. приложение» к «Ленинградской правде» 1928 г., № 185)» [Лермонтов 1935–1937: III, 662; прим. Б. М. Эйхенбаума].

Э. Э. Найдич игнорировал эти стихи, не введя их даже в комментарии к поэме. Очевидно, список Андреевского не попал в поле зрение публикаторов «Монго».

2.

Между тем, этот список, принадлежавший юристу (отказался быть обвинителем на процессе В. Засулич и вынужден был перейти в адвокатуру), критику («реабилитировал» забытого Баратынского) и поэту Сергею Аркадьевичу Андреевскому (1847–1918), хранился у Н. О. Лернера и дошел до нас.

Он находится в РГАЛИ в фонде Лермонтова (Ф. 276. Оп. 1. Ед. хр. 72) в составе тетради разных стихотворений (бумага с водяными знаками «34», в описи архивная датировка
«1830-е гг.»).  87 | 88

Помимо интересующей нас поэмы (Л. 6–11, подпись «Лермантовъ») тетрадь, заполненная разными почерками, состоит из двух частей: в первой — «эпической» — части содержатся также «Первое июля» (Л. 1–4, подпись «Л-----въ»), «Разказ» (Л. 4 об.–5 об., подпись «К---къ») и «Уланша» (Л. 11 об.–13 об., подпись «Лермантовъ»). Вторая часть содержит многочисленные куплеты из водевилей Ф. А. Кони, Д. Т. Ленского, П. С. Федорова и П. А. Каратыгина, а также единственный неюмористический текст — стихотворение «Я вас любил…» Пушкина. Более тщательное изучение состава сборника, возможно, позволит датировать список, однако очевидно, что внимание составителей привлекали популярные водевили середины 1830-х гг., такие как «Девушка-гусар» (1836) и «Муж в камине, а жена в гостях» (1834) Кони, «Стряпчий под столом» (1834) и «Дамский доктор» (1836) Ленского.

Соответственно, можно предположить, что перед нами достаточно ранний список «Монго» и «юнкерских поэм», который следует учитывать при подготовке к печати изданий Лермонтова наряду с копией ефремовского списка и списком Квиста.

Несомненно, поэма Лермонтова дошла до составителя в копии, так как количество откровенных искажений, пропусков и ошибок в списке Андреевского (далее — СА) достаточно велико. Укажем на три:

1. Вопреки традиции, заглавие поэмы — не «Монго», а «Мунго», так же везде герой именуется в тексте. Очевидно, в связи с этим искажением следует предположить наличие по крайней мере одной устной промежуточной редакции.

2. В СА пропущены отдельные стихи, так что в тексте возникают рифменные лакуны (например, ст. 78).

3. Пропущены также ст. 251–262, описывающие обратный путь героев, их беседы и печальную неспешность их коней¹.

Одновременно в тексте СА находим ряд равноправных замен (лексических или синтаксических); очевидно, что имея два списка, следует выбирать варианты, исходя из анализа соответствующих фрагментов и общих представлений о лермонтовском словаре. Приведем несколько характерных примеров (ниже приводятся номера стихов, слева — чтения издания [Лермонтов 1979–1981. Т. 2], справа — варианты СА):

34	Людскую честь и совесть мерил	Людскую честь и честность мерил
53	Все жесты, вздохи, объясненья	Все нежны вздохи, объясненья
83	Изгагой мучим огневой	Изжогой мучим огневой
108	Они стоят в пустой аллее	Они стоят в густой аллее
170	Ни слова ты сказать не смей	Ни знака сделать ты не смей
178	Готовый влезть почти в окошко	Почти готовый влезть в окошко
195	И продолжает разговор	И начинает разговор

Заметим, что количество разночтений увеличивается к концу поэмы. Это неудивительно, если принять гипотезу об устном бытовании этого достаточно обширного текста. Однако такое же допущение можно сделать и касательно списка Квиста, и относительно протографа списка Ефремова. В связи с этим

отметим замечательную синхронность двух лакун: опубликованные впервые Н. О. Лернером четыре стиха СА прямо предшествуют пропущенным в нашем списке ст. 251–262. В одном случае сохранилось бурлескное историческое сравнение героев с Горацием Коклесом, сражавшимся с этрусками и обрушившимся в Тибр вместе с Субликийским мостом, а описательный фрагмент оказался забытым, во втором — остался сюжетный фрагмент, но исчезло сравнение. (Отметим, вопреки Б. М. Эйхенбауму, следовавшему за публикацией Лернера, что оно не заменяет строчки отточий, но находится в СА перед ними.)

Наконец, следует указать на случаи, когда СА дает нам чтение стихов, которых мы не находим в других списках.

Первый из них наращивает рифменную цепочку (одновременно трансформация ст. 240 меняет синтаксическую конструкцию), поэтому этот случай трудно счесть искажением. В принятом тексте читаем (ст. 236–242):

Но нет, постой! умолкни, лира!
Тебе ль, поклоннице мундира,
Поганых фрачных воспевать?..
В истерике младая дева…
Как защититься ей от гнева,
Куда гостей своих девать?..
Под стол, в комод иль под кровать?

В СА этот фрагмент читается так (здесь и далее пунктуационные различия нами не учитываются):

Но нет, постой! умолкни, лира!
Тебе ль, поклоннице мундира,
Поганых фрачных воспевать?..
В истерике младая дева…
Добыча ревности и гнева,
Она не знает, что начать,
Куда гостей своих девать?..
Под стол, в комод иль под кровать?

Второй случай гораздо более убедителен. В публикуемом в собраниях тексте поэмы имеется явная лакуна в ст. 196–207:

Сначала колкие намеки,
Воспоминания, упреки —   90 | 91
Ну, словом, весь любовный вздор…
И нежный вздох, прилично томный,
Порхнул из груди молодой…
Вот ножку нежную порой
Он жмет коленкою нескромной
И, говоря о том о сем,
Копаясь, будто бы случайно
Под юбку лезет, жмет корсет,
И ловит то, что было тайной,
Увы, для нас в шестнадцать лет!

Холостым остается стих «И, говоря о том о сем». Обращение к СА дает недостающую в рифменном, семантическом и синтаксическом отношениях строку:

Сначала колкие намеки,
Воспоминанья и упреки —
И словом, весь любовный вздор…
Вдруг нежный вздох, прилично томный,
Порхнул из груди молодой…
Вот ляжку нежную порой
Он жмет коленкою нескромной
И, говоря о том о сем,
Рукою жадной под столом
Копаясь, будто бы случайно
Под юбку лезет, за корсет,
И ловит то, что было тайной,
Для нас увы! в шестнадцать лет!

3.

История перемещения СА из собрания Лернера в РГАЛИ нам не известна. Тем не менее, характерно, что тетрадь со списком «Монго» внимания исследователей и издателей не привлекла. Выше мы описывали тактику публикаторов, осторожно выводивших поэму из корпуса «юнкерских» сочинений, но не решавшихся (разумеется, под давлением экстранаучных аргументов) ввести ее в основной корпус. Репутация поэмы предопределила невнимание к ее доступному и описанному, но не заинтересовавшему исследователей списку.

Между тем, и «Монго», и «юнкерские поэмы» весьма существенны для формирования зрелого Лермонтова. Их можно  91 | 92 рассматривать как определенную фазу в истории развития сюжетов, заданных традицией романтической поэмы и уже опробованных Лермонтовым. Так, в «Уланше» в предельно сниженном и искаженном виде находим излюбленный лермонтовский сюжет: бедная девушка, погубленная существом, принадлежащим к иному миру (характерны здесь и колористические детали: героиня появляется «в шляпке голубой», «лик» героя — «красный», ср. «багровую молнию» как атрибут Демона в ранних редакциях поэмы и серафическую символику «лазури» у Лермонтова). Сходного рода сближения можно обнаружить и в других «юнкерских поэмах».

Подчеркнем: речь идет не о пародировании высоких образцов и не просто о пародической (в терминах Ю. Н. Тынянова) травестии, но о сознательном эксперименте с наложением высоких жанровых шаблонов романтизма на предельно сниженное бытовое поведение, продолжающее старую традицию гвардейских «шалостей».

Воспоминания соученика по школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и полкового сослуживца Лермонтова А. Ф. Тирана указывают на то, что поэмы из рукописного журнала «Школьная заря» должны были соединяться с новым автобиографическим образом, создаваемым Лермонтовым; демонизм поэтический здесь дополнялся демонизмом бытовым. Тиран, несомненно, необъективен (еще в школе он служил предметом насмешек поэта). Однако его воспоминания живо передают тот импульс, который объясняет многое в текстах Лермонтова середины 1830-х гг. и в его выстроенном по культурным шаблонам позднего романтизма поведении:

Лермонтов был чрезвычайно талантлив, прекрасно рисовал и очень хорошо пел романсы, т. е. не пел, а говорил их почти речитативом.

Но со всем тем был дурной человек: никогда ни про кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь светской женщины, рассказать про нее небывалую историю, наговорить дерзостей — ему ничего не стоило. Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как гибнут в омуте его сплетен, но он был умен, и  92 | 93 бывало ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит — свечку зажгу: не черт ли возле меня? Всегда смеялся над убеждениями, призирал <так! — Р. Л.> тех, кто верит и способен иметь чувство… Да, вообще это был «приятный» человек!.. Между прочим, на нем рубашку всегда рвали товарищи, потому что сам он ее не менял…

Хоть бы его «Молитва» — вот как была сочинена: мы провожали из полка одного из наших товарищей. Обед был роскошный. Дело происходило в лагере. После обеда Лермонтов с двумя товарищами сел в тележку и уехал; их растрясло — а вина не жалели, — одному из них сделалось тошно. Лермонтов начал:

«В минуту жизни трудную…» Когда с товарищем происходил весь процесс тошноты, то Лермонтов декламировал:

Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых… —
и наконец:
С души как бремя скатится…

Может быть, он прежде сочинил «Молитву», но мы узнали ее на другой день [Тиран: 151–152].

В откровенно легендарном рассказе Тирана лирические стихи (один из немногих примеров «антидемонической» лирики Лермонтова) оказываются погруженными в нарочито сниженный бытовой контекст, причем их автор выступает в демоническом обличье (сомнительно, что испытывающему недомогание апокрифическому «товарищу» Лермонтова такая декламация не представлялась одновременно кощунственной и издевательской).

В центре сюжета «Монго» — бытовая шалость, поездка Лермонтова и Алексея Столыпина, без спросу (и без приглашения) отлучившихся из Царского Села на дачу к балерине Екатерине Егоровне Пименовой, содержанке откупщика Моисеева.

Быт, биография становятся у Лермонтова полем поэтических экспериментов; в данном случае шалость составляет материал шуточной поэмы, ориентирующейся на пушкинские образцы 20-х гг. (ср. сочувственное цитирование стихотворения «Если жизнь тебя обманет…» с характерным определением автора: «Пушкин наш»). В этом отношении «Монго» действительно  93 | 94 представляет собой этап на пути к «Тамбовской казначейше» с ее откровенно заявленным «пушкинизмом» и характерным открытым ироническим финалом (ср. финал «Монго»: «А вы не можете ль, друзья, Нравоученье сделать сами?..»). Сам сюжет «Монго» прямо спроецирован на «Графа Нулина» (изнывающая в одиночестве красавица, явление героя, его более или менее успешные поползновения, появление владеющего красавицей соперника, ретирада героя — ср. этот же сюжет с добавлением аллюзий на финал «Евгения Онегина» в центральном эпизоде «Тамбовской казначейши»).

Экспериментальный характер бытового претекста (шалость — всегда попытка игры с границами дозволенного) ведет нас к другим текстам Лермонтова.

Заметим, что, в отличие от «Тамбовской казначейши» (и в соответствии с подлинным происшествием), в поэме не один, а два центральных персонажа. Один — герой действующий, другой — рефлектирующий, он выступает в поэме под именем «Маёшка»; как известно, это прозвище Лермонтова, восходившее к образу героя карикатур Шарля Травье и ряда французских романов 1830–1848 гг. — злого, остроумного и циничного горбуна Mayeux (см. об этом: [Сакулин]). Примечательно, что начальный диалог героев может указывать на то, что инициатором «приключенья» выступает именно Маёшка — Монго сомневается, а Маёшка направляет и подбадривает приятеля:

«Монго, послушай — тут направо!
Осталось только три версты».
— «Постой! уж эти мне мосты!
Дрожат и смотрят так лукаво».
— «Вперед, Маёшка! только нас
Измучит это приключенье,
Ведь завтра в шесть часов ученье!»
— «Нет, в семь! я сам читал приказ!»²

Впоследствии герой-экспериментатор и персонажи, служащие объектами экспериментов, у Лермонтова могут сливаться или разделяться. Эта линия продолжена в «Княгине Лиговской», сюжет которой прямо отражал канву отношений автора с Е. А. Сушковой, включая находящийся на грани допустимого (а возможно, и лежащий за этой гранью) эпизод отправки анонимного письма. Финалом станет оказавшийся итогом лермонтовского пути второй роман о Печорине, рефлектирующем герое, постоянно экспериментирующем с правилами, играющем чужой и своей жизнью и нарушающем запреты³. В не предназначенной для печати поэме 1836 г. автор выступал в роли персонажа (это было очевидно первым читателям поэмы), и хотя рассказ велся от третьего лица, автохарактеристика повествователя, лира которого описывается как «поклонница мундира», не оставляла сомнений в его близости к героям. В последнем романе Лермонтова повествователь предпримет специальные усилия, чтобы подчеркнуть дистанцию между собой и Печориным.

ЛИТЕРАТУРА

Вацуро: Вацуро В. Э. К цензурной истории «Демона» // М. Ю. Лермонтов: Исслед. и мат. Л., 1979.

Лермонтов 1935–1937: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. М.; Л., 1935–1937.

Лермонтов 1954–1957: Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л., 1954–1957.

Лермонтов 1979–1981: Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. Л., 1979–1981.

Лермонтов 1989: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. стих.: В 2 т. Л., 1989.

Модзалевский: Модзалевский Б. Л. Примечания // Пушкин А. С. Письма / Под ред. и с прим. Б. Л. Модзалевского. Т. 2: Письма, 1826–1830. М.; Л., 1928.

Найдич: Найдич Э. Э. «Монго» // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981.

Сакулин:  Сакулин П. Н. Лермонтов — «Маёшка» // Известия Отдела русского языка и словесности Российской Академии наук. 1910. Т. 15. Кн. 2.

Столыпин, Васильев: Столыпин Д. А., Васильев А. В. Воспоминания (В пересказе П. К. Мартьянова) // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989.

Тиран: Тиран А. Ф. Из записок // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989.

03.03.2008

Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 97–107.

КАК СДЕЛАТЬСЯ ДВОРЯНИНОМ?
ПОПРИЩИН ГОГОЛЯ КАК НЕСОСТОЯВШИЙСЯ HONNÊTE HOMME

ИРИНА РЕЙФМАН

В Европе до наступления Нового времени основные занятия аристократа (военная служба, охота, турниры) требовали прежде всего физических качеств и умений, важнейшими качествами считались отвага, ловкость и сила. Образование и интеллектуальная деятельность имели сравнительно малое значение для репутации аристократа. Ситуация начала меняться в XV–XVII вв. Само представление об аристократии подверглось кардинальным изменениям. Размеры владений и богатство, а не личные сила и смелость начали определять его статус. Богатство давало досуг и способствовало появлению новых занятий и типов поведения. Аристократ начал уделять значительное внимание таким предметам, как манеры и декорум, что позволяло ему демонстрировать свою «способность к праздности»¹. Как указывает Домна Стантон, единственным трудом, достойным аристократа, стали усилия, направленные на саму его персону².

Значительная часть этих усилий была нацелена на внешность: прическу, одежду, жесты. Их продуктом явился аристократ как эстетический объект: honnête homme, petit maître, щеголь. Однако в конце концов идея хорошего аристократического воспитания начала включать и внутренние качества: образованность, остроумие и в особенности правильную, изящную

речь. Для английской аристократии образованность становится необходимой с середины XVI в.³ Во Франции, как отмечает Стантон, интеллектуального или цивилизованного дворянина создал XVII в.⁴ Джонатан Девалд в своей книге о французском дворянстве XVII в. подчеркивает особую важность умения писать: «Дворяне обращались к писательству в разнообразных и неожиданных обстоятельствах, как в публичной, так и в личной жизни. Они писали политические рассуждения и любовные письма; многие начали анализировать в письменной форме собственную жизнь, создавая мемуары для своего развлечения или для поучения потомков. Они внимательно следили за современной им поэзией и участвовали в спорах о чистоте языка. Наиболее замечательно то, что в XVII в. умение хорошо писать стало прямо ассоциироваться с самим понятием аристократизма»⁵.

В XVIII в. русское дворянство также обратилось к писательству как средству формирования благородного сословия нового типа. Хорошо известно, что дворяне послепетровского времени с увлечением занялись писанием путевых записок, мемуаров и дневников⁶. Самый продуктивный из них,

А. Т. Болотов, видел в писательстве (которому он предавался со страстью всю жизнь, до того времени, когда полностью потерял зрение) важный аспект партикулярного дворянского поведения, модель которого пытался создать личным примером⁷. Более того, в XVIII в. правильный язык стал «одним из самых важных признаков истинного русского джентельмена»⁸. К концу века дворяне начинают доминировать и в литературной сфере⁹.

Для русского дворянства формирование нового поведения осложнялось тем, что оно не просто приспосабливалось к требованиям нового времени, но фактически создавало себя заново. Новый дворянский класс был гетерогенным, он включал бывших бояр и дворян, а также разночинцев, получивших дворянское достоинство благодаря как Табели о рангах, так и институту фаворитизма. Отсутствие гомогенности создавало напряженные отношения внутри дворянского класса: те его члены, которые считали себя потомками допетровской аристократии, зачастую относились к новым дворянам с подозрением и враждебностью. Фавориты интегрировались быстрее, чем дворяне по выслуге, но и за ними долго сохранялась репутация выскочек.

Многое разделяло формирующееся русское дворянство. Так, разные его группы по-разному относились к службе, которая, будучи обязательной до 1762 г., и позже в значительной мере оставалась таковой. Частная жизнь и досуг были, таким образом, идеалом, поэтической мечтой даже для дворян, имевших желание и средства не служить. Поступок Болотова,

который вышел в отставку вскоре после указа 1762 г., был не правилом, а смелым экспериментом. Для этой группы служба, особенно статская, была долгом, нередко тягостным. Новые же дворяне, как известно, ценили статскую службу, поскольку она не только позволяла дослужиться до чинов, дававших потомственное дворянство, но и давала средства к жизни.

Другое разногласие касалось образования и воспитания: представители старого дворянства считали дворян по выслуге необразованными и невоспитанными. Ирония заключалась в том, что эти «неграмотные выскочки» обыкновенно были чиновниками, чье основное занятие состояло в писании.

Напомним, что первые примеры русской светской поэзии дала так называемая «приказная школа». Приказные также были первыми переводчиками светских книг на русский язык. Члены приказного сословия, получавшие дворянство по Табели о рангах, также в основном происходили из исторически грамотных слоев, чаще всего из духовенства¹⁰. Однако выдвинувшийся в XVIII в. новый культурный класс, дворянство, не признавал их заслуг. Вспомним критику Сумароковым приказных и подьячих и их якобы неграмотного и неизящного языка. Подозрительное отношение к образованности и воспитанию разночинцев сохранялось долгое время и отчетливо видно, например, в отношении Пушкина к Надеждину.

На этом фоне поучительно выглядит история гоголевского Поприщина, наследственного подьячего и нового дворянина. Многократно отмечалось, что Поприщин профессионально занят писанием бумаг. Его менее способный двойник, Акакий Акакиевич Башмачкин, их только переписывает. Поприщин к тому же ведет дневник. Роберт Мэгвайр в своей монографии «Исследуя Гоголя» отмечает, что, ведя дневник, Поприщин создает «документ о самом себе», формируя для себя личное пространство, отличное от того, которое полагается ему по чину¹¹. Согласно Девалду, создание личного пространства было

одной из целей, которой служили для французского дворянства письменные занятия: они помогали им отделить «себя от их окружения, утвердить себя как личность»¹².

Какую же личность пытается создать Поприщин, ведя дневник? Как представляется, он стремится обозначить свою принадлежность к дворянству. Точнее, он представляет себя хорошо воспитанным и образованным дворянином, honnête homme. Поприщин, как мы знаем, терпит неудачу, и не только из-за неадекватности той роли, которую он стремится играть: Табель о рангах, альтернативная и более грубая система создания дворян, является не менее важной причиной провала его попытки.

Хотя дворянский статус Поприщина может показаться подозрительным, сам он не сомневается в своей принадлежности к благородному сословию. Во всяком случае, он неоднократно упоминает о своем дворянском достоинстве (см., например, записи от 3 и 4 октября, от 12 ноября и от 3 декабря). Более того, Поприщин утверждает, что его дворянство — наследственное. Протестуя в записи от 4 октября против грубого обращения с ним лакея, он восклицает: «Да знаешь ли ты, глупый холоп, что я чиновник, я благородного происхождения»¹³. В записи от 6 ноября Поприщин прямо говорит о своем дворянском происхождении: «Разве я из каких-нибудь разночинцев, из портных, или из унтер-офицерских детей. Я дворянин» (113).

Некоторые исследователи Гоголя сомневаются в обоснованности этих утверждений. Действительно, чин Поприщина, титулярный советник, в современной ему России давал личное, но не наследственное дворянство, которое требовало производства в следующий чин коллежского асессора. Гоголь мог дать своему герою чин титулярного советника, чтобы подчеркнуть его сомнительный статус как дворянина¹⁴. Однако и многие наследственные дворяне не продвигались по службе

выше чина титулярного советника (напомним случай Пушкина). Таким образом, служебный чин Поприщина сам по себе никак не унижает его и не определяет его статус как дворянина.

Очевидно, однако, что если дворянство Поприщина и является наследственным, оно недавнего происхождения. Его имя и фамилия сигнализируют об этом: в отличие от другого литературного чиновника с незначительным чином, Евгения из «Медного всадника», имя которого маркирует его как старинного дворянина, и «Аксентий», и «Поприщин» характеризуют гоголевского героя как недавнего члена дворянского сословия. Аксентий (от Авксентий) происходит от греческого «увеличиваться», «расти», а Поприщин, как многократно отмечалось, отсылает к идее карьеры, поприща. Поприщин — выскочка, новый дворянин, обязанный своим дворянством службе, своей собственной или своего отца. Именно его неуверенность в своем статусе и заставляет его так настойчиво заявлять о нем. Ричард Густафсон справедливо называет заявления Поприщина о своем дворянстве агрессивными¹⁵.

Если Поприщин и чувствует уязвимость своего статуса незначительного чиновника и недавнего дворянина, он этого открыто не признает. Напротив, как мы помним, его сравнение чиновников, спешащих по улицам Петербурга, с офицерами едва ли не отдает преимущество чиновникам. Более того, Поприщин разделяет презрение наследственной аристократии к новым дворянам. Он хвалит водевиль, высмеивающий выскочек: «Был еще какой-то водевиль с забавными стишками на стряпчих, особенно на одного коллежского регистратора, весьма вольно написанные <…>, а о купцах прямо говорят, что они обманывают и что сынки их дебошничают и лезут в дворяне» (114). Неслучайно, конечно, презрение Поприщина вызывает именно коллежский регистратор, чиновник четырнадцатого

класса, т. е. самого низшего, дававшего личное дворянство¹⁶.

Поприщин не только разделяет аристократическое презрение к новым дворянам, но и заполняет свою жизнь занятиями, которым, согласно Стантон и Дювалду, предавались французские аристократы XVI–XVII в., претендовавшие на статус honnête homme. Он читает стихи и прозу и регулярно посещает театр, осуждая тех своих коллег, которые этого не делают. Более того, его влюбленность развивается по законам галантного ухаживания: он издали любуется своей возлюбленной, гуляет вечерами под ее окнами, предается мечтам о ее красоте и останавливается в тот момент, когда его мечты становятся слишком смелыми. Наконец, Поприщин всегда готов услужить своей возлюбленной, даже с риском для жизни (вспомним эпизод с оброненным платком). Конечно, его галантное поведение всегда снижено: поэзия, которой он увлекается, старомодна; проза, которой он восхищается, принадлежит перу Фаддея Булгарина, в театре он предпочитает водевили, а его попытки ухаживания неуклюжи и бесплодны. Даже опасность, которой он себя подвергает, чтобы услужить своей возлюбленной, комична: «Я кинулся со всех ног, подскользнулся на проклятом паркете и чуть-чуть не расклеил носа, однако же удержался и достал платок» (112). Но, с точки зрения самого Поприщина, он ведет себя как истинный джентльмен.

Небрежное отношение Поприщина к служебным обязанностям также можно интерпретировать как черту аристократического поведения. Известно, что многие молодые дворяне служили номинально, появляясь на службе поздно и ненадолго или не появляясь совсем. «Архивны юноши», упомянутые Пушкиным в седьмой главе «Евгения Онегина», — только один из возможных примеров такого поведения. Сам Пушкин, в годы своей ранней службы в Петербурге, а затем в Кишиневе и Одессе, как известно, относился к своим служебным обязанностям крайне небрежно. Главной мотивацией службы

в таких случаях был статус: не имея чина, русский дворянин не имел места в социальной иерархии¹⁷. Знаменательно, что уже в первой дневниковой записи Поприщин заявляет, что он служит только потому, что служба дает ему статус: «Да, признаюсь, если бы не благородство службы, я бы давно оставил департамент» (110). Напомним, что, в отличие от Акакия Акакиевича, Поприщин пренебрегает службой задолго до того, когда такое поведение можно объяснить его болезнью.

Однако самое главное, что маркирует Поприщина как истинного дворянина, — это его способность писать. По его мнению, оно не является чем-то случайным и доступным каждому. Уже в первой дневниковой записи Поприщин определяет умение писать как исключительное свойство дворянина: «Правильно писать может только дворянин» (111). Недворянин же писать неспособен: «Оно, конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной народ пописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни точек, ни слога» (111). Критика Поприщиным «слога» Фидели также свидетельствует о том, что он считает себя умелым и талантливым писателем.

Поприщин, таким образом, делает все необходимое для того, чтобы быть настоящим дворянином. И ему кажется, что он добивается успеха: он уверен, что рука генеральской дочери может принадлежать ему. Но в этот момент все рушится: Софи предпочитает камер-юнкера, и тщательно выстроенный Поприщиным образ себя как дворянина оказывается химерой. Почему?

Поприщин винит чин Теплова. Но действительно ли Теплов выше его чином? С 1809 г. камер-юнкер, который до того был придворным чином девятого класса (как титулярный советник был чином девятого класса в статской службе), сделался всего лишь почетным званием. С этого времени каждый камер-юнкер был обязан состоять в военной или гражданской службе. Только в 1836 г., т. е. через два года после того, как

рассказ Гоголя был написан, представленный к званию камер-юнкера обязан был иметь чин не ниже титулярного советника. Это позволяет нам предположить, что чин Теплова мог быть равным чину Поприщина или даже быть ниже его. Когда Поприщин уравнивает звание камер-юнкера с генеральским чином («Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам» — 119), он ошибается в своей интерпретации Табели о рангах.

Проблема, конечно, состояла в том, что Табель о рангах не только создала внутри дворянского класса жесткую иерархию, но также закрепила неравенство родов службы. Кроме того, она не стерла разницы между наследственным дворянством и дворянством по службе. Наследственный дворянин камер-юнкер Теплов был лучшим дворянином, чем титулярный советник Поприщин, несмотря на значительные служебные успехи последнего. Напомним, что Поприщин — не Башмачкин: как мы узнаем из его описания своего последнего визита в департамент, он занимает должность столоначальника, а это значит, что «в его подчинении <…> находились по меньшей мере десять чиновников»¹⁸. Служебные же успехи Теплова не упомянуты вовсе, и его превосходство над Поприщиным обозначается исключительно камер-юнкерством: согласно указу 1809 г., это звание давалось как «знак особенного внимания Царского к роду или заслугам предков», т. е. оно маркировало Теплова как дворянина высшего разряда, чем Поприщин.

Как известно, Поприщин обдумывает и другие пути превращения себя в дворянина, достойного руки Софи, используя альтернативные модели, завещанные XVIII в. Одна из них — возвышение фаворита; другая — самозванчество. В записи от 3 декабря он пишет: «Ведь сколько примеров по истории: какой-нибудь простой, не то уже чтобы дворянин, а просто какой-нибудь мещанин или даже крестьянин, — и вдруг открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь» (119). Очевидно, что Поприщин имеет в виду такие

случаи, как возвышение А. Д. Меншикова или А. К. Разумовского. Последний пример, который приводит Поприщин (превращение крестьянина в государя), конечно, отсылает к Емельяну Пугачеву¹⁹. В конце концов, Поприщин выбирает последний путь и, как Пугачев, терпит неудачу.

Почему Поприщину не удается сыграть роль государя, понятно, но почему ему не удалось утвердить себя как дворянина с помощью писательской деятельности? Здесь важно не только то, что, несмотря на претензии, он плохой писатель. Не менее существен и неправильный выбор жанра: дневник, несомненно, создает личное пространство, но, одновременно, вместо соединения автора с миром (как в жанрах, имеющих адресата: мемуарах, предназначенных для публикации или даже обращенных к потомкам, и особенно письмах) он изолирует его. Дневниковому жанру в целом, по нашему мнению, не свойственна функция изменения авторского статуса в глазах других.

Как кажется, Гоголь привлекает внимание читателя к ограниченным возможностям дневника, противопоставляя ему переписку. Оставим в стороне тот факт, что Поприщин сам придумывает пишущих собак, но заметим, что он представляет их неравными. Разный статус собак подчеркивается при первом их появлении на страницах рассказа, когда Фидель упрекает Меджи за то, что та ей не пишет, подозревая высокомерие с ее стороны. Далее, в первом же письме, которое нам позволено прочесть, Меджи, выказывая недовольство мещанским именем Фидели, напоминает ей о ее низком социальном статусе. Как отмечает Ксана Бланк в заметке «По заколдованным местам Гоголя», владелицей Фидели, вероятно, является служанка, так как Поприщин изымает письма из кухни шестого этажа дома Зверкова, в котором «белый» ход имел пять этажей, а «черный» — шесть²⁰. Вопросы социальной иерархии занимают важное место в письмах Меджи. Она рассуждает о породе

и благородном поведении; она делится с Фиделью рассказом о том, как она отвергла ухажеров низкого разбора и предпочла «кавалера» Трезора. И тем не менее, собаки пишут друг другу, и их переписка демонстрирует их неравенство. Дружба, которая их связывает, поднимает статус Фидели.

Дневник Поприщина не связывает его ни с кем. Никто не знает, что он ведет дневник. Никому не известны его представления о себе как о honnête homme. Его усилия по созданию своей дворянской идентичности никем не ратифицируются. Более того, личное пространство, которое Поприщин создает посредством дневника, оказывается ловушкой, поскольку оно мешает ему увидеть, как воспринимают его другие, и произвести необходимые поправки в своем поведении. Как замечает исследователь дневникового жанра Томас Маллон, «в дневнике всегда возможно описать вещи так, как хочется; легко верить, что собственная авторизованная версия действительности и является правдой»²¹. Неслучайно Поприщин легко объясняет попытку начальника отделения вразумить его завистью последнего к его успехам у Софи (113). Также легко он отвергает и комическое описание самого себя, которое обнаруживает в письме Меджи (и которое можно интерпретировать как минутное осознание истинного положения вещей): «Врешь ты, проклятая собачонка!» (118).

Ложный образ самого себя, который создает Поприщин и в который он предпочитает верить, в конце концов становится инструментом саморазрушения, доводя его до сумасшедшего дома. Только в самом конце рассказа, и то ненадолго, Поприщин вырывается из западни, которую сам для себя создал: он отвергает все иерархии, внутри которых пытался утвердиться. Этот жест открывает его человеческую природу, не определяемую чином и титулом и не защищенную ими.

01.03.2008

Научный интернет-портал
«ВСЕ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ КОНФЕРЕНЦИИ»
http://filolconf.narod.ru/
Сайт «ЛЕСКОВИАНА»
http://leskoviana.narod.ru/
E-mail: [email protected]

ИНФОРМАЦИОННОЕ ПИСЬМО № 1

Уважаемые коллеги!

Научный интернет-портал «Все филологические конференции», сайт «Лесковиана»
с 1 по 10 марта 2008 года
проводят первую международную интернет-конференцию
«ЛЕСКОВИАНА. ТВОРЧЕСТВО Н. С. ЛЕСКОВА: ПРОШЛОЕ, НАСТОЯЩЕЕ, БУДУЩЕЕ».

К участию в конференции приглашаются кандидаты и доктора наук, аспиранты и докторанты.

Приоритетными направлениями конференции являются:

• Изучение творчества Н. С. Лескова в России и за рубежом: итоги и перспективы
• Изучение творчества Н. С. Лескова в странах СНГ и Балтии
• Рукописное наследие Н. С. Лескова: проблемы собирания, хранения и изучения
• Творческая история произведений Н. С. Лескова
• Источники произведений Н. С. Лескова
• Поэтика заглавий произведений Н. С. Лескова
• Поэтика имен в произведениях Н. С. Лескова
• Жанровая природа произведений Н. С. Лескова
• Сказ как художественная доминанта произведений Н. С. Лескова
• Сюжетно-композиционная структура произведений Н. С. Лескова
• Особенности языка и стиля произведений Н. С. Лескова

Стоимость участия в конференции составляет 1.000 руб. В сумму входит: публикация статьи в сборнике, интернет-публикация тезисов на сайте http://leskoviana.narod.ru/, три авторских экземпляра сборника.

К 1 марта 2008 года будет издан первый том научного альманаха «ЛЕСКОВИАНА».

Для участия в конференции просим прислать заявку, статью и тезисы не позднее 31 декабря 2007 года.

В ЗАЯВКЕ просим указать следующие сведения:

1) Фамилия, имя, отчество (полностью)
2) Название статьи
3) Место работы (учебы) и должность
4) Ученая степень и звание
5) Адрес для переписки и контактный телефон
6) Электронный адрес

ТРЕБОВАНИЯ К ОФОРМЛЕНИЮ СТАТЕЙ: объем — не более 20 страниц, шрифт 12 пт., Times New Roman, интервал одинарный, поля: левое — 2,5 см, правое, верхнее и нижнее — 2 см, абзацный отступ 1,2 см, сноски концевые автоматические, в формате Word с расширением *doc.

ТРЕБОВАНИЯ К ОФОРМЛЕНИЮ ТЕЗИСОВ: объем — не более 1 страницы, шрифт 12 пт., Times New Roman, интервал одинарный, все поля — 2 см, правое, верхнее и нижнее — 2 см, абзацный отступ 1 см, без сносок, в формате Word с расширением *doc.

После получения оргкомитетом заявки, статьи и тезисов участнику будет выслано ИНФОРМАЦИОННОЕ ПИСЬМО № 2 с адресом для оплаты публикации, программой конференции.

Будем рады Вашему участию в конференции.

С уважением,

Оргкомитет первой международной интернет-конференции «ЛЕСКОВИАНА. ТВОРЧЕСТВО Н. С. ЛЕСКОВА: ПРОШЛОЕ, НАСТОЯЩЕЕ, БУДУЩЕЕ».

http://leskoviana.narod.ru/
E-mail: [email protected]

(Источник информации: http://filolconf.borda.ru/)

Интернет

Конференции

29.02.2008

Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 54–62.

О ЗАПРЕЩЕНИИ ОПЕРЫ-ВОДЕВИЛЯ «КАЗАК-СТИХОТВОРЕЦ»:
ПИСЬМО А. А. ШАХОВСКОГО А. С. ШИШКОВУ

ДМИТРИЙ ИВАНОВ

Сценическая история оперы-водевиля князя Шаховского «Казак-стихотворец» всегда описывалась исследователями в совершенно радужных тонах¹, на что были вполне веские основания. Хвалебные рецензии на пьесу², трехкратное переиздание еще при жизни автора³, восторженные воспоминания современников и, наконец, количество представлений, которые она выдержала, говорят об огромном и неизменном успехе «Казака-стихотворца» у публики⁴. Тем более неожиданным кажется обнаруженное нами в архиве Санкт-Петербургского филиала архива РАН письмо Шаховского к Шишкову, в котором речь идет о негласном запрещении весной 1812 г. публичного представления оперы-водевиля.

Эту ситуацию можно было бы назвать исключительной, если бы мы располагали описаниями цензурных перипетий других пьес драматурга⁵. Однако до сих пор неизвестно, имел ли

Шаховской какие-либо конфликты с цензорами, получал ли выговоры, приходилось ли ему снимать со сцены уже идущие пьесы. На первый взгляд, может даже сложиться впечатление, будто бы драматург вообще не сталкивался с подобными проблемами за свою 40-летнюю авторскую карьеру: в сохранившихся цензурированных рукописях его пьес (режиссерских и суфлерских) практически нет цензорских исправлений⁶. Однако история с временным запрещением такой донельзя верноподданнической пьесы, как «Казак-стихотворец», требует заново поставить вопросы о характере и контексте самой оперы-водевиля, а также о реальных механизмах функционирования театральной цензуры в России при Александре I⁷.

Нижеприводимый текст письма даем с полным сохранением авторской пунктуации и в орфографии, максимально приближенной к оригиналу⁸.

Милостивый Государь!

Александр Семенович.

Быв уверен в благорасположении вашего Превосходительства ко мне, я беру смелость занять вам несколько минут прочтением сего письма: вот в чем дело: Я написал оперу Козак Стихотворец⁹; об которой я имел честь вам говорить: ее играли у Александра Львовича¹⁰ Государыня Императрица услышала что она и воспитанники представлявшие ее; сделали большое удовольствие¹¹, пожелала ее видеть и она была представлена

во дворце¹²; но Сергей Кузьмич¹³ остановил представление ее в Публике¹⁴, не запрещая однако совсем: ибо по его же словам в ней нет ничего противнаго по нравственности, и правилам Цензуры, <нрзб> проклятое имя Мазепы упомянутое в опере все начудесило¹⁵; хотя опера писана еще в прошлом годе; но у страха глаза велики и он видит часто то чего и нет¹⁶.

Не авторское самолюбие терзает меня; но честь и доброе мое и доброе мое <sic!> имя подвергается злословию, принуждают меня прибегнуть к вам. Вы сами всегда умели хранить честь и доброе имя, и знаете сколь они должны быть безценны каждому. Вам известно что я имею неприятелей, хотя божусь сам никому не <нрзб> причинил: но быв всегда в войне с самолюбием

и глупостью пожнал не <мало> врагов и опасных¹⁷: Ети не преминули чуть воспользоваться запрещением моей пиесы распустить слухи что она наполнена, развратными мыслями <а как>.... <sic!> что злоба вымышляет то леность слушает, а глупость разглашает. То и найдутся люди которые прибавя к слышанному словца два и разкрасят чужой разсказ своею выдумкою: пожалуйте меня в злодеи губители¹⁸ и бог знает во что: Вы меня знаете¹⁹; и не погрешая против совести своей можете защитить меня против клеветы. Александр Львович послал пиесу к Александру Дмитриевичу Балашову²⁰. Возьмите ее у него извольте прочесть и ежели вы хоть я уверен не найдете ее противной чистой нравственности ежели можно способствуйте к предупреждению злословия. Приблизя вас к престолу Царскому бог пролил надежду в души всех честных людей²¹; и я с той поры не смотря на все горести ежеминутно переживаемые мною гораздо покойней в [душе] деле моей. Я не напоминаю Вашему Превосходительству о моем

Суссанине²². Вы тем <явите> отечественные добродетели, что не забудете Рускаго Крестьянина²³. Вы удостоили не раз заниматься моими обстоятельствами, и так я не думал наскучить вам сказав <прямиком> о тяготящем меня положении. Доброжелатели мои отсоветовали пока подавать мне прошение в отставку я их послушался и предал себя в волю божию: что ему угодно то и будет со мною: хотя состояние мое очень плохо, и я не предвижу себе в настоящей моей службе ничего кроме горестей и нещастий²⁴.

В беседе был читан ваш разбор Кантимира и сделал большое удовольствие. Стихи Князя Шихматова очень полюбились но <нрзб> поэзия же известного поэта хотя и не длино но наскучила порядочно²⁵. Крылов отпирался от стихов²⁶; но бог ему Судья, страх красит его вот все наши словесные новости.

Прося вас о продолжении ко мне вашего благорасположения имею честь прибыть с глубочайшим почтением и непредельною преданностию

С. Петербург 1812 года 17 Майа

Вашего Превосходительства Покорнейшим слугою Князь Александр Шаховск<ой>

ЛИТЕРАТУРА

Альтшуллер: Альтшуллер М. Предтечи славянофильства в русской литературе (Общество «Беседа любителей русского слова»). Michigan, 1984.

Арапов: Арапов П. Н. Летопись русского театра. СПб., 1861.

Гозенпуд: Гозенпуд А. А. А. А. Шаховской // Шаховской А. А. Комедии, стихотворения. Л., 1961.

Десницкий: Десницкий А. В. Из истории литературных обществ начала XIX века // Десницкий А. В. Избранные статьи по русской литературе XVIII–XIX вв. М.; Л., 1958.

Дмитриев: Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни / Подгот. текста и прим. К. Г. Боленко, Е. Э. Ляминой и Т. Ф. Нешумовой. М., 1998.

Дризен: Дризен Н. В. Драматическая цензура двух эпох: 1825–1881. <Пг., 1917>.

Ельницкая: Ельницкая Т. М. Репертуар драматических театров Петербурга и Москвы // История русского драматического театра: В 7 т. М., 1977. Т. II.

Ермолов: Ермолов А. П. Записки генерала Ермолова, начальника Главного штаба 1-й Западной армии, в Отечественную войну 1812 года. www.museum.ru/1812/library/Ermolov/part4.html (18.06.2007).

Зорин: Зорин А. Кормя двуглавого орла…: Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2004.

Зотов: Зотов Р. М. Записки // Исторический вестник. 1896. Ч. 66. № 11.

Иванов: Иванов Д. В. А. Озеров и А. А. Шаховской: история взаимоотношений // Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение. V (Новая серия). Тарту, 2005.

Киселева: Киселева Л. Н. Комментарии / Смольяне в 1611 году. Соч.<инение> К.<нязя> А. А. Шаховского // Театральное наследие. СПб., 2005. Вып. I (4).  61 | 62 

Сперанский: Сперанский М. М. Записка о вероятностях войны с Францией после Тильзитского мира // Русская старина. 1900. Т. 101. № 1.

Степанов: Степанов В. П.  Вязмитинов Сергей Кузьмич // Словарь русских писателей XVIII века. Л., 1988. Вып. 1.

Томашевский: Томашевский Б. В. Комментарий // Ирои-комическая поэма. Л., 1933.

Хвостов: Из архива Д. И. Хвостова. / Публ. А. В. Западова // Литературный архив: Мат. по истории лит. и обществ. движения. М.; Л., 1938. Вып. 1.

Шаховской 1815a: Шаховской А. А. Козак стихотворец. Анекдотическая опера водевиль в одном действии. СПб., 1815.

Шаховской 1815b: Шаховской А. А. Иван Суссанин. Анекдотическая опера в двух действиях. СПб., 1815.

Шаховской 1825: Шаховской А. А. Аристофан, или Представление комедии «Всадники» // ОРиРК Санкт-Петербургской ГТБ. Рукопись, прошедшая цензуру 13 августа 1825 г. Шифр 1–21–3–87.

Шаховской 1961: Шаховской А. А. Комедии, стихотворения / Вступит. ст., подгот. текста и прим. А. А. Гозенпуда. Л., 1961.

Ярцев: Ярцев А. А. Князь Александр Александрович Шаховской (Опыт биографии) // Ежегодник Императорских театров. Сезон 1894–1895 гг.: Приложение. СПб., 1896. Кн. 2–3.

28.02.2008

ЛОТМАНОВСКИЙ СЕМИНАР

28 февраля – 1 марта 2008 г.

Глубокоуважаемые коллеги!

Кафедра русской литературы приглашает Вас отметить вместе с нами день рождения Юрия Михайловича Лотмана.

ПРОГРАММА СЕМИНАРА

Благодарим Тартускую горуправу и декана философского факультета проф. В. Ланга за финансовую поддержку.

28 февраля 2008 г.

11.15 — Посещение кладбища Раади (автобус отходит от Няйтусе 2).

Ауд. 207, Няйтусе 2

14.00–14.30 Открытие семинара.

— Вручение Лотмановской стипендии 2008 года — П. Тороп, Л. Киселева.

— Презентация изданий кафедры русской литературы за 2007 год.

15.00–15.30 Пеэтер Тороп (Тарту). Коммуникация как автокоммуникация и семиотика культуры.

15.30–16.00 — Перерыв на кофе.

16.00–16.30 Лариса Вольперт (Тарту). Мифопоэтика поздней лирики Лермонтова. Мотив посмертной любви («Любовь мертвеца» Лермонтова и «Влюбленный мертвец» А. Карра).

16.30–17.00 Янина Курсите-Пакуле (Рига). Знаки идентичности в контексте бинарных оппозиций: Балтия, Беларусь.

17.00–17.30 Яан Росс (Тарту). Музыка в Тартуском университете и Б. И. Срезневский.

17.30–18.00 Анне Лилль (Тарту). Античные образы и темы на современной театральной сцене.

29 февраля 2008 г.
Ауд. 207, Няйтусе 2

10.30–11.00 Кирилл Осповат (Москва – Мюнхен). О нескольких строфах из Ломоносова.

11.00–11.30 Дмитрий Иванов (Тарту). О нравоописательных комедиях Шаховского: от «Полубарских затей» к «Европейству Транжирина».

11.30–12.00 Любовь Киселева (Тарту). Жуковский и его царственная ученица.

12.00–12.30 Мариэтта Турьян (Санкт-Петербург). Рецепции новеллы-сказки «Руненберг» Людвига Тика в ранних набросках Антония Погорельского.

12.30–13.00 — Перерыв на кофе.

13.00–13.30 Хольт Майер (Эрфурт). С корабля на бал: Филологические диагнозы Лотмана-пушкиниста и судьба скобок в комментариях к «Евгению Онегину».

13.30–14.00 Игорь Пильщиков (Москва). Еще раз об иноязычных словах в «Евгении Онегине».

14.00–14.30 Роман Лейбов (Тарту). Еще раз о «фантомном тексте» Пушкина.

14.30–15.00 Дарья Хитрова (С.–Петербург – Мюнхен). Из комментариев к «Пиковой даме».

15.00–16.00 — Перерыв на обед.

16.00–16.30 Тимур Гузаиров (Тарту). Из комментариев к пушкинской «Истории Пугачева».

16.30–17.00 Инна Булкина (Тарту). Основание университета св. Владимира в Киеве и политика Николая I в Юго-Западном крае.

17.00–17.30 Татьяна Кузовкина (Тарту). Роман Ф. Булгарина и Н. Полевого «Счастье лучше богатырства» как полемический текст.

17.30–18.00 Татьяна Степанищева (Тарту). Стихотворения Вяземского на коронацию Александра II.

18.00 — Дискуссия.

1 марта 2008 г.
Ауд. 207, Няйтусе 2

10.30–11.00 Андрей Немзер (Москва). О стихотворении «Вонзил кинжал убийца нечестивый…».

11.00–11.30 Леа Пильд (Тарту). Стихотворение Случевского «После казни в Женеве»: о литературном контексте и последующей рецепции.

11.30–12.00 Пекка Песонен (Хельсинки). Русская литература в Финляндии в ХХ в. Некоторые вопросы и подходы.

12.00–12.30 Людмила Спроге (Рига). Вяч. Иванов и Виктор Третьяков: письмо и послание.

12.30–13.00 — Перерыв на кофе.

13.00–13.30 Геннадий Обатнин (Хельсинки). «Таинственная пошлость» в русском модернизме.

13.30–14.00 Александр Данилевский (Тарту). «Зависть» к «Преступлению и наказанию».

14.00–14.30 Роман Войтехович (Тарту). «Эмпедоклом в Этну…»: Цветаева и книга С. Цвейга о Гельдерлине.

14.30–15.00 Федор Винокуров (Тарту). Некрологическая заметка Замятина о Белом: прагматика текста.

15.00–16.00 — Перерыв на обед.

16.00–16.30 Ольга Мусаева (Тарту). «Романс о луне, луне» Ф. Гарсиа Лорки в русских переводах.

16.30–17.00 Галина Пономарева, Татьяна Шор (Тарту). Литературный текст как пропагандистский прием (на примере календарной литературы военных лет).

17.00–17.30 Микаэл Дюринг (Киль). Перевернутый мир Михаила Козырева: Заметки об одной забытой дистопии (и о «Москве 2042» Вл. Войновича).

17.30–18.00 Вадим Семенов (Нарва). «Дольник» позднего Бродского как деформированный анапест: попытка формализованного описания.

18.00 — Дискуссия.

Конференции